Отвращение

То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком, никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности. Алексей Толстой Петербургское лето холодно. Мягкое сырое тепло, редкие солнечные дни, – драгоценности, и Мария собирает их в коллекцию, прибавляя к той, что тикает на разные голоса в её спальне, и к парадной выставке сверкающих украшений, и к потайному музею нарядов, спрятанных в шуршащей темноте шкафов, и к галерее хрустальных флаконов с духами, расписных коробочек с румянами и пудрами, золотых патронов губной помады, и к бабочкам, которых она ловит с бездумным молодым азартом. Разбрасывая легкие шаги по траве, она охотится за ними с сачком и сажает в банки, прикрывая кружевным платком, чтобы удержать от побега, а позже извлекает из стеклянной темницы, сдувает, смеясь, пыльцу с поникших крылышек и накалывает едва трепыхающиеся создания на булавки, пришпиливает к плюшевым подушечкам и заключает в рамки, в душную тесноту, откуда им уж никогда не выбраться. Марии нравится собирать. Черепаховые гребни для прически и полупрозрачные китайские шали, длинные сигаретные мундштуки и жемчужные нити, пузатые атласные стулья и самодовольные бархатные кресла, вазочки, зеркала, картины, подсвечники, бонбоньерки, вещи, вещи… Предметы красоты. Марии нравится собирать. И, возможно, думает Грильо со смутным беспокойством богатого путника, несущего толстый кошель по глухой лесной дороге, возможно, Марии нравится - убивать. Не один он считает так. Он слышал, как бормочет себе под нос художник, пересыпая слова крошащейся со сморщенного потолка штукатуркой: - Нашла забаву - губить живое. Ах, Мария Алексеевна, Анна Григорьевна, и не совестно вам? Художник Платон Андреевич всё поминает бывшую свою натурщицу Анну, шесть лет тому назад сгоревшую от чахотки в нищих Песках, и Грильо, слыша имя неизвестной женщины, чувствует, как растет день ото дня тревога, словно остро заточенный по последней моде ноготок снова и снова проводит по сердцу, оставляя едва заметные, но болезненные ссадины. Надев девичье белое платье, распустив локоны, переливающиеся на дробном, нежном свету, робко гладящем её по пушистым волосам, Мария резво носится по саду, ловя бабочек и ворохи солнечных зайчиков, пляшущих среди зеленых осколков маленького пруда. «Ребенок, - со смесью не приставшей ему по возрасту умильности и, откуда-то из самых глубин тянущегося, стыда думает Грильо, подглядывая за женой из высокого мутного окна: - Чистый ребенок…» Это чарующее дитя досталось ему после нешуточной борьбы. Были иные претенденты на её гладкую, точно шелковая лента, ручку: один – купчишка с физиономией деревенского простака и сырными лавками по всей Москве; другой - усатый грузинский князь, чей отец ещё промотал семейное состояние; ну, и так, по мелочи, модный оперный баритон, пара великосветских хлыщей без гроша в кармане, да какой-то то ли фотограф, то ли синематографический деятель, знатный балабол, захлебывающийся пестрыми речами, всё вещал что-то о перспективах и своих безумных прожектах… Да, были, были соперники. Но Грильо всегда знал о себе, что победитель, потому и вышел в люди, и разбогател, и заполучил Марию – как иначе? Теперь она живет под его крылом, в его крепком, хоть и старом, неоформленном пока доме, и он холит её, лелеет, бережет и угождает прихотям, подчиняясь, точно влюбленный мальчишка, малейшим желаниями и движениям её души. «Душа, - думает Грильо, - чудное понятие… Неизвестно ещё, существует ли она вовсе. Может статься, философы с деятелями искусств это придумали». Раньше он и не верил, что когда-нибудь будет вожделеть что-то столь страстно, как эту юною девочку, с её лицом-сердечком, хрупкой шейкой и мотыльковой походкой. Вот она, его дева Мария, бегает по зеленой полянке старшеклассницей-гимназисткой, и