Suho's D. Trouble. Белые хризантемы

— Пойдешь со мной в публичный дом? Там шикарные кисэн*! Одна так прекрасно работает руками, пока перебирает струны, а вторая так сладко поет… — Перебирает струны чего? — ехидно поинтересовавшись у друга, чуть прищурив глаза, Бэкхен отвел взгляд в сторону улочки, по которой они шли вдвоем. За плечом послышался фырк — возмущенный до глубин души друг смешно морщил нос и махал руками, мол, ничего ты не понимаешь. — Неужели тебя, и правда, не интересуют женские прелести? — с недоумением только и мог поинтересоваться Чонин, дуя губы, но все же сцепив руки в замок за спиной, чтобы не выглядеть подобием ветряной мельницы. Известный в узких кругах дамский угодник в который раз пытался затащить своего друга в публичный дом, даже готов был заплатить за все услуги, коими захотел бы воспользоваться «господин Бен», но тот только смеялся и мягко махал ладонью, отказываясь. — Все мужчины хоть раз посещали кисэн… — Я согласен пойти туда только ради того, чтобы поговорить с прекрасной представительницей женского пола о политике и экономике, об учениях, послушать, может, музыку. Но я не хочу идти туда с тобой, мой друг, — снисходительно улыбнувшись, Бэкхен склонился над мелкими поделками, привлекая внимание старичка-простолюдина. — Прошу, господин, смотрите, выбирайте, — господин внимательно рассматривал вырезанные из дерева фигурки. Какие-то казались более грубыми, а некоторые — изящными благодаря мелким аккуратным деталям. Заинтересовавшись парой кошек, молодой человек поинтересовался ценой. Торговец помялся, но назвал цену, поправляя нервно соломенную шляпу на своей голове. Вполне достойную для ручной работы, но не завышенную. Бэкхен улыбнулся. — Спасибо, господин, — Бэкхен положил на морщинистую ладонь несколько монет и, взяв сверток, в который спрятали фигурки, отошел прочь. Часто бедные торговцы завышали цены при виде потенциальных богатых покупателей, но если здесь и была завышена цена, она показалась приемлемой. Чуть больше — не жаль, но если бы названная сумма не понравилась Бену, он бы просто ушел с пустыми руками, так ничего и не купив. — Ну и зачем тебе это? — страдальчески вздохнул спутник, покачав головой. Бэкхен же солнечно улыбнулся, воодушевленный, и продолжил путь, разглядывая весь предлагаемый товар. Здесь еще не было так оживленно, а вот чуть дальше продавали продукты, еще дальше — товары кузнеца, и вот там всегда было шумно. Ведь всем нужны продукты, а кому-то — посуда для кухни. — Лучше давай я тебе дам одну интересную книгу с картинками, где… — Ким Чонин! — чуть повысив голос, Бен обернулся к другу, шедшему на полшага позади. Тот так и замер с ладонью у лица, которой закрывал свои губы от других, будто рассказывал какую тайну старшему. — Да ты хоть знаешь, как это вообще происходит? Любовь — это же так прекрасно… — Вот именно. Любовь прекрасна, а то, что ты называешь любовью… Может, на тебе показать, что я знаю, а? — цокнув языком и покачав головой, Бэкхен развернулся на пятках, и уже не видел, как друг, чуть отшатнувшись, устроил на груди руки крестом, бормоча что-то. Что-то типа «мое тело неприкосновенно для мужчин, хотя ты похож на девушку». Бен Бэкхен успел сделать только несколько шагов вперед, поддевая носками обуви пыль на дороге, сцепив руки за спиной, как в него кто-то врезался. Столкновение было полной неожиданностью для обоих участников происшествия, но, впрочем, никто из них не пострадал — Бэкхен упал и отбил себе одно место, но лишь поморщился, а вот мальчишка, который врезался в него, держался за голову. — Ты в порядке? — с беспокойством поинтересовался молодой мужчина, поднявшись с земли и отряхнув пыль с бирюзовой парчовой ткани перед тем, как коснуться плеча простолюдина. Тот же, вскинув голову, вместо ответа сорвал кошелек и, подскочив на ноги, побежал как можно быстрее. — Вор, ловите вора! — подбежавший Чонин указал вперед, но за парнем не рванул. Стражники, проходившие совсем рядом, и направились следом. — Почему ты так невнимателен?.. Пойдем, посмотрим… — Постой, — остановив рукой друга, Бэк присел и поднял яркую вещицу с земли. Отряхнул, погладив шелковую ткань, и улыбнулся. — Он забрал деньги, но оставил мой кошелек, — смотря вперед, молодой мужчина постоял еще немного на месте, а после, поправив съехавшую шляпу и коснувшись пальцами бусин на нитях-подвязках*, поспешил в ту сторону, где скрылся вор. Бэкхен не бежал, но шел быстрым шагом, мягко отталкивая тех, кто мешался, попав по пути. Он хотел еще раз взглянуть в лицо вора, и посмотреть, как он поведет себя, если его поймают. Будет отказываться от вины, признается, промолчит? — Вор, без хозяина, бедняк. Так и будешь молчать, не признавая, что украл деньги?! Значит, выбрал тактику молчания. Оттолкнув за плечо какого-то простолюдина, Бэк шагнул вперед и оступился — ступня чуть подвернулась, легкая боль прошлась дрожью по телу, но не выказал свои эмоции, лишь нахмурился. Подняв взгляд, он увидел сжавшегося парня в обычной одежде, лишь в жакете и широких штанах, выкрашенных в светлые зеленые оттенки. А их разбавил алый рваными линиями — мальчишка вздрагивал при каждом ударе хлыстом, но только крепче сжимал зубы, не издавая звуки. Гордый. — Что говоришь?! — удары прекратили сыпаться на спину парня, начавшего шевелить губами. Опираясь рукой о землю, он выгнулся в пояснице, подняв голову выше, чтобы увидеть лицо своего обидчика. Зачем? Ведь все равно ничего сделать не сможет… — Это твои деньги? Такая сумма — и твоя? — тряся связкой монет, стражник оглянулся, когда еще один из стражей в синей форме что-то шепнул ему на ухо, подвинув сферическую шляпу. — Господин Бен, этот украл деньги? — обычно люди указывают на что-либо пальцем или же из вежливости — рукой с открытой ладонью. Но уж точно не пинком, указывая на человека. — Чонин, дай деньги, — шепнул через плечо подбежавшему парню, не отведя взгляд от стражника, который смотрел прямо на Бэка, но видел пока только его лицо из-за столпившихся любопытных зевак. — Быстрее! — Совсем с ума сошел, что ли, — воздержаться от комментария друг не мог, но всунул в ладонь Бэка связку монет, внимательно наблюдая за происходившим. — Прошу прощения, кажется, произошла ошибка. Мой кошелек — при мне, — Бэкхен продемонстрировал шелковый желтый кошелек со своим именем, вышитым синими нитями. Матушка постаралась. — Деньги — тоже, — вот же нахал, он махал связкой монет перед лицом, при этом мило улыбаясь. — Этот человек говорит, что деньги принадлежат ему. Когда мы столкнулись, он спешил куда-то. Возможно, покупать что-то или оплачивать налог? Где ты работаешь? — последнее относилось уже к лежавшему на земле. — У ремесленника… Бумагу делаю, — голос подрагивал, а