Осенний запах

Осень и Манами плохо совместимы. Ясутомо убеждается в этом уже третий… нет, даже четвёртый год подряд, и третий год подряд ему приходится справляться с этой несовместимостью своими силами. С наступлением осени переменчивая жизнерадостность Манами будто бы впадает в спячку, или, может, в кому. Или улетает на юг, Ясутомо не знает. Такие тонкости явно не входили в школьный курс биологии, а жаль: понимание сезонной миграции настроений пришлось бы очень кстати… Но это всё глупости, конечно, дурные попытки себя приободрить. Просто от привычного слегка действующего на нервы позитива не остаётся ни следа, а ему на смену приходит… да пойди найди название тому, что приходит, на самом деле. Это проявляется всегда по-разному, но первый признак всегда один: Манами не оттащить от окна. «Это просто привычка, — говорит Манами в своё оправдание. — В детстве я часто болел, и всё, что мне оставалось — смотреть в окно». Ясутомо не любит, когда Манами говорит о детстве. Ничего хорошего он обычно не упоминает, и на языке потом остаётся тяжёлый вязкий осадок, как от прогорклых орехов. Да и Манами эти разговоры явно никакого удовольствия не доставляют. Мазохистское, разве что. Ясутомо за ним и раньше такие наклонности замечал, с него станется… Но сейчас это было бы очень не кстати. Да и не только сейчас: Ясутомо твёрдо убеждён, что в боли, что физической, что моральной, нет и не может быть ничего хорошего. Потому что… Да просто потому, что действительно не может быть ничего хорошего у чувства с таким запахом — тяжёлым, горько-солёным, ржавым. Въедливым, как дым от жжёной резины. Ясутомо такие запахи чувствует очень тонко. У людей меняется запах в зависимости от настроения, это нормально и привычно. Обычно меняется только оттенок, или к основному запаху примешивается что-то ещё, менее выразительное, но ощутимое. Очень редко это «что-то» полностью вытесняет собой всё остальное, будто подменяя личность. Но каждую осень Ясутомо сталкивается с этой редкостью. Сейчас Манами пахнет горечью, тускло и дымно. От этого запаха першит в горле и режет глаза. Его привычный запах похож на сахарозаменитель — приторная сладость, после которой на языке остаётся въедливая химическая горечь. Манами вовсе не такой светлый улыбчивый дурачок, каким кажется на первый взгляд, Ясутомо это просёк с первых же минут знакомства. Да и знакомство, честно говоря, было неудобное: Манами явно не понравилось деловое предложение «хорош скалиться, радостью от тебя даже не пахнет». Может, потому и прицепился именно к нему, что остальные куда дольше не могли уловить за доброжелательной маской далеко не всегда такое же улыбчивое лицо. Играть этот мальчишка умел мастерски, велись почти все, да и тяжело было не купиться на его представления. Ясутомо это раздражало до зубовного скрежета, и ещё сильнее бесило, что никто эту клоунаду не замечал. А Манами, казалось, веселила его злость, он будто подпитывался чужой неприязнью, черпал силы в их постоянных перепалках. А потом Ясутомо надоело срывать маски и он просто позволил Манами казаться тем, чем он хотел казаться. По крайней мере, на людях. Наедине — совсем другой разговор… Тогда Ясутомо и познакомился с его настоящим запахом, прохладным и лёгким, лиственным. Всё с тем же горьковатым послевкусием. Всё-таки горечь и Манами были неразделимы. В любое время года, но особенно — осенью. Ясутомо возвращается после подработки затемно, выдохшийся и недовольный. Наощупь нашаривает в коридоре выключатель, брезгливо отряхивает подмоченные зарядившим с утра дождём куртку и настроение. В квартире очень тихо. Слишком тихо — аккурат настолько, что Ясутомо становится чудовищно неуютно. — Манами? — окликает Ясутомо, оставив за спиной ботинки и запертую дверь. Обычно его своеобразный сожитель безбожно тратит электричество, включая свет везде, где только можно, стоит только опуститься сумеркам, но сейчас в квартире темно. Ничего хорошего это не