«and who the hell was I?»
***
У Питера дыряво-«айсберговые» глаза с окислителем на «поволочно»-угольном зрачке, что неумолимо поглощает радужку цвета мятных гроз и июльских штормов. Он разъедает Венди кожу своими керосиново-дырявящими взглядами, но она отворачивается и сжимается, - Пэн приказывает Феликсу согреть её. Согревать её - охренительно сложная работа, и он знает, что если решится на это сам, то она первая подожжёт все его «до» и «после» к чертям собачьим. Если он, то это будет жгучая аритмия желчи и гнили по рафинированно-пепельным лёгким. Но это, конечно, неважно, потому что: у Венди ионизированно-кристальный пальцы с пульсирующими ледышками под инеем бархатной кожи и электродами на кончиках. Она не умеет смотреть сквозь, а Питер знает, что она (не)случайно задерживается у костра каждое воскресенье с Феликсом до полуночи. Венди вообще не трогает факт, что она больше похожа на скопление снежинок с привитой временем акцентуацией на вечном беге и безостановочных прятках от непонятно кого. То есть понятно, конечно, но: она не уверена, что бежать есть смысл, потому что Питер всё равно найдёт. У Венди есть Феликс и его промежкостно пробирающее рычание из филигранно высеченных скул. У неё есть его взъерошенные пшеничные волосы и абсолютно застекленевше-дымные глаза. Но она любит смотреть на него и (ничего не) чувствовать. Феликсу плевать на существование Венди Дарлинг, и его чертовски тошнит от её немых стонов и всхлипываний в подушку каждую ночь, кроме воскресной. Он иногда смотрит на небо и выплёвывает бесовским шипением: "заткнись-уже-Венди тошнит-от-тебя-Дарлинг". Но Венди дробит смех в утробном вое и топит себя в сумасшествии собственных оплошностей. Феликс не станет ей помогать, даже если Питер попросит. Но Питер не просит, потому что У Венди слишком васильково-кобальтовые глаза с абсидиановой прошивкой и режущей изнутри кипящей сталью. Он бросает Феликсу безразличное "развлеки её", а сам с надменной улыбкой наблюдает за их ядовито-гортанными поцелуями и наслаждается своим межклеточным торжествованием на каком-то подсознательном уровне. Но Венди скучает по дому, по буранно-фосфорическим, охваченным пламенем страсти и волнами Северного Ледовитого, глазам - а ещё по его улыбке и надломанной теплоте где-то глубоко внутри. И по запястьям с аскетично выпирающими костяшками под мраморно-серебряными ниточками вен. И по вальсирующим изгибами и параболами фосфенам. И немножко по нему. Но это не очень сильно. У неё в голове миллиарды голосов, тысячи из которых твердят, чтобы она убегала, но: Венди не чувствует себя перед ними в долгу, потому что они никогда не видели Питера-мать-его-Пэна. Солнце забирается под веки и высасывает, выгрызает из неё последние лучики, а она вскакивает с кровати, агонично-припадочно полосует комнату своими неравномерными шагами и выкрикивает его имя.- Питер.
- Что ты чувствуешь, Венди? - шьёт слова нитями бездушной халатности и бескровного безразличия, но срывается на «Венди». - Я тону, Питер. Мне страшно, - афазия. - Не бойся, милая. Страшнее, чем сейчас, уже не будет. И Венди ему верит. [всегда верит] А Питер смотрит ей промеж водочно-наркотических [таких-её] глаз и видит в них свой личный Ад, но: у него тысячи причин отослать её из треклятого Нэверленда и ни одной отпустить её. Венди старается не дышать и ощущает, как кто-то подпалил крылья.[you are mine]