взгляд темных глаз неотрывно наблюдал за обеспеченным господином в ярком бирюзовом турумаги* и в черной шляпе с нитями-бусинами. Бен коротко усмехнулся. — Видите. Бежал по поручению, а вы, даже не разобравшись в ситуации, начали его бить. Простите моего друга-баламута, который и решил, что этот мальчик — вор, — не обращая внимания на возмущенного Чонина позади, Бэк быстро подошел к лежавшему и помог тому встать, поддержав под локоть. Тот морщился, но почему-то Бэкхен был уверен: не из-за боли, скорее от смущения и непонимания, почему его спас тот, у кого украли деньги. Зеваки начали расходиться, почесывая в непонимании голову. Стражник молча глядел им вслед, а после все же развернулся, впихнув своему помощнику хлыст, испачканный в каплях крови. Но этого уже не видели все трое. Чонин с каким-то восхищением смотрел на старшего — нет, ну это же надо было — обвинить стражей порядка в том, что они выполняли свою работу!.. Теперь главное было — отвести подозрения, и мальчишка терпел ровно две улочки. А после оттолкнул руки более состоятельного человека и, неловко помявшись, поджав губы, протянул тому злополучную связку монет. Интересно. Захотел возвратить за помощь. Чувство справедливости у него было — это хорошо. — Это не мои деньги, — после твердых слов на Бэкхена уставились две пары глаз. Миловидное лицо озарила светлая улыбка. — Теперь не мои. Ты их честно заработал, но все же эта работа — очень рискованная, ты не можешь постоянно с помощью нее обеспечивать себя. В другой раз тебе может не повезти, и что тогда? Чонин, напомни мне, пожалуйста. За воровство выжигают узор на щеке или отрубают руку?.. — мальчишка дернулся, опустив голову. Но не так, будто осознал свою вину — он смотрел исподлобья на двух молодых людей. Реакция этого худого мальчишки была вполне объяснима. Недоверие — а как доверять сыночкам богатых родителей? — Подлечись, — Бэк больше не касался, только указал кивком головы на рассеченное плечо, намекая и на исполосованную спину. На долю той пришлось удара четыре, не меньше. — Если тебе некуда идти, я могу принять тебя на работу. Тебе будет где жить, — одежда и правда смотрелась довольно потрепанной. Странно — парень казался очень худым, но мышцы рук отчетливо выделялись. Видно, давно занимался физической работой. Но где он жил?.. Волосы, собранные в короткий хвост на затылке, явно не мыты несколько дней, хоть и не выглядели совсем уж сальными. — И у тебя будут деньги, за которые тебя уже не будут бить. Люди ходили вокруг, не обращая внимания на троих молодых людей, стоявших чуть в стороне от дороги. Но все же некоторые косились — конечно, оборванец топтался нервно перед двумя молодыми людьми в ярких и, конечно же, дорогих одеждах. Странная компания. — Захочешь принять мое предложение — найди дом Бен Бэкхена. Только скажи мне свое имя, прошу. Мальчишка не выдержал больше. Не мог смотреть на участливо улыбавшегося Бэка. Сделав аккуратный бантик из завязок соломенной шляпы под подбородком, коротко поклонился и, сжав в ладони связку монет, поспешил удалиться, едва заметно хромая. А напоследок он назвал свое имя, которое не сразу услышал Бен. — Чунмен. Никаких слов благодарности или прощания, но поклон можно было расценивать и как первое, и как второе. Проследив взглядом за удалявшимся парнем, Бен Бэкхен кивнул Чонину, зовя идти дальше. Тот только мог всплеснуть руками после того монолога, который закончился с минуту назад. Возможно, Бэкхен поступил опрометчиво, но он все равно считал, что прав. Этот мальчишка не показался плохим, да и жест с возвращением монет приятно тронул душу, но не так, как обычно описывал Чонин. Очень жаль, что столько людей с открытыми и добрыми сердцами — а именно таковым показалось сердце Чунмена — вынуждены страдать в бедности, ограбленные своей же страной из-за налогов. __________ Если человек — убийца, это не значит, что он еще и вор. Если человек — вор, это не значит, что он обманывает всех и лжет на каждом шагу. Если человек занимается чем-то плохим, это не значит, что он сам плохой. Чунмен, хоть и крал время от времени, срывая или срезая шелковые кошельки у более богатых, не солгал, когда ответил, что занимался производством бумаги тем стражникам, и… Мотнув головой, парень, потерев глаза указательным и большим пальцем, поднял голову и, отклонившись назад, прищурился, опираясь о деревянную поверхность пола. К сожалению, восходившее солнце было не видно за низкими домиками, соседними с лавочкой-мастерской по изготовлению и продаже бумаги, но теплый свет все равно неосязаемым золотом струился там, где беспрепятственно проходили солнечные лучи. Подняв руку, пытаясь пальцами почувствовать свет, Мен поднял и босые ступни, болтая ими. Приятно, когда солнце ласкает кожу. Скоро должна была приехать уже аджума* открывать лавочку. Улица ремесленников, разбавленная торговцами, уже начала оживляться. Кузнец, наверняка уже раздув горн, встал за наковальню — Мен слышал этот будто звон колокольчика, правда, уже потертого, с выбоинами. Звук не казался чистым, но все же был привычным. Что ж, пора работать, отрабатывать свое место для ночлега и несколько монет, которые обычно опускала на его ладонь своей дрожащей рукой пожилая женщина. Поднявшись с крыльца, Мен прошел между стеллажами с аккуратно сложенными рулонами бумаги к двери на задний дворик. Именно там он проводил большую часть своего времени и вполне добровольно, наслаждаясь работой, пусть и немного монотонной. Самым интересным был процесс окрашивания уже готовых полотен, но он являлся одним из последних в цепи долгой работы. Чунмену нравилось помогать пожилой паре. Тихо мурлыча незамысловатый мотив детской песенки под нос, пока ставил небольшой чан на огонь, чтобы вода закипела, начал сдирать кору с недавно привезенных частей тутового дерева*. Когда-то Мен, оборванец с улицы, залез в дом к супругам, но его отшлепали полотенцем из-за попытки своровать хоть что-то съестное, а теперь, спустя пару лет учебы ремеслу, он все еще оборванец в изношенной и немного выгоревшей одежде, но теперь у него было и занятие-подработка, и дом, где могли накормить, и место для ночлега. Правда, спал он всегда на полу магазина, замещая и сторожа… Но Мен не требовал более высокую плату. Эти два человека и так многое сделали, приютив сироту и дав хоть какую-то надежду на светлое будущее. Аккуратно положив снятую кору в чан с водой, Мен взялся за следующие куски дерева, откинув влажные волосы со лба, повязав небрежно волосы на затылке. Варить нужно было несколько часов, как раз когда солнце поднялось бы уже высоко-высоко в небе, когда он уже вытащит волокна… Мену, и правда, нравилось заниматься изготовлением бумаги. Хоть он и делал не так уж