Бог ненавидит нас.

      — Какой сейчас год? — Хриплый голос совсем тихо звучит в четырех стенах. Не потому что говорить нельзя, а потому что не получается найти в себе силы даже повысить голос.       — А кто его знает.       Господи, как же ноют ноги. Столько гадости всякой натаскали за день, что проще умереть. Но сдаваться нельзя. Сдаться — значит пасть на колени перед врагами. А единственное мое желание — плюнуть в рожу этим фрицам. Поэтому я все еще жив.       В кубрике, как мы его называем, очень холодно. Деревянные стены с трещинами совсем не сдерживают первые морозы ноября, а теплой одежды нам точно не выдадут. Да что там одежды... Выдали какие-то рваные тряпки, мол, вам и так хватит, жиды. Эх, фрицы-фрицы... Когда уже придут наши? Наверное, никогда...       — Шломо, а ты в Бога веришь? — тихо и, словно аккуратно, интересуется рыжеватый парень лет девятнадцати. У него разбито лицо и очень много шрамов на теле. Как и у всех.       — В Бога... — тяну я — Если Бог и есть, то он самая последняя сволочь.       — Это почему? — Ави уже интересен этот разговор, и тот переворачивается на бок. — Бог, он все видит. И фашистов накажет.       — Ави, если бы Бог все видел, разрешил бы он нам вот так вот погибать? Парень хмыкает и переваливается на спину.       Нам не так много времени выделяют для сна. Необходимый для жизни минимум — и не более. Точно так же как еды. Только этот минимум будет нормален для людей, которые ничего не делают. Мы же работаем столько, сколько не работали никакие рабы ни в каком столетии.       - Юде, встать! — Снова этот фриц. Как его? Шик... Шикл... Очень похоже на настоящую фамилию Гитлера, но никак не могу запомнить. Кстати, а почему так рано? Обычно встаем часа на три позже.       Все покорно слезают с кроватей и становятся в ряд. Худые, избитые. Боже, за что же ты так с нами?       — За мной! — Он плохо говорит по-русски, но мы понимаем. По интонации понимаем. Тут нельзя не понимать — малая оплошность — прикладом в лицо. Или в шею, если не повезет. А коль кадык сломан — никто спасать не будет, да и добивать тоже. Лежи, захлебывайся кровью. Ты же никто. Ты же еврей. А мы — люди.       Идем за ним строем. Только куда? Обычно всегда поворачивали налево, а теперь куда-то прямо. Еще четыре солдата идет около. О, Ави досталось прикладом в плечо. Чего ж ты неаккуратный такой, не отходи от товарищей.       И где же ваш Бог, который нам так нужен? Господи, ты слышишь? Ты слышишь наши муки? Или ты помогаешь только светловолосым с синими глазами? Неужели мы и правда не люди? Или, вернее, нелюди? Боже, за что же ты так с нами, а? Чем мы тебе насолили...       — Юде, заходить. — Голос низкий, уверенный. Он знает, что делает, но не знает милосердия. Сколько на твоей совести людей, фриц? Ах да, ваш главный взял на себя ответственность за спокойствие душ.       — Юде, снять одежду.       "Одежду?" "Зачем снимать одежду?" — сразу проносится шепот между нашими, и фашист не упускает возможность вновь ударить первого попавшегося под руку еврея прикладом. Ну а что делать, приходится. Снимаем все те рваные тряпки, что фрицы так гордо назвали одеждой, и сдаем ему лично в руки.       — Юде, в комнату.       А комната ничего хорошего не предвещает. Железная дверь и маленькое застекленное окошечко. Кажется, из этого здания дым черный выходил. Да, точно.       "Мы душ идем принимать" — заявляет один из ребят шепотом, и все сразу облегченно вздыхают, веря ему. Конечно, проще жить в иллюзиях, чем в действительности, да только ни черта это не душ. Что-то другое это. Что-то ужасное...       — Боже, помоги, Боже, помоги... — начинает молиться Ави, и я непроизвольно натянуто усмехаюсь.       Бог ненавидит нас, Ави. Бог есть, но он нас ненавидит.       Все безразличие к молитвам, все игнорирование наших просьб есть доказательством не того, что Господа нет, а того, что мы ненавистны ему.       Двери закрывают на замок, и мы стоим как вкопанные. Впрочем, кто-то начинает нервно ходить по комнате.       — Что-то это не похоже на душ. — Заявляет один тонким голоском и вдруг со всем сторон эхом слышится шипение.       Легкие жгутся, вдохнуть становится невозможно, по глазам словно водят бритвой. Кислорода категорически не хватает, грудь сдавливают стальными тисками, я задыхаюсь.       Господи, за что, за что ты так с нами?!       Я последний сползаю по стене, упираясь в нее спиной. Запас воздуха кончился, а легкие больше не жгутся.       Если Бог существует — ему придется вечно просить у меня прощения.