её кукольные ножки едва касаются земли. Невесома. Прелестна. Сейчас – весела. И далека, далека, не поймать сачком. Того гляди, вырвется из рук и улетит, рассыпая серебристую пыльцу звонких смешинок. Сгорбившись, подобно многим высоким людям, коим неуютно от собственного роста, художник Платон Андреевич выходит в сад, ступая Марии навстречу, произносит несколько неслышных слов, улыбается медленной довольной улыбкой и берет за руку, настойчиво тянет, обхватывая своими костлявыми пальцами её крошечную мягкую ладошку. Грильо, словно завороженный, наблюдает за ними. Они стоят друг напротив друга, и белая ткань рубашки художника, кажется, взята из того же отреза, из которого сшито воздушное платье Марии, и на миг чудится, будто застыли два отражения, хоть и совсем не похожие, но отчего-то – одинаковые, объединенные чем-то, как заговорщики, носящие одну на двоих тайну. А дальше Грильо чудится кокетство в её движениях, взглядах и в полуулыбке, свернувшейся игривой змейкой в уголке рта, а художник усаживается на лужайке с нею рядом в непристойной близости, каков наглец! О чем они беседуют? Что он ей говорит, что она ему отвечает, отчего не прогоняет прочь, как положено замужней даме, которую преследует посторонний мужчина? Этот наёмный работник, этот утративший былую популярность, но не растерявший высокомерия служитель муз слишком многое себе позволяет! Но это она, Мария, зачем-то склоняется к нему и что-то шепчет на ухо, её наивные темные кудряшки путаются с его прямыми светлыми волосами, и теперь Грильо уверен, что тайна существует, и он должен узнать и разгадать её, иначе не найдет покоя. Дни тянутся за днями, они тонут в пыли, поднимающейся с полов, дом кашляет побелкой и чихает от краски, постепенно сдаваясь под власть перекраивающего его контуры человека. Художник торчит под потолком на высокой стремянке или ползает по паркету, и тогда его нескладное тело превращается в один горб, как у средневекового ярмарочного уродца, выставленного в балагане. Заходя из рабочей части в жилые комнаты, он приносит за собой запахи известки, разведенной глины и черепичного крошева – кровлю долбят для установки на крыше отводных дымоходов для каминов и кухонной печи. Он работает в охотку, хоть поначалу и кривился, получив от Грильо предложение, которое единственное могло спасти его от полного разорения и банкротства. Теперь его лицо просветлело, хотя насмешливость не стала менее злой. Пару раз он обращался к своему нанимателю «хозяин», как мужик, притащивший барину вязанку дров: «Куда прикажете положить?» Шут, шут гороховый. Грильо становится все труднее хранить равнодушное молчание, он следит за Платоном Андреевичем украдкой, исподтишка, его вороватые взгляды останавливаются то на вечно испачканных руках с паучьими пальцами, то на занавешенном длинными прядями неестественно высоком лбу, на изломе глумливого рта, готового в любой момент выплюнуть двусмысленную остроту. Художник, должно быть, замечает это и иногда оглядывается, пытаясь застигнуть Грильо на месте преступления, но тот всегда успевает отвернуться или сосредоточить внимание на сигарете, слыша сквозь шипение огонька каверзную ухмылку Платона Андреевича: «Подглядываете? Изучаете повадки соперника? Ревнуете, быть может? Как вы, оказывается, не уверены в себе, господин Грильо». Но и господину оформителю не с чего быть в себе особенно уверенным. Мария больше не выказывает ему ничего, кроме дозированного вежливого радушия хозяйки дома. Дела идут, как обычно, всё - как обычно. «Мне померещилось, - думает Грильо, - просто показалось, будто между ними что-то есть». Нет между ними ничего и быть не может. Мария спокойна, Мария безмятежна, Мария безупречна, в её взгляде – сытая непроглядная тишина, умиротворенность пустынной ночи без хаоса городских