много, но листы, сделанные Чунменом, стоили дешевле, и их могли себе позволить более бедные люди, чем состоятельные господа. Хотя иногда приходилось пожертвовать качеством ханджи*, чтобы еще удешевить материал. Почему Чунмен воровал, хотя он жил вполне сносно и лучше некоторых чосонцев в Ханяне*? Просто он знал, что денег все равно не хватало; особенно остро стало ощущаться после того, как господин Чхве слег, оставив магазин по продаже бумаги на жену и подобранного когда-то мальчишку. А денег и на оплату налогов, и на проживание, и на оплату лекарств оставалось слишком мало. Да и… Чунмен все же надеялся когда-нибудь не зависеть от двух старых людей. Накопить на свой дом хочется, наверное, каждому. Поэтому помимо варки коры, смеси для вязкости, окрашивания, помимо двигания камней уже для пресса, чтобы бумага стала тонкой, Мен порой выходил на улицу, чтобы умыкнуть монеты, связанные нитью через отверстия посередине аккуратных кругляшей. И именно поэтому теперь он платил болью в спине и шипел, неспособный после отделения полотен от форм-рам сдвинуть камень, чтобы сжать стопку уже готовых белоснежных, как молоко, страниц. — Дорогой, что с тобой? — по двум ступенькам спустилась женщина с трудом и, охая, подошла ближе к Чунмену. Тот сжал губы, но убегать не стал. Бессмысленно. — Кровь проступила на спине!.. — Вчера было одно досадное происшествие, — скривил губы в подобии улыбки и позволил увести себя в каморку. Позволил и снять с влажной и раскрасневшейся кожи уже пропитавшуюся потом и кровью жилетку, которая когда-то была рубашкой из немного грубой ткани. Кожа покраснела, припухла вокруг рваных ран от хлыста. Прежде, чем женщина начала аккуратно обрабатывать полосы, Мен почувствовал легкий подзатыльник. — За что? — надул обиженно губы, строя несчастную мордочку, но через несколько секунд засмеялся вновь после слабого удара открытой ладонью по голове. — Ты же откуда-то берешь лишние деньги. Не ввязывайся в неприятности, несносный ребенок, — Мен мог лишь улыбнуться и отвернуться, ничего не обещая. И женщина прекрасно все понимала, вздыхая. Мало кто хотел покупать бумагу у женщины. Только старые клиенты, прекрасно знавшие хозяина, еще приходили, да и некоторые случайные люди. Все же… Женщина не может работать с деньгами, а Мен ничем помочь не мог — необразованный. — Я так вовремя принесла тебе новую рубаху… Я обшила рукава, так что она похожа на то, что уже не пригодно к носке. Ткань помягче… — Право, аджума, не стоило, — Чунмен смутился, увидев ту самую сложенную одежду. Оттенок был вновь неярким — экономия краски, а значит, денег — но приятным. Светлый голубой, небесный. Пропустив мимо ушей слова о том, что ведь больше некому купить или сшить одежду мальчишке, Мен уставился внимательно на подарок. Светлый голубой. Яркий бирюзовый. Бен Бэкхен. Тот, о котором Мен упорно старался не вспоминать. — Аджума, — поджав губы, еще сомневаясь, начал было Мен, но все же продолжил. — А Вы знаете Бен Бэкхена? — Конечно, знаю. Его многие знают, кто интересуется всем, что происходит в Ханяне, — женщина тепло улыбнулась, перевязывая торс и плечо своего постоянного помощника. — Именно ему принадлежат многие лавочки с лекарствами. А точнее, это он и снабжает город лекарствами. Руководит не всем потоком, но его цены максимально низкие. Чтобы и мы могли купить, и он мог заработать и продолжать работать дальше. Кстати, лекарства для моего мужа ты покупаешь именно у тех людей, которые работают под присмотром господина Бена… Ах, вот бы он получил право торговать во всем Ханяне… Так вот кого пытался ограбить Чунмен. Внутри будто кольнуло, и он был почти уверен, что тo отозвалась совесть, но ее хотелось заткнуть. Оправданиями типа он сам отдал мне деньги и он не злился. Помог? Зачем? Гордость и так была задета, хотя какая уж тут гордость, когда этот… высокопоставленный человек спас ему жизнь. Просто так. Еще и заплатил за это… Тряхнув головой, Мен поднялся и коротко поклонился, аккуратно, приложив ладонь к животу. Боль от спины отдавала урывками именно туда. — Заканчивай с бумагой и можешь быть свободен пару дней. Завтра привезут новую партию ханджи, а покупателей все меньше. Ты пока отдохни, позанимайся своими делами, — женщина улыбалась, и ее глаза стали похожи на щелочки с морщинками вокруг. Тяжело вздохнув, Мен, проведя неуверенно ладонью по ткани на плече, закрывавшей его рану, развернулся и вышел, вновь обувшись. Камень все же сдвинуть пришлось, чтобы придавить стопку влажных листов. Иначе все труды обернулись бы крахом. А вот завтра с утра можно сушить… — Иди, иди, — госпожа махала рукой, мягко выгоняя мальчишку из магазина. — Вода для купания должна была уже нагреться!.. — Да, спасибо, — вновь поклонившись, Мен подарил в ответ тоже яркую улыбку и, накинув на плечи свою старую одежду, подхватил новую и направился уже по улочке в сторону дома. Правда, чужого, но все же он был родным. Что ж, Бен Бэкхен?.. Когда совесть через пару дней решила проявить себя сильнее, раз ее пытались игнорировать, Чунмен не выдержал и спросил у знакомой женщины на торговой улочке, где же можно найти этого уважаемого человека, на что ему охотно ответили. Совсем рядом с больницей… Что ж, это удобно, когда дом поставщика лекарственных трав совсем рядом. Иногда у него наверняка находят что-то, что уже заканчивается в запасах… Бен Бэкхен. Красивый юноша, которому к лицу прекрасно подходят бирюзовый цвет турумаги и молочные бусины на шляпе кат*. Интересно, какие еще ему цвета подходят… Может быть, все? А может, без оде… Покачав усиленно головой, чтобы согнать наваждение, Чунмен с любопытством заглянул за угол, видя совсем недалеко стены, окружавшие небольшой дом Бена. Видны были зеленые ветви деревьев за изгородью… Жаль, что давно отцвели розовые лепестки. Хотелось бы посмотреть на нежный вихрь, поднятый ветром, и… Мен прижался лбом к деревянной доске дома, сомкнув ресницы. Нет, он не представлял Бэкхена в его же саду при цветении вишни. Он пришел сюда только для того, чтобы… Ох, ну зачем? Чтобы извиниться. А его пустят? Прикусив нижнюю губу, Чунмен с беспокойством вновь выглянул за угол дома, но, расширив глаза, быстро метнулся обратно. Как раз вышел тот, перед кем совесть заныла, требуя успокоения, но неуверенность и страх одолели. Чунмен, спрятавшись в тени дома, так и не посмел подойти к человеку из совершенно другого слоя общества. Может, тот уже позабыл лицо вора, которого спас? Что тогда? Было бы слишком неловко. Чунмен не выдержал бы этот позор. Хотя какой позор, когда ты и так уже вор… Разомкнув веки, Чунмен вздохнул. На этот раз Бен оказался облачен в турумаги насыщенного вишневого оттенка, но ткань не блестела. А потому цвет казался