предвещает. — Манами! — снова зовёт Ясутомо, заглядывая в гостиную. Холодно-то как, господи… А вот и пропажа. Пальцы дотягиваются до выключателя, но так им и не щёлкают, незачем. Манами сидит на полу под окном, прислонившись спиной к стене. Под настежь открытым окном. Обнимает задремавшего кота, смотрит в стену, будто вовсе не замечает, что в комнате уже не один. Такое уже бывало, говорить с ним сейчас бесполезно, но не говорить нельзя, потому приходится выбирать среднее арифметическое. Ясутомо в несколько длинных шагов пересекает комнату, едва не споткнувшись о брошенную на пол кошачью игрушку, захлопывает окно, задёргивает шторы, отсекая сиплый голос дождя. — Простудишься ведь, — ворчит он, поднимая Манами на ноги. Разбуженный кот вяло ворочается, недовольно бьёт хвостом по ногам. — У тебя снова сезонное, да? Манами пожимает плечами, не потрудившись издать хоть звук. Очень плохо, когда его одолевает такое пассивное безразличие. Обычно на первых порах его ещё можно как-то растормошить, но в этот раз, похоже, мироздание решает врубить самый жёсткий уровень сложности. Одна из многих проблем такого состояния Манами — он наотрез отказывается как бы то ни было взаимодействовать, по сути, оставляя Ясутомо один на один со своей депрессией. С таким же успехом можно было вручить ему гвоздодёр и отправить настраивать микроскопы. Увы, более тонких инструментов не предвидится, приходится обходиться тем, что есть. Ясутомо знает, что все его попытки как-то помочь, когда Манами погружается в свою сезонную депрессию, неуклюжи и бестолковы, что толку от них немного, но это совершенно не повод вовсе не пытаться. Словами, прикосновениями, хоть бы и взглядом он старается хоть как-то растормошить не желающего ни на что реагировать Манами. Всё равно, что раскачивать высотное здание. Впрочем, Ясутомо всегда был упрямым. С другой стороны, тут нужно действовать очень осторожно… Осторожность и Ясутомо плохо сочетаются в одном предложении, поэтому он просто ведёт одностороннюю беседу ни о чём, без особой надежды ожидая хоть какой-то реакции. Манами смотрит тусклыми неживыми глазами и от этого Ясутомо до бегающих под тонким свитером мурашек неуютно. — Приготовить тебе поесть? — интересуется он, когда все остальные темы, кажется, уже либо исчерпаны, либо хотя бы опробованы. Манами медленно мотает головой — наверное, просто для того, чтобы от него отцепились. С другой стороны, сегодня он наверняка ничего не ел, трудно представить, чтобы в таком состоянии он шарился по кухне, не говоря уже о том, чтобы готовить, поэтому Ясутомо за руку утаскивает его на кухню. Хочет быть овощем — пусть будет овощем, а его дело — не позволять этому печальному баклажану гнить. До тех пор, пока пассивная фаза не перейдёт в более… эмоциональную. Это дело нескольких дней, от силы — недели, и Ясутомо не готов сказать, что было хуже, до или после. Вернее, не хуже, а тяжелее. С одной стороны, находиться рядом с поникшим, ни на что не реагирующим Манами, попросту больно, но он хотя бы безынициативный, его, как игрушку, можно оставить хоть бы и на сутки, а, вернувшись, обнаружить на том же месте. Когда же в игру вступают эмоции… Манами похож на фарфоровую статуэтку, по неосторожности оставленную на самом краю полки. Он не менее хрупкий, чем его хрустальные крылья, и сейчас, когда любое слово может привести к срыву, Ясутомо почти боится к нему прикасаться. Хоть бы и словами. Любое слово может привести к срыву, и никогда не угадаешь, как Манами себя поведёт в следующий момент. Густая вязкая горечь становится удушающей, в первую очередь — для него самого, и Ясутомо мечется в смятении. Каждый год он с бессильным отчаянием бьётся с Манами за его же рассудок, и никогда не может уловить, в какой момент что-то меняется, не понять, что же даёт хоть какой-то эффект. Крик или ласка, жёсткая логика или сентиментальные увещевания — в ход идёт всё, только бы достучаться до него, настоящего. А до тех пор