My own sun

Понять, что действительно любишь, можно лишь в момент расставания.

Город с высоты двадцати пяти этажей кажется головокружительно прекрасным. Облака скрыли от мира луну, но свет повсеместных фонарей и ярко горящие огни зажженных окон тех, кто не спит в этот поздний час, не дают зданиям и дорогам затеряться в темноте. Сигаретного дыма неестественно много, он разъедает воздух и глаза, и Ник, наверное, мазохист в какой-то мере, потому что он застаивается в легких и хочется кашлять, пока весь не выйдет, но Лазарев старается дышать ровно — и у него получается — потому что дым этот принадлежит Фэшу. Потому что в последнее время они и так сильно отдалились, и светловолосый научился ловить то малое, что ему дают: встречи раз в неделю на крыше, когда Драгоций как сумасшедший смолит одну сигарету за другой, а потом смотрит на него расширенными зрачками (привычно голубой превращается в синий и затапливает радужку, как чертово море затапливает какие-то берега, и Ник тонет в нем) и заплетающимся языком рассказывает об очередной своей пассии, которая ушла к другому. В эти моменты друг такой открытый, весь как на ладони, он выглядит очень больным и обреченным, шепотом, как огромную тайну, шепча Лазареву на ухо, что безумно мечтает о любви. Чтоб дарить друг другу звезды и мечтать о вечности вместе. Ник едва удерживает слова, что так и крутятся на языке «Хочешь, я подарю тебе целую вселенную и сделаю самым счастливым?». Парень отлично знает, что Фэш не хочет, потому что не любит. А вот Лазарев, да. Любит. Любит. Любит. До потери сознания, до цифры восемь в падении. Очень тихо и незаметно, но не менее сильно от этого. Ник не помнит, когда оно появилось — то самое чувство чего-то светлого и теплого, которое совсем не сжигает, как ненависть, но греет тебя. Оно плескалось внутри тела, как раскаленный солнечный свет, стоило только Драгоцию положить руку на плечо друга, потрепать его по волосам или задержать взгляд на несколько секунд дольше. Лазарев часто вспоминает ту зиму, когда родители парня уехали куда-то, и светловолосый несколько ночей ночевал у друга. В те дни между ними вспыхнуло что-то хрупкое, готовое рассыпаться в любой момент не как бокал, который оставит после себя осколки, но песок, что никто даже не заметит на полу. — Как ты умудрился заболеть после десяти минут на улице? — удивлялся Ник, заботливо кладя руку на лоб друга и тут же вскрикивая. — Горячий! Да у тебя температура. — Мне холодно, Ник, — жалобно стонал Фэш — маленький и милый, как котенок, в этих двух одеялах. — Сделай что-нибудь с этим, иначе я умру. — Но у вас нет никаких лекарств. И денег тебе почти не оставили, — Лазарев недоуменно нахмурил брови. От вида страдающего Драгоция сжималось сердце и очень хотелось ему помочь, и у светловолосого была идея. Но он боялся и стеснялся, неловко переминаясь с ноги на ногу возле кровати, на которой сидел Фэш. — Хорошо, — решился Ник. Мальчик сглотнул, заполз на мягкое покрывало, умостился близко-близко к другу, так что их бока соприкасались, приподнял одеяло и обнял. Драгоций на одну минуту притих, его глаза бегали по стенам, словно бы парень размышлял над чем-то, но потом он тихо выдохнул и положил голову на грудь Лазарева, и это было так правильно, будто бы они созданы друг для друга. — Это ведь нормально, да? — Фэш выдохнул горячий воздух на шею Ника, и мальчик вздрогнул от мурашек, пробегающих по коже. — Конечно. Абсолютно нормально, — успокоил его мальчик. Нику кажется, он любит своего друга всегда. И когда он понял это, не было никаких сомнений, не было вопросов «неужели я гей?», он просто принял это как данность. Это стало его личной тайной, зависимостью, тем, ради