глубоким. Терпким. Как у переспевшей уже вишни, даже сладкой. Мягкой… Нет, в тот день не свершилась встреча. И в последовавшие дни — тоже, так как больше наведываться туда не хотелось. Не хотелось вновь провожать взглядом фигуру, спрятанную в слоях ткани, когда нужных слов еще не было. Но каких? Миловидное лицо украшала теплая улыбка, всепрощающая, тогда, когда Бэкхен улыбался и провожал невежливого вора взглядом. Вот так же, наверное, как уже раз десять делал теперь Чунмен, провожая Бэкхена взглядом тридцать шагов — столько было до поворота на улицу, когда скрывался нужный человек из виду. Время текло сквозь пальцы, а решимости прийти и попросить прощения так и не появилось. Впрочем… Может, он уже забыл о том случае? Наверняка. Зачем ему помнить о каком-то мальчишке. Вплетя пальцы в волосы, Мен покачал головой и, надеясь, что рассеянность пройдет, вновь принялся за бумагу. В этот раз он окрашивал ее, вспоминая несколько полюбившихся оттенков синего и красного, смешивая красители в разных пропорциях. Индиго, куркума, хурма… Окрашивая полотно, уже просушенное, в красный, Чунмен уже с каким-то обреченным видом думал, что яркий красный тоже подошел бы Бэкхену. Но одежды такого цвета разрешены только королевской семье… Печально. Наверное, самым полюбившимся образом стал тот, когда розовый цвет, цвет лепестков вишни, подчеркнул нежные черты лица и дал возможность увидеть печать грусти в глазах с опущенными уголками, хоть на губах и расцветала раз за разом улыбка. Совесть до сих пор мучила обычного мальчишку, который не знал, как ему поступить. Извиняться поздно. Приходить к дому Бен Бэкхена и ничего не делать — смешно, а оборачиваться в надежде увидеть — глупо. Так глупо, что обидно и больно. — Совсем пропал в себе, — покачав головой, беспокоясь о своем помощнике, произнесла тихо женщина и, аккуратно придерживая ткань одежд, вышла во двор, чтобы подойти поближе к Чунмену. Тот уже очень давно стоял рядом с чаном кипевшей воды и помешивал ее, так и не закинув кору. — Неужто полюбил кого? — провоцирующе начав, женщина надеялась на хоть какой-то ответ, чтобы понять, что же делать, но Чунмен, вздрогнув от звука голоса, в полной растерянности обернулся и, так и не сказав и слова, отошел прочь, поднимая куски дерева. Поникшие плечи, а в глазах… Неизвестно что в глазах. В мыслях так и витало настойчивое желание вновь врезаться в Бэкхена и украсть его кошелек, только теперь не возвращать. Забрать деньги, чтобы он не мог купить очередную безделушку, за которую порой его ругал Чонин — иногда за подобными сценами заставал двоих Чунмен, тенью следуя за Беном и оправдывая себя, что ищет повод извиниться. А страх сковывал сердце льдом, только вот его вновь растапливала обычная улыбка. Чунмен заболел — так проворчала добрая аджума и, смеясь, предлагала все же действовать, чтобы вылечить сердце. А Мен лишь невесело улыбнулся на предложение и, поджав губы, продолжил вновь с рвением делать бумагу. Еще и еще, больше, бережно после разглаживая полотна. Чтобы отвлечься, но не пренебрегал ни одним из этапов работы. Вопросы женщины о влюбленности сбивали с толку. То, что мучило внутри, Мен упорно называл совестью и желанием извиниться, твердо веря, что именно это и поможет. Бен мог и не помнить, а мог и держать в памяти тот злополучный день их встречи, иногда усмехаясь уголком тонких губ. Поэтому надо было уже сделать этот шаг и, принеся извинения, наконец, забыть инцидент. Чтобы ничто боле не терзало душу. Ни разу Бэкхен не заходил именно к ним в магазин за бумагой, но… Стоп. Бумага. Схватив новое полотно из только что сделанных, Мен робко улыбнулся. Он мог бы написать письмо и передать его, с извинениями, через кого-нибудь Бэкхену — сам бы не решился — но ведь не умеет писать. Если только попросить помощи… — Аджума, — заглянув в помещение магазина, Чунмен облизнул губы, нервничая. — Я обидел одну высокопоставленную особу, хотел бы извиниться, написав письмо… — Перед девушкой? Это из-за этого ты ходишь в таком состоянии? — сразу же оживилась женщина, и Мен прикусил губу, уже даже жалея о том, что решил спросить у нее совета. — О, девушка, — мысленное извинение за то, что кивком подтвердил женский пол молодого господина. — Тогда сделай это красиво и своими руками. Несложно, ведь ты делаешь прекрасные полотна из любых материалов. Вот и возьми шелковицу, раз для важного человека, она тонкая, прочная, хорошо подойдет. И материал смотрится шикарно. А что написать… А что бы ты хотел? О, много что хотелось бы рассказать. О том, как вина мучила все это время, о том, что Чунмен виноват и признает свою ошибку. О том, что он постарается больше не воровать, только если будет вновь по-другому никак. Но нельзя же об этом говорить постороннему человеку. Хоть и аджума, которая помогла встать на ноги. — Что я обычный человек, приземленный, со своими ошибками. А… Она — птица высокого полета. И незачем ей помнить о том, что я совершил… — Ты — лотос в центре сердца моего, а я — всего лишь пыль, — задумчиво произнесла женщина, и улыбнулась, когда озадаченный мальчишка попросил повторить. — Ты — лотос в центре сердца моего, а я — всего лишь пыль, которая покоится на лапках крохотной пчелы, что вьется у гирлянды благовонной твоих снов о вечном. Это сиджо одного автора. Впрочем, ты можешь взять первые строки… — А можете написать? — робко произнеся вслух просьбу, Мен улыбнулся, когда женщина вытащила небольшую кисть и белое, как снег, небольшое полотно. — Только… Переделайте, пожалуйста, пару слов. Я хочу переписать их… Сам. Теплая улыбка украсила лицо женщины, и она, выслушав то, что хотел бы написать этот мальчишка, склонилась над бумагой, рисуя аккуратные символы, совершенно не понятные простолюдину. __________ Госпожа знала письменность, потому что сама из знатного рода. Правда, имущество давно уже распродано, семья уже умерла, и осталась она одна с мужем, но она не жаловалась. Она приглядывала за Чунменом, который был когда-то воришкой (теперь уж точно в прошлом), а тот помогал их маленькой семье. А вот помочь еще как-либо самому младшему из их семейства ранее не представлялось возможным, зато после того, как женщина написала то, о чем ее попросили, она просто лучилась счастьем. А Чунмен, забрав листок с непонятными рисунками из закругленных линий и черточек, ушел обратно на задний двор, заканчивать то, что он уже приготовил. Запасы он сделал знатные, так что скоро он будет свободен, предоставлен сам себе, что несколько огорчало, но пока он решил все же действовать. Убрав все после работы, он, устроившись на полу, подогнув под себя ногу, сначала попробовал скопировать надписи кистью и чернилами, одолженными на время. И, когда первая проба из рисунков, выведенных