этот тяжёлый горький запах, будто угарный газ, отравляет их обоих. — Манами, пожалуйста, отзовись, — умоляет Ясутомо, когда оставшихся сил перестаёт хватать хотя бы на бесцельную злость. Запах Манами, запах гари, заполняет сознание тревожной серой дымкой. Ответа никогда не следует. Манами редко реагирует на его слова, разве что поднимает иногда пустой, но от того не менее тяжёлый взгляд, смотрит несколько секунд, не моргая, а затем снова теряет всякий интерес. Ясутомо в который раз думает, что нужно обратиться за врачебной помощью, — кто вообще таким занимается, психотерапевты? — но сейчас о врачах лучше даже не заикаться, реакция может быть… Не хочется представлять, на самом деле. Манами слишком похож на сломанную куклу, вроде тех, которых до истерики боялись в детстве сёстры Ясутомо. Ему и самому неуютно, и каждое его слово, каждое движение — максимально осторожные, почти нежные, чтобы случайно не навредить. Его страшно оставить одного. Нельзя, ни в коем случае нельзя, не угадаешь ведь, что взбредёт в дурную вихрастую голову. У Манами и раньше хватало не самых здравых идей, напрямую связанных с колюще-режущими предметами, у него вообще какой-то совсем уж нездоровый пунктик на кровь… И ведь никак не обезопасить его, не запереть в пустой комнате — Ясутомо сильно подозревает, что Манами и в вакууме нашёл бы, чем себе навредить. Тут и смирительная рубашка не помогла бы. Манами нельзя, категорически нельзя оставлять наедине с его мыслями. Ясутомо чувствует, когда приближается такой период, даже не по запаху, а просто… просто чувствует. На парах Ясутомо едва ли воспринимает хоть слово из того, что вещают профессора, о тренировках сейчас и думать не приходится — спасибо Кинджо, что помог подыскать приемлемое объяснение для капитана. Остаётся подработка, разве что… Обычно она занимает почти всё свободное время, которого сейчас попросту нет… — Подменишь меня на пару дней? — быстро спрашивает Ясутомо, стоит только Такеде, однокурснику и коллеге, взять трубку. — Угу… спасибо, буду должен. Телефон невнятно бормочет что-то, смутно напоминающее «сочтёмся, ага…» и пищит короткими гудками. Одной проблемой меньше. — Манами? — окликает Ясутомо. — Я договорился, побуду с тобо… Ох, что на тебя нашло? Манами утыкается лбом ему между лопаток и обнимает слишком крепко, рёбра ощутимо проминаются. Не предугадаешь, в какой момент и как он себя поведёт, и пару секунд Ясутомо пытается собраться с мыслями. Не получается. Они оба слишком вымотаны и морально и физически. Ясутомо попросту не хватает сил жить в постоянном напряжении, и Манами тоже не железный, нельзя слишком надолго замыкаться в себе, но вся беда в том, что искренне выражать свои эмоции он никогда толком не умел, для него это слишком сложно, а сейчас — так и вовсе почти невозможно. Ясутомо снова и снова безуспешно пытался вызвать его на разговор, крик, плач — что угодно, только бы не бесконечную тишину в эфире. Неужели дело хоть немного сдвинулось с мёртвой точки… — Я скучаю, Сангаку, — тихо выдыхает Ясутомо и осторожно накрывает ладонью вцепившиеся в его рубашку пальцы. Так хочется надеяться, что его слышат и понимают, но уверенности нет. Если бы были силы — Ясутомо наверняка паниковал бы, но сил нет, не осталось. Они вместе уже четвёртый год, и третью осень он сталкивается с этими депрессиями, но по-прежнему не знает, как себя вести, что говорить, как хотя бы не сделать ещё хуже. Каким-то образом получается, не иначе как методом проб и ошибок, но это ведь не вариант, нельзя так рисковать, в конце концов, это ведь Сангаку, его Сангаку… Ясутомо готов защитить его от целого мира, не важно, какой ценой. Но он не знает, не представляет, как защитить Манами от него самого. Поэтому каждую осень Ясутомо боится оставлять Манами одного. Каждую осень с внутренним содроганием ждёт, когда воздух заполнит едкий горький дым. Ждёт, когда сквозь эту удушливую горечь пробьётся знакомый запах молодой листвы.