Зависимые

      У Винсента были… необычные глаза.              Лео заметил это сразу, только встретив его. Он знал о проклятых, знал об их особенности — приносить несчастья. И парень думал, что, принимая протянутую ладонь, он принимает на себя так называемую ношу в виде проклятья.              Однако, как оказалось позже, он принял спасение.              Винсент был заносчив и высокомерен, но Лео ни разу ему не уступал. Они грызлись друг с другом, точно собака с кошкой, одновременно с этим Найтрей был единственным, за кого мог цепляться на тот момент юный Баскервилль. Он понимал это. И принимал как данность; как последнюю надежду на выживание в этом мире, открывшимся ему и вмиг посеревшим.              Мужчина казался по-детски невинным, наивным, но стоило стянуть с себя маски, он становился холоден и жесток. Клятвенно обещая прислуживать своему Господину, он не скрывал усмешки, не скрывал наигранности, проскальзывающей в каждом слове, в каждой фразу, жесте и поступке. Лишь личная выгода, для себя и собственных желаний. И Лео был не против, просто потому что сам был таков.              Только вот подросток не понимал, когда с простых перепалок всё приняло иные краски.              Когда они, скинув в себя цепи, сбросив ограничители, отдались безумному потоку с головой, забываясь о том, кто они, кто перед ними, где находятся и кем являются. На те жалкие, длинные, но до одури короткие моменты то не волновало ни одного из участников игры.              Игра. Да, то было именно игрой.              Даже сейчас, сидя друг напротив друга, Лео не знал, что правда, а что жалкая и гнусная ложь, прикрытая низкими фактами, не обоснованными, пустыми и бездушными. Ему не хотелось думать о том, что всё это — лишь пустая трата времени. Пустая трата сил и духовного спокойствия. Они просто медленно сходили с ума, разделяя это безумие между собой. Им так было легче, нежели утопать в жгучем пламени поодиночке.              И парень не возражал, когда его ноги коснулись пальцами — одними кончиками, почти невесомо. Когда, обхватив, её приподняли и коротко поцеловали в ступню. И данные действия уже не смущали — они, привычные, стали чем-то подобно команде о начале.              Нет возражений — игру можно было начинать. Это знали оба, а оттого, придвинувшись ближе, упираясь ладонями в шелковые простыни, проклятый завлёк своего Господина в лёгкий поцелуй, становящийся более напористым, более глубоким, и Лео просто не успел заметить, когда, откинувшись на подушки, обвил шею Винсента руками, путаясь в длинных прядях, притягивая того к себе и вздрагивая от каждого холодного прикосновения к разгорячённой коже.              Светлая ткань рубашки разошлась в стороны, оголяя бледную грудь, по которой прошлись ладони: лаская, задевая затвердевшие соски и доставляя щекотливое удовольствие, разносящееся по всему телу мелкими волнами до самых кончиков пальцев. И юный Баскервилль отдал им себя всего, выгибая спину, поджимая ноги, сжимая бёдра нависшего над ним мужчины коленями.              Забываясь на эти хрупкие мгновения, когда можно было оградиться от реальности и стать тем, кем ты являешься на самом деле — без масок, без притворства, без лжи.              Хотя то, на самом-то деле, тоже являлось ложью. Для обоих любовников.              И Лео не возражал, когда Винсент оставлял ряд поцелуев от шеи до самой груди. Когда его язык очерчивал влажный, горячий след на ключице, поддевая кожу на ней передними зубами. Когда длинные пальцы проходили по бокам и ниже, сжимая тощие бёдра до боли, до мелких и почти незаметных синяков.              Это было подобно яду, медленно проникающему под кожу. От него сносило голову, проходили мурашки, бросало то в жар, то в холод и невозможно было отказаться. А посему Лео позволял своему слуге делать то, что ему только заблагорассудится: целовать и оставлять отметины, трогать в тех местах, до которых юный лорд и не подумал дотрагиваться.              Слуга… В такие моменты именно Баскервилль чувствовал себя пешкой — беззащитной и хрупкой, способной сломаться как физически, так и душевно, удерживаясь на плаву лишь благодаря сильных рук.              Винсент был его спасением, его болью, его наслаждением, которым он мог довериться. Но лишь сейчас, лишь в эти моменты, когда знал, что уже после того, как этот фарс закончится, они вновь станут чужими; вновь станут соперниками, которые на публике не скроют того, что готовы предать друг друга ради собственной выгоды.              Сидя на чужих коленях, чувствовал тепло чужого тела — и большего сейчас не нужно было. Баскервилль выгибался, точно кот, стоило руке Винсента запутаться в его волосах, чуть оттягивая те, заставляя Лео открыть глаза — чтобы смотрел, чтобы не отворачивался, чтобы видел, кто перед ним. Хотя оба понимали, что смысла нет: для каждого сидящий напротив был кем-то иным; тем, до кого уже никогда не дотянуться.              Из тёмных глаз хлынули слёзы от сковывающих и болезненных ощущений. Но он не отстранялся — напротив, прижимался лишь сильнее, цепляясь пальцами за худые плечи, царапая оголённую кожу, совершенно не заботясь о ранах, что оставляли после себя отросшие ногти. И с каждым движением, с каждым новым толчком, прогибающим позвоночник с тихим хрустом суставов, из груди вырывался хриплый стон — полный боли, полный наслаждения. Они медленно окунались в короткое забвение, теряя себя, теряя партнёра. Теряя реальность.              Лео знал, что слова утешения, слова любви, что шептались над ухом — не ему они были предназначены, не до него те должны быть донесены. Он знал, но не противился, закрывая глаза, переносясь куда-то далеко, думая о том, кто мог бы сказать то же самое, но лишь ему одному.              Две одиночки, два брошенных, незаметных, надоедающих всем остальным. Найдя утешение в подобном себе самому, они лишь пользовались — и не было сил возразить, как не было сил закончить это сумасшествие. Если они отпустят руки друг друга, то утонут, потеряются, погибнут. Их больше не будет, больше не будет надежд. Надежд… Но на что они надеялись?              Никто не знал, и даже сам Лео, который, лёжа на кровати, лениво наблюдал за собирающимся Винсентом: на то, как он ловко застёгивал мелкие пуговицы на собственной рубашке, как поправлял шейный платок и разглаживал брюки. Слишком идеальный, слишком красивый, но чертовски одинокий.              И уже тогда, когда младший Найтрей направился к двери, юный Баскервилль приподнялся на кровати. Укутанный в красное шёлковое покрывало, словно то поможет ему согреться, он с некой грустью и тоской посмотрел вслед своему слуге, а губы невольно окликнули его имя, заставляя того остановиться, обернуться на молодого Господина.              — Мы не сможем их заменить, — и в голосе его столько скорби и грусти, что даже у самого бессердечного человека сжалась грудь под их натиском.              Винсент не сказал и слова — просто мило улыбнулся и покинул комнату.              А Лео знал без слов — он его понимает.