Укусить руку, тебя кормящую

      Календула — значит отчаяние. Глубокие душевные страдания. Приступы тошноты при одной лишь мысли о том, что он когда-либо поддерживал этого мужчину. Равнялся на него. Любил. Жаждал его похвалы. Похлопывания по голове. Как беспризорник, молящий забрать домой, в тепло. Готовый терпеть суровое обращение день за днем ради единичного приступа доброты. Ради того, чтобы услышать, что он был хорошим мальчиком.       Символ вышит на шевроне, повязанном вокруг руки. И иногда этот символ горит, подобно выжженному клейму. Словно кто-то взял кусок раскаленного железа и прижал к его плоти. Этот ожог приносит больше боли, чем все перешептывания за спиной и все необоснованные слухи, что только достигают его ушей. Привкус пепла на языке и крови во рту от искусанных в попытке сдержать себя губ.       Капитан Ичимару высвободил его из дебрей Четвертого отряда. Спас от участи быть переброшенным от одного капитана к другому, такого бесполезного и никому не нужного. Назначил лейтенантом, когда даже его собственные друзья в ответ лишь вежливо посмеивались. Никогда не оспаривал его мысли или идеи и не подразумевал, что они, в сущности, не имеют ровно никакого значения. Поддерживал его. Верил в него… Ну, или, по крайней мере, делал вид. Что куда важнее, в сравнении с тем, как поступали остальные.       Но все это было ложью. Хитрый план. И Изуру в нем был просто пешкой. Добровольной, но в то же время ничего не подозревающей жертвой к алтарю величия Айзена. Его использовали и отбросили в сторону за ненадобностью. Верный пес, посланный сбить охотников со следа хозяина, даже не догадывающийся о том, что все эти годы для того не значат ровным счетом ничего. Меньше чем ничего. Его единственная ценность для Ичимару заключалась лишь в том, что он веселил его, бегая за палочкой и выполняя различные трюки.       И теперь этот самый мужчина, что вертел им как хотел, стоит прямо перед ним. Самонадеянный. Заносчивый. До сих пор уверенный, что может почесать его за ушком и получить в ответ виляние хвостиком. Что одного слова хватит, чтобы он забыл все обиды и вновь принялся лизать ему пятки.       — Ну-ка, ну-ка. Только посмотрите, кого к нам занесло! — Ичимару склоняет голову набок и усмехается. — Ты соскучился по мне?       Изуру чувствует, как глаза непроизвольно сужаются, но ничего не говорит. Он не собирается тявкать по команде. Он не подчиняется этому типу. Он не домашний питомец.       Ичимару только смеется над ним.       — Вы подумайте, а? Мой маленький щеночек. Вечно рвущийся мне услужить. Вечно находящийся у моих ног. Но, кажется, ты забылся, Изуру. Ты должен приходить лишь по зову хозяина. Так поступают все послушные псы.       Ладонь сжимается в кулак. Но он тотчас расслабляет ее и вместо этого тянется к занпакто.       — Ого-го… — присвистывает Ичимару. — Кто-то решил показать зубки? Но ты же меня не укусишь. Не так ли, Изуру? Ты никогда не ослушаешься меня.       Ичимару делает манящий жест — точно такой же, каким обычно подзывают собаку. Пренебрежительный и покровительственный. Вынуждающий более слабого послушно подойти ближе.       И, по правде сказать, таким Изуру для него и является. Младенцем в его тени. Псом, который должен знать свое место.       Но многие все время забывают, что собаки, некогда одомашненные, изначально происходят от волков. Что у них где-то в глубине души покоятся те же инстинкты. Что они хищники. Что все существа в мире делятся ровно на две категории. Охотник и жертва. И Ичимару определенно не из числа первых. Больше нет.       Молчание достигает критической отметки, и он знает, что Ичимару чувствует себя несколько не в своей тарелке, пусть и не показывает этого. Прежний Изуру, принадлежащий Ичимару Изуру, давным-давно бы сломался. Хныкнул, фыркнул или рявкнул — издал бы какой-либо звук. Сделал бы хоть что-нибудь, чтобы все внимание было приковано к нему.       Но даже псы и младенцы учатся новым трюкам. Помнят, какими они были раньше, и становятся еще лучше.       Он видит, как Ичимару дает сбой, как его нервозность прорывается наружу в качестве подергивания плечом. Изуру чувствует, как уголки его собственных губ приподнимаются. Рука крепко сжимает рукоять Вабиске, твердо и без колебаний. И первым сдается Ичимару.       — Ты ничего не скажешь в ответ? Не будешь отрицать? — Голос у него ровный, самодовольный. По лицу вновь расползается улыбка. — Или ты больше этого не можешь? Не можешь даже говорить без того, чтобы я стоял рядом и держал тебя за ручку? Мой мальчик всегда был таким слабым и изящным, верно?       Теперь Изуру улыбается уже по-настоящему. Он наклоняет голову и делает шаг вперед. Меч в его руках обнажен и жаждет крови. Жаждет вкусить плоть и разорвать ее на куски. Разодрать в клочья. Отыграться за все годы незаслуженной жестокости и грубости.       — Говори, мальчик, — буквально требует Ичимару. Его лицо ужесточается, но ухмылка с него так и не сходит. — И смотри на меня, когда я к тебе обращаюсь.       — Мальчик? — Изуру, оскалившись, приподнимает голову. — Я теперь не твой мальчик.       Ичимару больше не до смеха.