огней. Её черты почти неподвижны, ярче всего живут её руки, когда она вскрывает пинцетом нутро часовых механизмов, разбирая и собирая колесики и шестеренки, даже её сердце бьётся ровно и мерно, в такт тиканью, шепчущему по углам её спальни. Все, вновь обретенное, благополучие рушится, когда Грильо обнаруживает в шкафу, в ряду пышных нарядов, копию серого кисейного платья, принесенного Марии художником. Он чувствует страх впервые в жизни, не досадует и не раздражается, а лишь боится – он и сам не знает, не может понять, чего. Жена в шелковом синем халате склонилась над низким столиком, и Грильо не видит её лица, но ему известна та строгая сосредоточенность, с которой она вскрывает металлические панцири часов. На инкрустированной перламутром поверхности разложены в одном ей ведомом порядке сотни мелких деталек, тускло мерцающих в желтушном ламповом свете её комнаты. Марии нравится надушенный полумрак, она замерла изящной статуэткой, шевелятся лишь руки, потрошащие часовые внутренности. Внезапно Грильо решается. - Я отправлюсь в город сейчас, - говорит он, прибавляя безобидную ложь: - У меня назначена встреча в карточном клубе. Я забыл предупредить тебя вчера, только сегодня об этом вспомнил. - Хорошо, дорогой, - не поднимая головы, отвечает она своим глубоким мелодичным голосом. - Не жди меня к ужину. - Как пожелаешь. - Обещаешь ли ты соскучиться по мне? - Разумеется. Пинцет быстро мелькает в ловких белых пальчиках. Она, наверное, могла бы стать часовых дел мастерицей, будь у неё такое желание и вынуди к тому обстоятельства. Но нелепо и думать, что ей когда-нибудь придется работать. Разве трудятся хрупкие восковые цветы, горделиво водруженные хозяином дома в гостиной в центре стола, спрятанные под стеклянным колпаком и от жарких солнечных лучей, и от грязи, и от пыли? Они созданы для декора и приносят своему обладателю радость той изысканной красотой, которую не тронет время, старение, разложение и гниль. Не о том ли вещал Платон Андреевич, говоря о красоте, которую мастер запечатлевает на холстах, в камне, в металле, в мертвой материи, отображающей живую жизнь? Художник должен любить восковые цветы. Впрочем, вряд ли, он поклоняется лишь высокому искусству и назвал бы искусственный букет мещанством, пошлостью, безвкусицей маленьких буржуа. Но, да черт с ним, с господином оформителем. Ему этот цветочный букет не по карману, он ему не принадлежит, всей этой утонченной красотой владеет только Грильо. Он уверен в этом. Да, почти уверен. Осторожно касаясь, он приподнимает лицо Марии за подбородок, чтобы поцеловать, поставить свою печать обладателя на её губах, и вдруг замирает, видя, как светится в полутьме её кожа, каким-то невозможным, фосфорическим беловатым светом, а глаза - смолисто-черные, будто непроглядная вода заброшенного озера лунной ночью. Плоскость без глубины. Блестящая поверхность, вынужденная только отражать бесстрастное небесное сияние, ибо не имеет собственного. Рука, которой он дотронулся до Марии, цепенеет и безвольно падает, словно кто-то обрезал нить. Но жена сама, притягивая к себе, касается его испуганного рта. Её губы холодны и сухи, в них есть воля и властность, но нет нежности, обещания и мягкой женской покорности, что он видел в этой девушке в самом начале. Не разыгрывала ли она перед ним представление? Он хотел поцеловать её, чтобы утвердить свое право обладания, а теперь она целует его, словно насмешничает над жалкой самоуверенностью одураченного простофили. Любила ли она его хоть когда-то? Любила ли хоть кого-то? - Желаю тебе приятного вечера, дорогой, - шелестит голос Марии, она вновь склоняется над разобранными часами, возвращаясь к кропотливой бессмысленной работе. Или она имеет для неё смысл? Вопросы, вопросы, одни вопросы, Грильо шагает по своему дому