***
— Эй, Ло, что ты знаешь о любви? Трафальгар недоверчиво покосился на ученого. Тот уже полчаса не кривлялся, не смеялся, не лелеял своих злорадных замыслов и вообще был непривычно серьезен. — Что? — осторожно переспросил шичибукай. — Любовь, влечение, секс. Расскажи, что ты об этом знаешь. Как врач. Или как человек, если тебе угодно. Это был один из тех разговоров, во время которых Трафальгару становилось неловко. Было странно отвечать на вопросы Цезаря, тем более, что в половине сказанного он разбирался едва ли хуже самого Ло. Вызнав же все, что его интересовало, ученый в буквальном смысле испарился, потирая руки и хихикая. Но еще больше капитан Пиратов Сердца удивился, когда однажды разговор на ту же тему завела Моне. Впрочем, ознакомившись с ее характером, Ло понял, что неожиданные темы и ситуативное кокетство, впрочем, зачастую свойственное представительницам прекрасного пола, вполне в ее духе. — Ах, у любви, крылья, как у пташки! Не так ли? Трафальгар хмуро посмотрел на нее, опустив газету, которую он внимательно изучал. Мугивара-я нашумел и сорвал овации, не успев вновь появиться на сцене. Весьма невовремя, учитывая планы. — Не имею ни малейшего понятия. — Неужели такой интересный мужчина, как ты, ни разу не привлекал подобного внимания? Ни за что не поверю, Ло! — Моне наигранно всплеснула руками, явно развлекаясь этим нехитрым актерством. — Я не самый удачный вариант для разыгрывания любовной драмы. — Ну, так в театре и комедии бывают поставлены. Каждому спектаклю — свои актеры. — Да неужели? Какой же жанр предпочитаешь ты? — Трагедия, мой милый друг, высший жанр театра. — Моне облизнула губы и завела новый виток темы — Так что там с крыльями любви? — Я бы предпочел корабль. Он идет навстречу солнцу, в широкие паруса дует попутный ветер. — Ло, наконец, проникся игрой. — Или же птица. Белоснежная птица, разрезающая вьюгу и легко взмывающая в тяжелые небеса, — Моне улыбнулась. Очень криво. Словно извиняясь за эти слова, похожие на девичье-детские мечтания. — Взлетает к тому же солнцу? — Нет. Это солнце другое. Оно холодное. И вспыхивает ярко, до рези в глазах. Очень больно. И оно, греющее пусть даже чуть-чуть, вдруг начинает гаснуть… Они оба замолчали. Слишком быстро вывернулось наизнанку то, что было между строк. Непросто вот так обыденно осознавать что-то настолько важное. Трафальгар нарушил молчание первым: — Самое смешное, что мне могут дать целый корабль, а я взамен могу предложить полусырую субмарину с этой чертовой операционной. Из нее точно солнца не увидеть, — пошутил он совсем не весело. Запах отчаяния из операционной не выводился никакой дезинфекцией, въевшись намертво. Моне ответила не сразу. Хрипло, на выдохе. — Я и этого не могу… Могу я попросить тебя выполнить одну мою просьбу? — Смотря какую. — Несмотря на все эти резкие откровения, Ло осторожничал. Мало ли что наобещать можно. — О, ничего сложного для тебя. Совершенно другие крылья, абсолютно не та птица…***
Он вернулся к опытам. Даже эксперимент с гигантификацией и работа над «Шинокуни» теперь не так занимали Цезаря. Детей курировала Моне, Мастер появлялся раз в несколько дней, раздавал конфеты, гладил подопытных по головам и возвращался в лабораторию. Честно отрабатывал по плану проект, а потом погружался в исследования. Психологический анализ и наблюдения за двумя влюбленными парами «кентавров». Ночи в лаборатории. Бесконечные цепочки формул, поиск логических звеньев. Отбивка по литературе. Стимуляция на клеточном уровне. Вычленение составляющих. Обработка данных. Все это возвращало Цезаря в то время, когда он не был маститым ученым и его не волновало ничего кроме разных научных интересностей. Тогда было легко и приятно жить. Тогда не давили со всех сторон сильные мира сего, не мешались под ногами конкуренты. Было весело. Была словно та самая «влюбленность», но не в человека, а в саму жизнь и в науку, как часть ее. Прекрасное чувство. Словно что-то щелкнуло в его сознании. Почти догадался. Значит, «любовь» сродни вдохновению. Но чтобы понять до конца, нужно испытать, верно? Тупик! Абсолютный провал… — Кофе, Моне, будь добра! — потребовал ученый. Требование повисло в пространстве. Ах, да, он в лаборатории, а Моне