Иуда закрывает глаза.

— Что он с тобой делает, а? — шепчет Симон яростно, когда Иуде никуда не деться. Его снова встретили в его комнате, в его углу, хотя он уже поменял замок, но какая Симону разница до замков. От Симона пахнет алкоголем, как и от него, и Иуда едва может вдохнуть, потому что его пригвождает взгляд Симона: пламенный, яростный, злой, — совершенно не такой, как у Аны. Последнее время он все измеряет в схожести или различии с Аной. Это похоже на сумасшествие. Он знает, что Иисус ни капли не похож на Ану, он знает, что они противоположности, и ему должно быть этого достаточно, но вот теперь есть Симон, и его трясет от того, что он находит в Симоне черты Аны, и черты Иисуса, и сейчас, когда пары вина выходят из его кожи, смешиваясь с парами Симона, в этом он чувствует предостережение, знак свыше, месть Господню. Что угодно, кроме просто Симона. Симон рвет ворот его футболки, обнажая ключицы — на тех недавние порезы. Едва заметные полосы, которые приятно саднят, и Симон впивается в них взглядом, как будто они от этого исчезнут. Они от этого начинают будто бы пульсировать сильнее. Иуда ухмыляется, перехватывая взгляд Симона, и немного сползает по стене, отчего тот нависает над ним все ощутимее. — Это ведь не драка, — рычит Симон, и ухмылка становится еще шире на лице Иуды, он буквально светится, зло, почти как Симон, отражая свет самого Симона. — Не драка, — соглашается он вслух, как будто его кивка было недостаточно, после чего его бьют кулаком в солнечное сплетение, и его складывает пополам, и он знал, что именно так все и будет, но отклоняться бесполезно, бессмысленно и — не хочется. Он прерывисто дышит, когда ему удается это делать, а Симон продолжает зажимать его у стены, как будто Иуда куда-то сбежит, куда-то денется, сделай тот что-то еще. Иуда не уверен, что он сейчас вообще способен куда-то идти. После Аны он всегда идет искать выпивку, а после выпивки — идет к себе, падая на кровать, которая кружится, чтобы смотреть на потолок, который кружится в обратную сторону. Его ведет, он перестает чувствовать свое тело, и он забывается, чтобы на следующее утро его разбудил кто-то из апостолов, или же он проснулся сам, потому что спать больше невозможно — ему снится, как он предает Иисуса все новым способом. Симон отодвигается, задирает его футболку, и Иуда ему позволяет — потому что он давно позволяет такие вещи. Он вальяжно приваливается к стене, выгибаясь, чтобы тому было удобнее. Симон от этого задыхается от злости, и он наслаждается производимым впечатлением. По крайней мере, он честнее Марии, думает Иуда про себя, и тихонько смеется, горько и сладко одновременно, и Симон приковывается пьяным взглядом к его груди, которая, наверное, целиком уже покрыта синяками и порезами, и Ана обещал, что это не предел, но только когда заживет то, что есть. Иуде нравится чувствовать, как все это пульсирует, болит — это заставляет чувствовать его живым. Когда он говорит это Ане, тот понятливо усмехается краем губ, и Иуда понимает, что сделал правильный выбор. — Это он, да, кто это еще может быть, — бормочет Симон, теряясь, не зная, как реагировать, хотя, наверное, он ожидал что-то подобное. — Кто еще... И ты ему — позволяешь. Этому... — он бормочет что-то, как будто не может даже высказаться вслух, а потом встряхивает головой и улыбается в ответ на ухмылку Иуды: зло, до ямочек на щеках, и взгляд его почти безумный, невидящий. — И что? — с вызовом спрашивает Иуда, хотя пол под его ногами давно куда-то исчезает. Он давно должен был лежать на крутящейся под ним кровати. — Это то, чего тебе не хватает? — подхватывает его грудки куртки Симон и начинает сдирать, и это уже не вписывается в планы и представления Иуды. — Это то, ради чего тебе не хватает, что ты бегаешь, как текущая сука, к врагам? Тебе не хватает, чтобы о тебя вытирали ноги? Иуда позволяет снять с себя куртку, но теряется на секунду, не понимая, о чем говорит Симон. Потом вспыхивает, расширяя глаза, так же всматривается в Симона, как тот в него. — На колени, — бормочет зло пьяный Симон, и ноги Иуды подкашиваются сами. Он не прочь стоять на коленях, если ему говорят, да и если не говорят, но только — зачем? — Хочешь, чтобы с тобой обходились как с ничтожеством? Тебе нравится, чтобы тебя втаптывали в грязь? Издевательства? Насилие? Что еще тебе не хватает, маленький ублюдок, как ты еще будешь позорить Господа Бога нашего? Вам ли это говорить, думает Иуда, вглядываясь в перекошенное лицо Симона, которое все равно остается красивым даже сейчас, заглядывая в него снизу вверх, стоя на коленях, и его трясет, потому что Симон выглядит безумным, страшным, бешеным, и это совершенно не то, к чему он привык. Команды Аны почти что безличны, холодны — он не питает к Иуде ненависти. Он не питает к нему брезгливости. Он не питает к нему ничего, или почти ничего, Иуда еще не разобрался, и он привык к этому, его устраивает, что его окружает аура холодной силы, в ней ему комфортно, как будто Ана — тень в жаркой пустыне. Симон — сама пустыня. Ураган, буря, выжигающая поверхность, убивающая все. Иуде не страшен взгляд Аны, но он вздрагивает всем телом, когда пряжка ремня Симона как будто специально влетает в его щеку пощечиной, когда тот ее расстегивает. — Хочешь, чтобы с тобой обращались как с грязью? — шепчет Симон, и от злобы у него пропадают ямочки на щеках, хотя он все еще улыбается безумной улыбкой. Иуда понимает, что будет дальше, и он с удовольствием бы встал сейчас с колен, потому что он на это не подписывался. Симону, в конце концов, будет завтра стыдно. Симону, в конце концов, даже приятно не будет, потому что у него не встает на мужчин. Подняться с колен ему не дает властный сильный толчок вниз, стоит ему начать подниматься. — Так, так с тобой надо поступать, да? — хрипло произносит Симон, пьянея от собственных действий, от ощущения возмездия. Иуда всегда не был уверен, что Симона не заводят драки за Иисуса, но теперь ему, кажется, придется это выяснить, и его тут никто не спрашивал. Его это бесит, но появляющееся раздражение не вырывается из горла, потому что его хватают за волосы, заставляя откинуть голову, выставить шею, и на горле чувствуется холод ножа. Любимое оружие Симона, с которым тот не расстается. — Так, чтобы ты не сбегал от своих, сатанинская дрянь? Иуда закрывает глаза.