так неаккуратно и с кляксами, оказалась на листе, стало ясно, что выглядит все равно сухо. Бен Бэкхен любит цветы. Это заметил за все время наблюдений Чунмен, и потому долго думать не пришлось. Хоть и понадобилось немного времени, чтобы приготовить все то, что было задумано, через пару дней Чунмен вновь стоял за углом дома и поджидал кое-кого, впрочем, вполне определенного, чтобы отдать сложенное в несколько раз по более длинной стороне письмо. Рядом играли дети, и, немного подумав, пока еще было время, Чунмен подозвал девочку к себе. Заговорщицки улыбаясь, он присел перед ней на корточки. — Скоро выйдет один господин, ты отдашь ему письмо? А я тебе монетку за это дам, — ребенка долго не пришлось уламывать — обычная девчушка в простой одежде, но чистенькая и аккуратная, когда увидела вскоре того, кому надо отдать письмо, побежала к нему и, улыбаясь просто, стояла и ждала, когда же примут бумагу из ее рук. И Бэкхен, озадаченный, улыбнувшись девочке, принял бумагу из ее рук, отмечая непривычную тяжесть. Любопытство пересилило, да и мало ли кому захотелось написать ему послание… Поэтому Бен, раскрыв полотно, вчитался в строки, не скрыв удивления. И именно за этой реакцией наблюдал смутившийся Чунмен, выглядывая из своего убежища. — Девочка!.. — с запозданием окликнул он посланницу, но та уже убежала с друзьями играть в другое место, оставив озадаченного юношу посреди дороги. А тот оглянулся назад, всмотрелся вперед, стараясь приметить знакомое лицо, хотя черты уже помнил смутно. Безуспешно. Но более он искать не стал, не привлекая к себе еще более внимания. Лишь, разочарованный, вздохнул, поправив тонкий пояс на небесно-голубом ярком турумаги, и, сложив лист вновь по оставшимся вмятинам-складкам, развернулся, чтобы оставить послание дома. А счастливый Чунмен улыбнулся, ведь Бэкхену понравился такой простой подарок. Понравилась алая ханджи, на которой столь неуверенной рукой были выведены слова в окружении цветов и лепестков, бережно сжатых прессом до более тонких, приклеенных к бумаге. И пусть украшение не было изысканным — Мен использовал обычные цветы, которые смог найти — но все же он старался. Оставалось надеяться, что Бен Бэкхен поймет, о чем строки и от кого послание. Вы — прекрасный лотос, а я — Всего лишь пыль, которая покоится На лапках крохотной пчелы. Так зачем же помнить Вам Об ошибке, что я совершил? Прошу, забудьте о том дне. Я сожалею. __________

В моем мире — зима, в твоем краю — лето. Быть вместе мирам — возможно ли это? Весну или осень подарит нам встреча?

Обычно, когда ты смог, наконец, что-то сделать, чего-то добиться, возникает чувство облегчения, будто груз тяжелый, подобно камню с утеса, упал с души. Будто наконец-то тебя ничто не тревожит, оковы упали и можно дышать свободно. Ведь, наконец, все закончилось!.. И по улыбке Бэкхена, хоть и удивленной, можно было понять, что зла он не держит. И даже помнит, вот только ведь просил же его — забудь. Чунмену не стало лучше или проще. Будто, наоборот, в душе остался этот камень, расколовшись на многие осколки, о которые легко порезаться. Он больше не ходил к тому дому с изгородью, за которой в своем нежном сне стояли вишни. А в груди будто так и ныло. Но ведь извинился, все замечательно, так почему?.. — Что, не ответила тебе девушка взаимностью? — с сочувствием спросила аджума, наблюдая за Чунменом, развалившимся на заднем дворике. Устроив в волосах какой-то простой цветок с длинными белыми лепестками — такой же был и среди украшений в послании — Мен лежал, смотря в небо, наблюдая за облаками, проплывавшими высоко-высоко над ним. Никакой девушки не было. Возможности встретиться… Тоже, возможно. Хотя оставалась еще одна лазейка, но, хоть и хотелось ею воспользоваться, не мог. — Раз она такая высокопоставленная особа, забудь о ней. Не светит тебе ничего, — вздох и сожаление. — Либо, если тебе этого хватит, будь просто рядом с ней. Перевернувшись со спины на живот, Чунмен с непониманием уставился на женщину, выгнувшись в пояснице. Цветок, запутавшись в распущенных до плеч темных волосах, не упал на землю, не затерялся, и потому придал очарования виду мальчишки, чему и улыбнулась аджума. — Ты много бумаги сделал, я не могла тебя остановить, пока ты не использовал весь заготовленный материал. Так что… Можешь заняться, чем захочешь. Может, хочешь устроиться работать в ее доме? Ты бы пошел, будь такая возможность? О, такую возможность предложил еще сам Бэкхен недели назад… От мысли, что сможет чаще видеть его и, возможно, даже сможет поговорить, услышать голос и увидеть улыбку, Чунмен смутился и опустился вновь на землю, уткнувшись в низкую траву носом. Правда, закашлялся быстро от пыли, содрогаясь и просто садясь теперь, покусывая губы. — А если я совсем уйду?.. Улыбка вновь озарила лицо женщины. — Что ж, птенцы вырастают и покидают гнезда. Пора и тебе покинуть ставшее родным гнездо, если ты того хочешь. Быть просто рядом… Воспользоваться шансом и перейти в другой дом, обрести, возможно, хозяина, действительно хорошего человека. Что ж, Чунмен был не против. Может, тот дом действительно станет его домом, если ему позволят. Но нельзя ведь было показываться перед Бен Бэкхеном в подобном виде? Сухие кончики волос неприятно щекотали кожу шеи, будто царапая ее, а ткань размохрилась и поблекла спустя некоторое время. Чунмен хотел получить какую-нибудь работу, любую, в доме Бена, торговца лечебными травами, и должен был быть менее похож на оборванца с улицы. Именно поэтому перед приходом в дом пришлось потратить часть из накопленного на новые одежду — широкие свободные штаны и жилет, подвязанный поясом — и обувь, обычную, удобную, и вечером, накануне прихода к уже знакомому дому, Мен отпарился. Волосы, немного распушившившиеся, чистые, он собрал в высокий хвост и, попрощавшись с госпожой и господином, уже вставшим на ноги, с людьми, которые стали семьей, Чунмен вышел из их дома, обещая иногда заходить в гости. Но все же… Им лучше не знать, что устроился он работать не в дом, где жила возлюбленная девушка, а туда, где жил и работал молодой господин Бен Бэкхен. — Доброе утро, — поклонившись низко и попутно поправив темную ткань штанов, нервно облизав губы, произнес Чунмен. Другие работники остановились, обратив внимание на парня, едва ступившего во двор. — Не нужен ли новый работник в этот дом? — Это к молодому господину, — Мен, подняв голову, столкнулся взглядом с Бэкхеновым, который уже чуть щурился, будто вспоминал. Он был здесь, стоял под вишней, скрепив руки за спиной, и смотрел внимательно, смущая пришедшего. Но то просто у Чунмена в легкой панике чаще забилось сердце. — Ты же… Чунмен, верно? Это же ты? — неуверенные небольшие шаги по