быстрым, нетерпеливым шагом, почти бежит к тому человеку, у которого надеется найти ответы. Только бы тот заговорил с ним. Придется миндальничать и церемонится, чтобы добиться своего. Но, если Грильо что-то и знает в жизни, так это то, как получать желаемое. В конце концов, художник зависит от него и пропадет без выдаваемых ему денег. Платон Андреевич, закончив работу, ожидает пролетку, что ежедневно отвозит его с Островов обратно на городскую квартиру. Предзакатное солнце окрашивает его льняные волосы в густые красноватые тона, как разлившаяся кровь, и Грильо опять пугается неизвестно чего. Беда ложится на его расчетливое сердце, привыкшее скрупулезно рассчитывать удары. Он чувствует, что сталкивается с чем-то новым, чем-то странным, чем-то неподвластным ему. Мария и художник существуют в другом, неизвестном ему мире. Как ни утешал он себя, сейчас понимает: есть между его женой и этим неприятным человеком связь, если их что-то и тянет друг к другу, то не золотые нити влюбленности, а что-то больше и страшнее. Каторжная цепь. «Однако будет, будет. Следует сохранять здравомыслие», - уговаривает он себя. - Не ждите извозчика, я отвезу вас в автомобиле, - говорит он, подходя к художнику намеренно неспешным шагом. Тот оборачивается, приподнимая в удивлении светлую бровь. - Вы? С какой стати подобная любезность? - Я собираюсь в город по делам, - отвечает Грильо, - мне это не составит труда. Платон Андреевич окатывает его насмешливым взглядом, будто разгадал намерение. Затем пожимает сутулыми плечами: - Что ж, как угодно. Отказываться не стану. Сделав ему знак подождать, Грильо отправляется к гаражу, где обитает его дорогой механизм, заводит сердито фырчащий мотор и выводит автомобиль к проложенной в саду дорожке. - А где же ваш шофер? – осведомляется Платон Андреевич. - У него сегодня выходной день. - Вот как, - протягивает художник. – Стало быть, вы действительно сами меня отвезете? - Почему бы и нет? – роняет Грильо ленивым, скучающим тоном. Давненько ему не доводилось лицедействовать. - Почему бы и нет, - медленно повторяет художник, тихонько хмыкает и запрыгивает в машину с неожиданной быстротой и легкостью, которые, казалось бы, не свойственны его длинному, гнущемуся к земле телу. Полупустынная дорога проходит в неловком вязком молчании, приглушающем сторонние звуки – скрипы колес и тормозов, заполошное верещание птиц на ветках деревьев, ребячливую возню прохладного ветерка, усиливающегося к вечеру. Но, пожалуй, один Грильо испытывает эту неловкость, слишком крепко сжимая на руле пальцы, слишком резко дергая тормозной поршень. Платон Андреевич вольготно развалился на заднем пассажирском сиденье и даже что-то насвистывает себе под нос, иногда роняя безобидные реплики обидным тоном: - А что, господин Грильо, славный сегодня вечерок, не так ли? В некотором роде – исключительный. Растягивая слова в кошачьем мурлыканье, он, определенно, и не ждет никакого ответа. - А что, господин Грильо, отчего супруга не составила вам компанию? Вы же наверняка направляетесь в дорогой ресторан или в модное кабаре, где приятно показаться в обществе красивой женщины. Остальные посетители будут восхищаться ею и завидовать вам. Это всякий поймет. Шутовская гримаса на удлиненном лице дробится в боковом зеркале. - А что, господин Грильо, часто ли вы развозите по домам своих служащих, или же это редкая оказия, в мою честь? - Помолчите, - выдавливает, наконец, Грильо сквозь зубы, - я оказываю вам услугу. - Век буду помнить, дорогой господин Грильо, век буду помнить. Художник откидывается на сиденье, и зеркало отражает его ехидное довольство. Шут, паяц! Европейская известность, европейская известность… Нищеброд, живущий на подачки! В долговой тюрьме – вот бы он где сейчас оказался, если бы Мария не пригласила его оформить дом. И