чего он жил, а Фэш — его солнцем, потому что только воспоминания о нем и, конечно, он сам согревал его зимой. Не кофе и не чай. Он. Когда Драгоцию исполнилось четырнадцать, он начал клеить девчонок, ходить на свидания и все чаще оставлял Ника одного. В эти дни мальчик сидел за столом, чувствуя себя так, будто у него отобрали смысл жизни, проделывая перочинным ножиком трещинки на столе, а когда он потерялся, то считая их. Лазарев до сих помнит их количество. Двести пятнадцать маленьких полосочек. Двести пятнадцати дней без друга за четыре года. Слишком много, но стоило Фэшу появиться на его пороге с извинениями и своей яркой-яркой улыбкой, Ник забывал об этом «много» и прощал, потому что не умеет по-другому. — Это все так странно, — голос Драгоция вытаскивает светловолосого из воспоминаний. — Ты, помнишь, Ник, тот день, когда я сказал тебе, что меня бросила Маришка? — Ник отлично помнит, потому что был счастлив. — После этого началась черная полоса моей жизни. Одно расставание повлекло другое. Одна неудача — вторую. Мне сейчас кажется, что единственное, что на моем чертовом существовании было хорошего — это встреча с тобой. Тебе ведь тоже иногда хочется вернуться в детство, правда? Когда были только мы и наш собственный мир? Нику не хочется, потому что сейчас прямо перед ним сидит не воспоминание, а настоящий, живой Фэш, и он говорит так чувственно, что Лазарев даже вздохнуть громко боится, чтобы не потревожить, не распугать мысли друга. Сигарета летит в пропасть, а глаза — оттенка вечернего неба, сине-голубые — глядят на сидящего рядом, словно бы выискивая в нем что-то. И Ник чувствует, что падает в пропасть без дна, и ему впервые страшно за то, что скажет друг, потому что если он ведет к тому, что он нашел новую девушку, и им стоит расстаться, Лазарев не выдержит, и его пропасть без дна обретет это чертово дно — из каменных глыб, о которые парень и разобьется. — Обними меня, а? — просит Фэш, а Ник, оглушенный, не может даже пальцем шевельнуть, и тогда Драгоций сам прижимается к нему, блаженно вздыхая. Друг пахнет сладко-горьким запахом сигарет, дешевым одеколоном, немного потом и апельсинами, и этого слишком много, Фэша слишком много, и руки Лазарева смыкаются на талии парня, прижимая его ближе к себе и заставляя уткнуться холодным носом в ключицу. Драгоций все так же правильно чувствуется в его руках, словно бы для них, словно бы они снова дети и обнимаются на той кровати зимой, и сладко-сладко щемит сердце от этого. — Ты тоже чувствуешь это? Темноволосого не слышно, но Ник практически кожей ощущает, что тот говорит. — Тепло, — блаженно тянет Фэш. — Словно бы лето снова. Лазарев смеется, потому что он чувствует тоже самое. Его личное солнце прикасается к нему, обволакивает своими лучиками, и они проникают внутрь, прямо к самому сердцу взбираются по венам, и в нем расцветают розами без шипов. — Угу, — невнятно бормочет Ник, и у него совсем-совсем нет желания выпускать Фэша из объятий. — Это нормально? — все-таки уточняет парень, потому что объятия затянулись и, возможно, сейчас Драгоций оттолкнет его и скажет, что нет, так не должно быть, как это было несколько лет назад, но парень лишь кивает и вдруг поднимает глаза на Ника. — Ты знаешь, я скучал по тебе. Вот все это время, которое мы в колледже. Мне все казалось, что я выйду на улицу, а там в соседнем доме ты, и мы снова будем есть печенье и смотреть мультфильмы, ты снова будешь греть меня в зимние вечера. Какой идиотизм, я, похоже, влюбился в собственного друга. — Значит, я идиот, — буднично вставляет Лазарев, и его сердце радостно отстукивает «любит, любит, любит», когда Фэш тянется и целует его.