направлению к пришедшему. Глубоко вздохнув и медленно выдохнув, чтоб успокоиться, Чунмен выпрямился и улыбнулся мягко, приветствуя человека легким поклоном. — Ким Чунмен, господин. Странно, что знаете мое имя, ведь это наша первая встреча. Так… господин, нужны ли лишние руки? — А что ты умеешь? — Я хорошо выполняю физическую работу и хорошо справляюсь по поручениям, — да, Мен мало что умел. Он мог считать, разговаривать, но ни в коем случае не читать, писать. — Я не знаю письмо, — господин приподнял брови, ведь у него в ящичке хранилось послание. Хотя теперь стало понятно уже полностью, почему буквы выглядели написанными столь неуверенной рукой. — Но я могу делать что-нибудь еще. Я… хорошо учусь… То ли дрогнувший голос сыграл свою роль, то ли все же их раннее знакомство, но Бен повернул голову, соскользнув взглядом с парня перед собой, и дал свое согласие. Первый шаг сделан. Теперь этот дом должен стать родным для Чунмена, даже если ненадолго. Внутри больше не болело от тоски, зато приятное тепло разлилось в груди, обернувшись трепетом при мимолетных встречах с Бен Бэкхеном. Если это было влюбленностью, которая пугала, Мен старался не показывать ее. Улыбался коротко и сдержанно, большей частью выполняя поручения молчаливо, но помогая всякому, кто нуждался. То Кенсу, поскользнувшемуся на мокром полу, потому что забывчивая Минсон не собрала воду после мытья; то этой самой Минсон, когда голодный Чунмен поджидал еду на кухне, а девушка толкнула посуду с кипевшим бульоном и чуть не ошпарилась. Реакция сработала хорошо — Сон не пострадала, только юбку испачкала, и прижалась к Мену, судорожно хватаясь за ткань одежд. А Мен улыбался, поглаживая девушку по волосам и успокаивая, и понимал, что его сердце, сам того не ведая, украл совершенно другой человек, в чью сторону смотреть было нельзя, не то что там говорить о том, что терзало душу. Ему не придумали постоянное поручение, но мальчишка охотно принимался за любое задание, будь то даже обычная просьба подвинуть шкаф. Больше всего нравилось работать в саду и ухаживать за деревьями, или же помогать что-то починить, но верхом самым оказалась та работа, когда Бэкхен звал его с собой, чтобы помогал носить покупки. Тогда Чунмен следовал за господином, отставая на пару шагов, и слушал, как тот разговаривал с торговцами, или же ждал, когда Бен заходил в дома знатных людей и пропадал там ненадолго, отдавая лекарства и иногда справляясь о состоянии больных детей. — Отец меня научил всему. И ты не думай, что я только сижу дома и отдыхаю, — как-то обернулся Бэкхен к своему сопровождающему. — Я не просто сын богатого родителя, у которого есть свое дело, из-за которого его уважают. Я его преемник, и я занимаюсь всей работой, веду учетные книги, закупаю травы. Скоро, кстати, нужно ехать в Китай, за новыми товарами… — Почему же Вы ездите сам, молодой господин? — мягко поинтересовался Мен, чуть ускорив шаг, чтобы поравняться со своим хозяином. Они уже подходили к дому, корзина, в которой ранее лежали фрукты и лекарства, теперь была пуста. — Потому что я отбираю только лучший товар без несправедливой накрутки. Не люблю, когда завышают цену на то, что столько стоить не может… Чунмен, зайди ко мне после, — они уже зашли в ворота. — И захвати чай, который сделает Кенсу. С виду не скажешь, но у него отличное обоняние. Он идеально заваривает чай… Напиток пришлось ждать долго. Ревностно отобрав нужные травы для создания любимейшего чая хозяина, Кенсу долго сначала нагревал воду, аккуратно, и после оставил настаиваться, позволив засыпавшему Мену проследить за процессом. Правда, когда он отвернулся, чтобы выбрать красивые чашечки, Чунмен зацепился взглядом за высушенную бережно хризантему — небольшую, но цветок был действительно раскрытым и целым. Белые лепестки, утратившие свою шелковистость, скользнули по коже ладони — Чунмен украл цветок и, спешно ретировавшись с кухни, вновь бережно устроил его на салфетке подле блюдца со сладостями, которые так любил Бен. — Господин, это Чунмен, — когда из-за тонкой перегородки-двери послышался ответ, позволявший войти, Мен толкнул плечом дверь и зашел, держа поднос на ножках в руках. Бэкхен читал, сидя за своим низким столиком, скрестив ноги. Шляпа кат с синими и желтыми бусами еще покоилась на голове. Стараясь не потревожить, Мен поставил то, что принес, на стол и было отвернулся после поклона, чтобы уйти, как его окликнули. — Я хотел поговорить с тобой, — улыбка слышалась в голосе, хоть ее и не видел Мен. Повернувшись неспешно, он вновь склонил голову и вытянулся, ожидая, что же ему скажут, но Бэкхен нетерпеливо кивнул головой, указав на подушку перед собой, призывая сесть. Смущенный, мальчишка повиновался, неуклюже усевшись перед господином. — Значит, я оказался прав, ты действительно не хотел, чтобы я помнил. Но я помню. И я рад, что ты перестал… Ах, Кенсу убьет тебя, поверь, — смех был приятен. Он тихо разливался колокольчиком. Бэкхен положил хризантему на ладонь, разглядывая ее. — Кенсу нравится работать с чаем, он не мог положить мне часть своей любимой коллекции. А ты не воруй больше, даже если это просто цветок. Пристыженный, Чунмен опустил голову. Теперь он признавал свою вину, а не как в тот день. Он не смотрел волком на этого человека, рядом с которым хотел находиться хотя бы чуть, не смея показывать свои чувства. Трепет от того, что так рядом, заставлял пуститься сердце вскачь. А пока Мен сжимал нервно ткань своих штанов у колен, безмолвно раскаиваясь в красивом, но все же неправильном поступке, Бэкхен подхватил чайничек и разлил чай по двум чашам, предлагая первую простолюдину. — Возьми и попробуй то, над чем так любит трудиться Кенсу. Чунмен принял чашу с поклоном, совсем уж склонив голову, чувствуя, как горело лицо, и попробовал настоявшийся напиток, терпкий, оттененный кислинкой спелой вишни и чем-то сладким, едва уловимым, но так прекрасно дополнявшим вкус. Правда, на второй маленький глоток его не хватило — поперхнулся, увидев свое собственное послание, которое выудил из ящичка Бэкхен. — Я знал, что это твое. Ты переделал строки одного автора… слишком знакомо звучало. Не думаю, что ты заложил скрытый смысл в эти слова, но… Благодарю. И у тебя неплохо получилось написать, даже если ты этим занимался впервые. А сухие цветы… Это действительно впечатляет. Чунмен не ответил. Ему нечего было ответить. Отпив еще немного из маленькой чаши, он неуверенно потянулся вперед, чтобы поставить расписную посуду на поднос, уже пустую. — Но я не за этим тебя позвал, — вновь спрятав послание, Бэкхен улыбнулся. — Ты ведь делал бумагу ранее. Я хотел бы сделать оранжерею и выращивать там некоторые лекарственные травы, чтобы снизить их себестоимость. Какую