Теперь всё так, как должно быть

      Росинант не знал, когда вся его жизнь разлетелась на части карточным домиком.       Когда всё стало не важно настолько, что можно просто плюнуть и отпустить — будь что будет. Не знал, почему вдруг стало плевать на четырнадцать лет в дозоре, на смерть отца, на поступки брата и жизнь в целом, но ему это чем-то нравилось. Раскованностью, что поселилась теперь в его огромном неуклюжем теле. А может, это всё треклятый виски.       Мужчина улыбается.       Больше не надо думать об отчетах, о мифических долге и справедливости. Он как никто знает, насколько их границы зыбки. Можно просто сидеть здесь, опрокидывать в себя дешевый, разбавленный ром, не чувствуя вкуса, и быть никем. Быть «очередным из» пришедших сюда бравых морских волков и отвязных разбойников. Потому что просто хорошо сидится на шатком стуле за исцарапанной, повидавшее многое стойкой. Это ощущение вседозволенности и свободы пьянило, ударяя в голову посильнее пресловутых пузырьков шампанского, которое они с Доффи на спор пили в далекой юности. Росинант не знал, почему вдруг всё стало неважно.       Из-за их близости с братом?       Из-за его объятий?       А может из-за чувств?       Поначалу это сбивало его с толку: постоянное желание Доффи хоть как-то к нему прикасаться. Положить на плечо руку, навалиться после знатного веселья, поправить одежду. Каждый раз эти маленькие знаки внимания оставляли в груди Росинанта что-то теплое и слегка щемящее, но рядом начинал бродить страх. Страх, что если брат узнает, он перестанет прикасаться. Роси не боялся смерти как таковой, он боялся предать брата, как бы парадоксально, при его действиях, это ни звучало. Непонятное чувство давило на нервы, он становился дерганым, шел писать очередной доклад, в душе надеясь, что письмо затеряется в пути или Сенгоку забудет о нём.       Что изменилось?       Почему Доффи стал прикасаться немного иначе?       Привык?       Перестал бояться, что он вдруг снова исчезнет?       Коразон усмехается стакану.       Да, он бы на его месте тоже боялся. Даже больше наверное. А может и нет. Старший брат за него всегда беспокоится и очень сильно, чего стоят их сражения с дозором. И тем не менее Росинант не знал. И если честно, совсем не хотел над этим думать — в голове была пустота, в которой даже самым назойливым и цепким мыслям не за что ухватиться.       Раньше он бы сидел в это время в укромном месте и писал бы отчет. Кропотливо, подробно, надеясь на скорейшую доставку и принятие мер, мечтая о справедливости и благих целях. Отправив исчерканный листок, он бы покурил на палубе и пошёл к себе, а тонкие белесые нити развернули бы его к каюте брата, заставляя войти. Росинант не противился — не хотелось. Раз брату что-то нужно, почему бы не помочь? Особенно если самому этого тоже очень хочется.       Раньше.       А сейчас неожиданно твердая мысль в голове надоумила его пойти в бар, где ей будет удобнее перекроить его цели, приоритеты и остальные мысли. Коразон думает, что оно и к лучшему. Всё равно ничего важного в его прошлых суждениях не было, как ни крути. Мечты о справедливости? Ха, недавно он услышал, как контр-адмирал, заключал сделку с пиратами. Развалить команду брата? Смотря на то, что он делал до этого, Росинант понимает, что неосознанно только укреплял её, отсеивая слабых и нахлебников. Как правило это было без «и». Его отношение к брату? Предубеждение и навязанные дозором суждения. Если смотреть на всё под другим углом, то в действиях Дофламинго был смысл и логика. Просто Росинант на его месте поступил бы… Мягче. «И ничего бы не добился», — признается он сам себе. Он не оправдывает брата, но больше и не судит.       Он поднимается, пошатываясь, но сейчас равновесие дается ему куда как лучше, чем когда он трезвый и сосредоточен на своем задании. Росинант усмехается, удачно попадая в дверной проем и думает, что всё действительно складывается к лучшему. А как иначе? Он вернулся к брату, и тот, хоть и вмазал сначала хорошенько, но потом ведь обнял и даже чуть виновато мазнул взглядом по царапине от кольца на скуле. Небрежно-бережно стер кровь пальцем, а колец больше не носил. Коразон думал, чтобы в следующий раз не поцарапать, а сразу сломать челюсть. Думал и улыбался.       На улице шумно, но ближе к окраине, где они обитают, гам стихает, и ночь накрывает его тишиной. В окне ему мерещатся блеск бокала и розовые перья. Он буквально чувствует на себе этот прожигающий ревнивый взгляд и его нос ноет, словно опасаясь, что его сломают. На этот раз точно.       Дофламинго фурией вылетает ему навстречу в коридоре, тащит, словно добычу, в свою комнату и швыряет на кровать. Описав дугу вокруг себя, Роси падает на неё, широко и нелепо расставив ноги и выставив за спиной руки. Он наклоняет голову на бок, широко и бесконтрольно улыбаясь брату. Тот приближается, касается губами губ, властно и жарко целует, скользит языком в рот Росинанта и отстраняется, когда дышать становится нечем.       — Да ты напился. Что за повод?       Росинант весело разводит руками за спиной, теряя опору, успевает пожать плечами и падает на спину, потому что брат ещё и настойчиво толкает его, а он до безобразия счастлив. Росинант знает, что после этой жаркой ночи он напишет Сенгоку, что уходит из дозора. Нет, не так.       «Он моя семья. Я остаюсь с ним».       И больше ни слова, ни попытки оправдаться или что-то ещё добавить. В конце концов он им ничем не обязан.       Коразону очень нравится эта мысль.       А может что-то изменилось тогда, когда он шептал имя брата, а Доффи щурился от удовольствия и ласкал его настойчивее? Или тогда, когда он не смог сдержать стон, дрожа под сильным телом? Брат отнимал его ладонь от лица, впиваясь в губы поцелуем, топя в страсти и своих чувствах, и говорил, что хочет его слышать. Прямо как сейчас.       Тогда, в первый раз, Доффи спрашивал, почему он играл в молчанку, и Роси отвечал правду: не хотел говорить при остальных. Дофламинго смеялся и говорил, что это слишком по-детски, и Росинант дулся на него, но и сам понимал, что это действительно так и есть. Ребячество. И оправдывать теперь это конспирацией глупо. Ему просто не хотелось, а брат не настаивал.       Сейчас, когда алкоголь выветрился из дурной головы, Доффи спрашивает про его дела, но Росинант мотает головой, не желая вспоминать годы в дозоре.       Едва ли там была сказка.       Дофламинго касается напряженной спины, изучает кончиками пальцев страшные шрамы, оставленные не при нём, от ран, которых он не лечил. Он помнил, как брат дрожал в первый раз, умом понимая и желая, но тело слишком хорошо запоминает боль, чтобы так сразу отпустить. Помнил и желал убить тех ублюдков. Коразон неловко дергается, хочет обернуться, но Дофламинго не позволяет, мягко массируя сзади шею и улыбкой на губах чувствуя мурашки, пробежавшие по широкой спине брата. Довольно щурится и фыркает, видя как Роси смущается столь бурной реакции своего тела, утягивает его обратно с края кровати на середину и снова берет, заставляя просить больше и сильнее.       Он знает, что тогда его забрали в дозор.       Верго долго мялся и отводил взгляд, но сказал об этом, а потом, удержав ломанувшегося выяснять отношения Дофламинго, рассказал и всё, что слышал о его непутевом младшем брате. Отдал ему ворох копий отчетов. Читая, Дофламинго усмехался, отмечал рост команды, но не мог не заметить, что о нём самом нигде не упоминалось всерьез. Лишь общие, ничего не дающие и не значащие фразы. И это…радовало. Грело. Заставляло успокоиться и подумать. Ждать. Отодвинуть пока всё, разрешая лидерам вертеть собой как вздумается и следить за действиями брата, не отказывая себе в удовольствии быть с ним.       Дозор находил их всё реже.       Брат говорил с ним чаще и с меньшей настороженностью.       А сегодня упился в хлам, приползая счастливый до поросячьего визга, и Дофламинго выдохнул — отпустило.       Ну наконец-то.       Значит можно сказать, что всё знаешь, чувствуя, как вздрагивает мощная фигура. Можно успокаивающе гладить мягкие волосы, туша простынь от упавшего окурка. Теперь дырка будет. Можно спросить и о том, что с ним делали там, пока он не стал сильнее и бережно прижимать к себе, стирая непрошеные слезы.       Успокоившись, Роси закутывается в одеяло, зажимая его между ногами так, чтобы одна была накрыта, а вторая — нет, и жмется к боку брата, крепко обнимая, словно его сейчас насильно оторвут. Тот фыркает, улыбается, притягивает его ближе, и целует в лоб.       — Если ты предашь меня, я убью тебя, — говорит он, и Росинант часто кивает, улыбаясь так, словно ему пообещали что-то очень вкусное, а покушать он любил.       А ещё Росинант чувствует, что его отпустило. И он благодарен брату. Просто за всё.

***

      Через неделю, споткнувшись о порог камбуза, Коразон замирает в нелепой позе, успев, в прочем, ухватиться за разделочный столик у плиты — перед его лицом брат держит листовку:       Донкихот Росинант       234 000 000 бэлли       Живым или мертвым       Во второй руке у него своя:       Донкихот Дофламинго       279 000 000 бэлли       Живым или мертвым       И широко улыбается. Коразон смеется, несдержанно целуя его и говоря что-то о том, что может быть, чтобы не тратить бумагу, их скоро сфотографируют вместе и объединят награду. Они смеются под ошарашенными взглядами лидеров семьи, которым знатно дали по носу. А Верго улыбается, обнимая Монэ за плечи, подросший за этот год Ло заползает на диван, не расставаясь с книжкой. Никто кроме молодого господина не догадывается, но Росинант очень умный и знает множество языков, переводя Трафальгару тома по хирургии и надеясь, что как только они найдут фрукт и мальчишка поправится, Ло начнет изучать языки сам.       Днём Росинант выбрасывает окурок в море, крича, что к ним плывут дозорные и усмехается предстоящей битве.       Теперь ему всё понятно.       Теперь всё, как надо.       И плевать, что там по этому поводу думают другие.