в кабинете. За кофе придется еще и идти. Нервно клубясь чем-то наименее опасным, Цезарь бесшумно вплыл в свой кабинет. И замер. Его секретарь сидела на диване. Трафальгар Ло, этот чертов шичибукай и наглый щенок, держал ее руки, бережно касаясь пальцами предплечий. — …не останется, если я потрачу чуть больше времени. — Замечательно! Ни Моне, ни Ло, поглощенные разговором, не заметили Мастера, который чуть не выпал (вместо этого — плавно вылетел спиной вперед) обратно в коридор. Он видел то, что видел. Они ворковали на этом диване, как голубки. Довольно мерзкая штука — эта «любовь», как он раньше не замечал? Или все потому что тебя снова кто-то опередил? Забрал то, что, как ты считал, принадлежало лишь тебе? Все эти шуточки ее, короткие платья обернулись какой то внутренней катастрофой. Еще не поздно. «Любовь в пробирке», да? Можно доказать! Доказать, что это все обычная биохимия, и никакая «любовь» тут ни при чем. Цезарь завис над столом с разрозненными листами исследований — сам не заметил, как в каком-то несерьезном гормональном порыве навел хаос. Никто в мире не создавал искусственную любовь, неотличимую от настоящей. Даже Вегапанк. Но Вегапанк — ученый, а он, Цезарь Клаун — Мастер. А настоящий Мастер может создать что угодно. Он уснул за столом, сжимая в руке пробирку с чертовой «любовью».***
«Таузент Санни» отплывал от Панк Хазарда на всех парусах. Следом тащился «Полярный Тан». Его желтые бока среди холодных зеленых волн смахивали на лимон в стакане с вермутом. Цезарь почти чувствовал вязкий полынный запах. Ее волосы пахли так же — морозно и горько. Пальцы сжались на полированных перильцах корабля. Перед лицом намекающе появился нодати. В ножнах. Пока. — Я предупреждаю, просто на всякий случай. Ты все равно не прыгнешь, слишком трясешься за собственную жалкую жизнь. — Ло был накормлен хлебом, а потому невероятно сердит. Он прислонил нодати, к палубе и внимательно посмотрел на Цезаря. Мастер представлял собой жалкое зрелище — избит, напуган, в неустойчивом положении заложника, и, кажется, надломлен изнутри. — Жалеешь? - он стряхнул с козырька шапки налипшие снежинки. Снег сегодня сыпался с неба как мерцающие блестки - мелкий, дробный и колючий. — О чем? — Вспыхнул ученый. — О своей лаборатории и наработках, варварски уничтоженных? Конечно жалею, твои бестолковые приятели уничтожили дело моей жизни! Вы, кретинская шайка необразованных разбойников, даже не представляете… — О ней. Цезарь осекся. Поднял закованные в кайросеки руки. — Я пронзил ее изменчивое сердце этими самыми руками. Пусть и думал, что это сердце дымного ублюдка. — голос Цезаря зазвучал звонко, как соприкоснувшиеся льдинки. — Я думаю, это ты должен сожалеть о ее смерти. И ненавидеть меня, разумеется. — Она была жестокой дрянью. Бессердечной снежной женщиной. Но я всегда сожалею о смерти любого из моих пациентов. - О, теперь это так называется? - ядовито усмехнулся Цезарь. Ло удивленно посмотрел на него. Не рассмеялся - он не смеялся, кажется, никогда - но лицо у него в этот момент было весьма выразительное. - Она хотела взлететь. И я подарил ей крылья. Совсем не те, которые она хотела, но это все, чем я мог помочь. Я, конечно, кровожадный пират и ненормальный маньяк, но еще и врач. Он отвел взгляд. На палубе "Санни" было много чего интересного и без Цезаря. Вон Усопп учит Чоппера и Луффи, как можно удержать на носу сразу два онигири. Для такого дела, правда, лучше иметь нос подлиннее, но Мугивара с олененком очень стараются. Цезарь удивленно наблюдал за тем, как лицо Ло становится расслабленным и его с натяжкой можно назвать дружелюбным. Луффи чувствует взгляд в спину, оборачивается и машет им рукой, онигири падает. Команда мугивар хором кричит своему капитану, чтоб он не смел есть с пола. Цезарь достает из кармана плаща злополучный флакон, из-за которого он испытал столько беспокойства и отдает его Ло. - Что это? - с недоверием спрашивает хирург. Пузырек холодит пальцы и ощущается как-то неприятно. - Синтезированная любовь. Я не думаю, что это тебе понадобится. Но я думаю, что лучше уж он побудет у тебя. В память о пациентах. Цезарь отворачивается и угрюмо всматривается в зеленые воды, в которых тают колкие снежинки.