не так уж хороши его картинки, что бы он себе ни воображал. Был в фаворе у публики несколько лет, а после про него все позабыли. Да и кому захочется иметь дело с подобным господином? Скандалист, морфинист, невротическая личность. Грильо сердится, хотя не должен этого делать. И вот они оказываются у высотного блекло-зеленого дома, где расположена квартира Платона Андреевича. Грильо бывал здесь всего один раз, но, к собственному удивлению, сумел запомнить адрес и коричневую дверь подъезда, неохотно впускающую посетителей и отправляющую наружу с угрюмым старческим ворчанием. Во дворе безлюдно, только мелькает у кустов быстрый кошачий силуэт и раздается шуршание листвы. - Мы на месте, - сердито произносит Грильо и оборачивается, осознавая вдруг, как сама собой наползает на лицо просительная гримаса. – Послушайте, я хотел узнать у вас, мне очень важно, чтобы вы мне сказали… Он останавливается, напоровшись на тяжелый, сверлящий взгляд исподлобья, и больше не решается заговорить. Воробей или иная мелкая птаха разливается неподалеку. Глупый птичий голосок контрастирует с повисшей в чернеющих сумерках свинцовой тяжестью невысказанных слов. - Какого дьявола? – вдруг ухмыляется художник, прорезь его рта искривляется невообразимой линией. – Мы же вместе с вами в этом всем, она – одна, нас двое, кому Анна, кому Мария… Желаете выпить, скучный человек? Он выскакивает из автомобиля лихим чертиком из табакерки, будто молод, весел и пьян, идет к подъезду, не оглядываясь, темный воздух подъедает по краям вытянутую, с хмельной грацией передвигающуюся фигуру, а Грильо зачем-то идет следом, хотя знает, что не услышит ни одного ответа на свои вопросы, что его холодное расчетливое сердце, скорее всего, лишь расколется от навалившейся тяжести, треснет под страшным давлением кукольной пустоты, не наполнившись ни теплом, ни покоем. Он вдохнет напоследок чужого жара, обожжется чужим огонем, он чувствует его, заламывая иссохшие руки в уродливых синяках и нарывах, вглядываясь в бледные глаза с булавочными зрачками, наматывая на кулак светлые пряди, вслушиваясь в истерический смех: - Мы же вместе с вами во всем этом, понимаете, вместе? Бестолковый вы человек, она ни вас не любит, ни меня, попробуйте морфия, господин Грильо, поверьте, это такая же иллюзия счастья… Грильо искусывает до крови губы, чтобы не закричать, и вытворяет немыслимые, отвратительные вещи, чтобы не убить. Одевшись, на пороге бросает ледяным тоном бесформенной груде липких конечностей, сваленной на диване: - Всего хорошего, господин оформитель. Постаревшее от усталости тело, измазанное семенем и чужим холодным дыханием. Обмякший рот, не способный к ответу. Да и им больше нечего друг другу сказать. Все уже сказано: Анна, Мария. Автомобиль брызжет в сумрак желтыми огнями, на дороге – ни души. «Душа, - думает Грильо, - чудное понятие… Как узнать, что она есть, если не болит?» От сигаретного дыма горчит во рту, дьявольски раскалывается голова. Он останавливается, едва успев вывалиться наружу, чтобы не запачкать салон, и его рвет дешевым коньяком, омерзением и лютой, скручивающей внутренности тоской. Колотье в висках, чужие слова: - В Каталонии, в поселке Леукате, я видел, как старые друзья кладут мертвеца на карточный стол, управляя им, словно куклой, так он участвует в игре, а один из них занимает место покойного на ложе смерти… Бросьте, бросьте Петербург, уезжайте в Испанию, синее небо, синее море, сухой ветер из пустыни пробуждает похоть, жажду и страсть. Поезжайте, поезжайте туда, вдохните сирокко, испробуйте жизнь на вкус. Оставьте, оставьте её, она не для вас, и она вас погубит… Небо черное, прекрасное, бесплотное, как глаза Анны, глаза Марии, и единственная, жалкой точкой метнувшаяся в темноте звезда - как погубленная душа. Грильо едет домой. Конец