бумагу мне лучше использовать на окна? — Тонкую и прочную, высококачественную. Лучше использовать шелковицу, да и… Она должна быть промасленной, чтобы пропускать свет, но не пускать ветер, — на последних словах Чунмен говорил тише, и он будто всем собой ощущал эту мягкость от Бэкхена, тепло от его улыбки. Неуютно. Лучше уж быть подальше и просто оборачиваться вслед, чем сидеть рядом и бояться, что неправильно поймут. Или, что еще страшнее, поймут правильно. — Благодарю, Чунмен. Теперь ступай. В тот день Мен очень долго не мог уснуть. То ли потому, что еще видел улыбку Бэкхена так близко, то ли потому, что напиток Кенсу был слишком крепок, то ли потому, что пальцы, огрубевшие от различной работы, еще будто горели от прикосновений нежной кожи рук господина Бена, когда тот подавал ему чашу с чаем. Он был… совсем другим. Не таким, как остальные. Выделяясь мягкостью характера среди прочих господ, он еще подкупал своей улыбкой, искренностью, легкой заботой. И Чунмен, иногда отвлекаясь от уборки и поглядывая во двор, где любил коротать свободные вечера Бэкхен за книгой, пытался понять, почему так. Он ведь не наивен, иначе не смог бы вести свое дело (наверное). Он умен. И он, зная обо всех жестокостях мира, хоть и прикрытого красотой природы и фальшивыми улыбками, продолжал светить, продолжал всматриваться в сердца людей, так же, как однажды всмотрелся в сердце Чунмена. Дарующий тепло и надежду… Он жил, следуя собственным установкам о морали и добре и зле. И хотя этот человек понимал разницу в рангах, он ведь все равно угостил Мена чашечкой чая. Не самый идеальный, но кто же без греха. А от тайны, что хранил Чунмен, становилось все тяжелее. Так легко спросить другого — что ты чувствуешь, что тебя тревожит? Но так сложно понять себя самого, свое сердце, разобрать сигналы души и полностью принять их. Внутри Чунмена — зияющая дыра, забирающая все остальное, нужное и не нужное, и оставляющая только невыносимую тяжесть, которую так и хочется сбросить с шеи и не тащить больше за собой. Но так сложно избавиться от того, что уже обожгло душу. И если даже и пройдет, а след все равно останется. Даже если его никто не будет видеть — останется. Бэкхен много улыбался, иногда пряча грусть за ресницами. Он порой смотрел на луну, приоткрыв окно, сняв шляпу и повязку, но пучок — все равно неизменно из волос. Он много читал, быстро писал и красиво — Мен как-то наблюдал за порхавшей, словно бабочка, кистью над бумагой, зависнув с бутылочкой чернил подле господина. Он красиво говорил, иногда договариваясь о более низкой цене. Он не принижал собеседников и не ставил им в упрек что-либо… Чунмен тяжело и горестно вздыхал за плечом господина, который был всего немного ниже самого Мена, и продолжал смотреть на плечи, на маленький участок кожи шеи — его можно было увидеть над белым воротничком. Чунмен продолжал менять цветы из раза в раз в небольших вазах, только теперь не крал их, а срывал свежие порой, чуть дальше, в лесу. Груз вины все тяжелее, плечи все ниже, спина — сутулая. Чунмен чинил нити на шляпе кат, сев на полу подле кухоньки, на которой вновь, напевая что-то себе под нос, работал Кенсу. Прислушиваясь к мотиву, Мен, повернув слегка голову, начал вторить ему, повторяя мелодию лишь голосом, не размыкая губ, — и их украсила улыбка. Правда, быстро растаяла. — Ты мне обещал, Бен Бэкхен! Завтра мы пойдем в публичный дом! — радость в голосе Ким Чонина нельзя было не заметить, и именно она разъела те остатки внутреннего спокойствия, коими довольствовался Чунмен. Быть просто рядом, ни на что не претендовать, иначе — забыть. Забыть, забыть… — Йа-а, это надо будет отметить. Я впервые смогу сопроводить друга в подобное место… Бэкхен смеялся тихо совсем рядом, махнув после на прощание парню ладонью. А развернувшись, наткнулся взглядом на поникшего Чунмена, максимально низко опустившего голову. Рука дрожала, и нить все никак не могла попасть в дырочку бусины. Приподняв уголок губ, но невесело, Бен окликнул парня. И еще раз, пока тот не поднял голову, улыбаясь. — Минсон нагрела воду. Я бы хотел искупаться, поможешь мне раздеться, Чунмен? Бэкхен отвернулся почти сразу после сказанного и не заметил, как краска пятнами покрыла лицо парня. Жар лизнул щеки, а мысли путались, ведь как можно было понять подобное? Хотя… Ничего не могло быть в таком контексте. Обычное поручение. Отложив шляпу в сторону аккуратно, завязав нить на нужном месте, чтобы нанизанные бусины не растерялись, Мен поднялся на ватных ногах и пошел следом за господином в его комнату, неуверенно делая последний шаг к нему ближе. Молодой господин стоял к нему спиной. Еще ближе, чтобы встать лицом к лицу и робко заглянуть в непроницаемые глаза. Ни слова. Ни единого слова вслух, пока Бэкхен, не спеша, протягивал руки или же поводил плечами, отклоняя голову назад, пока освобождался от тканей одежд. Легкая дрожь по грубым пальцам обычного человека; он тоже не говорил, пока задерживал дыхание при соприкосновениях их кожи, случайных. Он отпечатывал в сознании каждый момент этой близости, и если сначала секунды тянулись вязко, то после, когда Бэкхен отошел прочь, поднимаясь по ступеням к ванной, обнажив лишь свои ноги и торс, казалось, что время бежало, не давая и шанса вздохнуть, прийти в себя, запомнить. А после время остановилось с сердцем, будто пропустившим удар. — Чунмен. Теперь ты убедился, что я не девушка? Будто ударили по затылку чем-то тупым, очень сильно. Кругом голова; сознание помутнело. Чунмен медленно обернулся, смотря на обнаженную спину Бэкхена с каким-то отчаянием. Его поняли. Поняли правильно. И это было самым настоящим кошмаром. — Я мужчина, Чунмен. И я чувствовал твои взгляды, порой ловил их. Это неправильно, пойми. Мужчина… может быть только с женщиной. Распустив свои каштановые волосы длиной чуть ниже плеч, завившиеся от влаги, Бэкхен, не смотря на своего подчиненного, игрался с водой, подталкивая раскрывшиеся цветы хризантем по глади воды, не позволяя им врезаться друг в друга. Он не видел Мена, но чувствовал, что тот совсем рядом. Уже привычное ощущение. Но он хранил молчание. Повернув голову в сторону, но так и не найдя в себе силы обернуться, ибо на душе — паршиво, Бэкхен вновь сел прямо и, набрав побольше воздуха в легкие, опустился под воду, обнимая себя за плечи и сжимаясь. Волосы под водой — волной. Сердце будто громче в грудной клетке, пока не было ни единого вздоха. Ни единого звука под водой. Когда Бэкхен вынырнул, жадно ловя воздух ртом, и откинул волосы назад… Чунмена за спиной уже не было. И к лучшему. __________

Впитываю сердцем горечь печали, Что глаза цвета грусти источают обильно В поисках утраченной Любви. Как мне помочь тебе?..

Боль от растоптанного сердца. Вполне понятна причина, почему так поступил господин Бен. Надеялся ли Чунмен на что-то? Ведь не надеялся. Так почему же так плохо? Но если бы он ожидал чего-то, было бы еще хуже. Еще больнее, невыносимее. И не потому, что преувеличивал значимость всех эмоций и чувств, а потому, что рана свежа. Да, есть вещи на свете похуже, чем заледеневшее в отчаянии сердце. Но семью Чунмен уже потерял. Малярию он когда-то смог одолеть, с трудом, но все же, и выбрался лишь один живым. Для него теперь именно эта потеря казалась слишком горькой. Хотя ведь он ничего не потерял — у него ничего не было. Точнее… Была только возможность быть рядом с Бэкхеном на правах работника. И Мен сам согласился лишь на это место. Утром Бэкхен улыбнулся ему, как ни в чем не бывало. Все вновь стало так же, как и было. Правда, теперь господин Бен будто пытался сбежать — собирался, но он просто спешил на условленную встречу с одним поставщиком в Китае, и б этом ведь Чунмен уже знал. Улыбался, как ни в чем не бывало. Не обращал внимания на легкий запах алкоголя, шлейфом тянувшийся порой за Бэкхеном, в последние дни перед отъездом. Никаких прав, никаких требований. Никто ни перед кем не виноват, разве что только Чунмен, позволивший себе грязные мысли и надежды. Бэкхен не сказал ни единого слова человеку, который практически не сводил с него взгляд. Натянув улыбку на губы и помахав прощально ладонью вслед паланкину, Чунмен ждал ровно 30 шагов, пока паланкин не скрылся за поворотом на улицу, а после… А после пришлось просто свыкнуться, что дом продавца лекарственных трав остался на попечение лишь обычных людей, чтобы следили за порядком. Бен Бэкхен — видный человек. Он у всех на ладони, за ним наблюдали, как и за многими высокопоставленными людьми. И Бен Бэкхен… Мужчина, как четко подметил он сам, указав Мену на возможную ошибку, но ошибки не было. О том, к какому полу, к какому классу принадлежал человек, завоевавший сердце, Чунмен прекрасно понимал. И он понимал, что по-другому… Просто не могло быть. Без единой надежды. Без всего. Он продолжал жить, иногда забегая к своей семье и вновь делая бумагу, чтобы отвлечься от мыслей. Бэкхен вернулся спустя две луны, привезя с собой холод осени. Взволнованно сжимая края своих одежд, Чунмен вытягивал шею и ждал, уже сходя с ума, но вскоре из-за угла показался паланкин. Товары привезли днем ранее, а вот сам тот, кто должен был отправить, приехал позже. И молодого господина ждали еще и Кенсу и Минсон, выросшие когда-то вместе с господином в доме старшего Бена. Именно они стояли совсем рядом и лучезарно улыбались, ожидая возвращения своего хозяина. На губах третьего ожидавшего никак не хотела зарождаться улыбка. А на губах вернувшегося она цвела, одурманивая своим теплом и светом. Впрочем, как и всегда. — Чунмен, мне нужно кое-что сказать тебе. Идем, — махнув ладонью, Бэкхен, поправив завязки шляпы, облаченный в бирюзовый турумаги и рубаху оттенка лепестков вишни, поманил лишь одним своим силуэтом парня, который ждал с замиранием сердца возвращения господина. Ведь тот, возможно, теперь хотел выгнать. Следом за молодым мужчиной, держа в руках свечу; господин вернулся поздно ночью, но это не помешало встрече. Зайдя в комнату, Чунмен, робко подняв взгляд, вздрогнул, когда влажные от слюны пальцы потушили огонек свечи. А когда при лунном свете, что струился из приоткрытого окна, губы почувствовали соприкосновение с чем-то еще теплым, нежным… Голова закружилась, а сердце ухнуло вниз перед быстрым бегом. Холодной осенью ощутим оказался кожей порыв весеннего ветра, согревающего душу после зимы. Первое слияние губ, сладкое после разрушенных надежд, опьяняющее от недостатка этой терпкой вишневой сладости. И вновь — хотелось запечатлеть в памяти эти секунды, но они понеслись дальше, неумолимо, не дав и шанса, но после разрыва прикосновение все равно ощущалось. Оно горело печатью на губах, и Чунмен задыхался, подняв ладонь и отшатнувшись прочь, ошеломленный. Боль неизлечимым ядом текла по телу, он задыхался, а Бэкхен стоял совсем рядом. Но его лицо не было видно. Лишь очертания… Ладонь к щеке — но Бэкхен отступил на шаг. Короткий шаг, незаметный даже. И стала вновь будто ощутима эта граница между ними. Первый и прощальный поцелуй с намеком на болезненное похмелье с утра от разлуки. И не было слов, только тяжесть внутри, разъедавшая все хорошее. — Я женюсь весной. Потому что… Неправильно. И я не могу. Не имею права… Семья, общество… Отец… Настолько тихий и надломленный голос, а на губах после влажного касания — горечь отчаяния и безысходности от неизбежного. Чунмен не ответил. Он отступил на шаг и… сбежал, споткнувшись у дверей. Он сбежал к себе в комнату. Лежал в своей постели долго, глотая соленые капли и прижимая к груди подушку. Душу разъедало где-то внутри, жгло нестерпимо, а луна охлаждала своим холодным светом, пока не скрылась, пока небо не озарилось блеклым желтым. И не нужно было слов, все ясно и без них; Чунмен не был дураком, а Бэкхен и подавно. Либо забыть, либо просто быть рядом. Быть рядом, вновь, как и обычно, идя позади Бэкхена и отставая на пару шагов, но теперь пытаясь согреть пальцы в ясные зимние дни. Приносить чай от Кенсу, но боле не угощали терпким напитком. Иногда слышать красивую игру на комунго, когда хозяин дома практиковался в музыке. Все так же жить совсем рядом, но не оборачиваясь и не смотря подолгу, как раньше. Как же долго Чунмен избегал прямое столкновение взглядов с Бэкхеном?.. Пока жар прикосновения не перестал обжигать губы. Сдержанные улыбки, тихий голос при приветствии господина. Бэкхен улыбался в ответ, иногда будто запаздывая с реакцией, а в глазах — еще отчетливее видна печать грусти. Но с каждым днем Чунмен старался выбросить те осколки камня в душе, стараясь не порезаться о края, но слезы все равно иногда текли по щекам. Все реже и реже, пока не застыли. И при цветении вишни весной, когда прошла холодная зима, а в сердце она так и осталась метелью, когда розовые лепестки опадали с ветвей, Чунмен улыбался, смотря на Бен Бэкхена и его прекрасную жену. Лепестки скользили шелковистой стороной по коже лица, лаская ее. И Бен Бэкхен, которому очаровательно подходил этот оттенок, улыбался, подняв голову к голубому небу, смаргивая последние слезы с потемневших от влаги ресниц. В душе Чунмена навечно поселилась зима, принесенная холодным ветром осени.

Весну или осень подарит нам встреча?..