Лишь бы живы

Ты когда-нибудь видел, как с гор спускается туман? Он рождается незаметно, в предутренние часы: может из середины склона, может и с самого пика, если гора невысокая – заволакивает небо, густой однородной пеленой медленно сползает к подножию, растекается алхимическим жидким дымом – он ищет... Если вот-вот не взойдет солнце – он найдет и завоюет дорогу. И тогда не наступит утро, будут вечные сумерки, тогда мы не сможем найти путь домой. Мы сегодня собирались отметить какое-то грандиозное событие. Пусть это будет последний день уходящего лета. Организовались и отправились штурмовать алкогольный отдел в каком-то супермаркете не далеко от дома. Я и он. Мы не так давно знакомы, но мы вместе и мы в порядке вещей. В обнимку и развалочку. С нами еще несколько человек. Мы молодые, легкие, смелые, шумные, энергичные и уже прилично пьяные. Кажется, тут только мне закон разрешает приобретать алкоголь, но паспорт забыт дома и мне не чем доказать, что совершеннолетний и что мне уже можно. Это так необычно, снова чувствовать себя от восемнадцати и младше: когда очень хочется, но нельзя, и вся надежда на несознательность продавцов. Мы не отлипаем друг от друга, хихикаем, и шепотом, который слышен на весь магазин обсуждаем с ребятами, с чем мы продолжим так хорошо начавшийся вечер. Грозный охранник сторожевым и одновременно охотничьим псом ходит по пятам и подозрительно часто водит по «ветру» носом в зоне нашей активности. Мы вертим бутылки на полках, прогнозируем доставленный эффект, выбирая лучшее для себя. Я усиленно жую мятную жвачку, будто не знаю, что она только усугубляет запах алкоголя; прячу расфокусированный взгляд где-то в межкафельных швах, или во-о-он той полке с каким-то экзотическим пойлом – не очень хочу попасться и краснеть. Момент совершения покупки размывается, блекнет, важным остается лишь факт ее совершения. И вот мы уже осчастливненные выходим из маркета, останавливаемся неподалеку от выхода, чтобы дождаться отставших двоих. Тут его и срывает с резьбы. Он бросает пакеты на землю и без объяснений сбегает. Я в растерянности, ничего не понимаю. Стою с частью покупок в руках, пальцев не разжимаю. А он молодой, здоровый, длинноногий, быстрый. И я с ним. Мы же вместе. И он мне действительно нравится. Меня накрывает каким-то непонятным букетом осознаний, что не получается игнорировать эту выходку: начинаю жутко переживать о нем. Не помню, как скидываю «балласт», снова размытое пятно, вспоминаю себя, начинаю ощущать, когда уже бегу следом в сторону набережной. Сердце выстукивает набатом как будто в каждой поре. То ли начавшийся дождь, то ли пот, а может слезы застилают глаза. Я боюсь смаргивать, боюсь закрыть глаза и не заметить его. Бегу, не сбавляя темпа, как чертов профессиональный спринтер. Этого лося оказывается очень сложно догнать. Замечаю его издалека, арканю взглядом и не отпускаю, когда от бега вот-вот откажут легкие. Этот придурок срывает с себя шмотки и явно собирается продолжить бег вплавь. Не топиться же собрался, да? Навряд ли он стал бы для этого раздеваться. Идиот! Вот же угораздило связаться с малолеткой! Погода совсем не похожа на летнюю, пусть и в его последний день: ветрено, сыро, временами противно моросит дождь, градусы слабоалкогольные (то-то мы столько быстро согревающего набрали) – самая настоящая осень – воспаление легких гарантированно! От интенсивного бега и шока происходящего адреналин в крови гуляет в лошадиных дозах. А он уже остался в одном исподнем, оборачивается, замечает меня и кричит навзрыд приговором: «Я не останусь!» Его лицо – уродливая гримаса, в ней столько боли и страданий, что я снова беру секундную паузу. Перед глазами вихрем проносится каждый момент нашего знакомства, среди которых не замечаю ни одного подозрительного, ни одной чертовой предпосылки к этому сумасшествию. А он почти в чем мать родила уже сбегает по ступеням вниз к воде. Без раздумий бросается в бурлящую воду реки. Этого я уже не вижу – отчетливо слышу громоподобный всплеск, будто в воздухе кроме этого не осталось больше звуков. Отмираю, я понимаю, что он твердо решил больше не жить, бросаюсь следом. Кажется вспоминаю о боге. Пока добегаю, его уже не видно: ни на воде, нигде. По пути подбираю «сброшенную кожу», прижимаю к себе, и у самой кромки воды останавливаюсь снова. Одни только глаза продолжают шарить по воде. Кажется я перестал дышать, чтобы расслышать хоть малейший звук, чтобы знать где его искать. Но река его словно проглотила. Лестницы, которые ведут к самой воде у этой набережной парные. Они достаточно удалены друг от друга. Река выплевывает его (рано тебе за черту, миленький, рано!) у противоположной лестницы. Он всплывает, жадно глотает воздух и зло кричит людям, которые на верхней части набережной стоят, облокотившись о перила ограждений и мирно беседуют. Я не вижу лиц, но знаю каждого из четверых. А он захлебывается, не успевший надышаться, сквозь рыдания спрашивает их о какой-то девчонке. Из контекста я понимаю, что ее уже нет в живых. Он обвиняет кого-то из них в причастности. Кто она? Что она для тебя, что ты не желаешь дальше жить без нее? Я ловлю себя на мысли, что ни один человек из нашей компании, и ни один из этой не шевельнулся в попытке тебе помочь. Одни не поспешили следом за тобой, за нами. А эти даже не дрогнули в попытке спуститься к воде, чтобы вытащить тебя оттуда. Неужели им настолько безразлично? Когда Ксю произносит то самое – причастное – имя, его я отчетливо слышу и даже знаю о ком идет речь, оно, как тот всплеск, действует нажатием кнопки mute: нет реки и шума волнения воды о камни, нет завываний в порывах ветра, не бормочет дождь, листва не шепчет свои мантры. И людей тоже не слышно, хотя их рты продолжают открываться и явно что-то говорить. Если бы это было кино, я бы подумал: затасканный эффект. Но увы, все происходит в нами в этот самый момент. Если бы он стоял на суше, его плечи бы поникли, он бы как будто весь сдулся: ни любви, ни боли от безысходности, ни ярости – ничего бы в нем в этот самый момент не осталось, даже костей. Вот такого его – дизориентированного, не ожидавшего удара в спину, вышибившего из него весь дух – река бы с удовольствием отведала. Самое страшное то, что с момента побега я тоже не могу до него дотянуться, не могу помочь, ничего не могу для него сделать, чтобы облегчить страдания. Это его рубеж. И если он дошел до него, то должен его пройти или похоронить себя в уже мертвом человеке. Я всего лишь могу стоять на этой противоположной развернувшимся действиям лестнице, на своем рубеже, крепче прижимать к себе его уже нагретую под курткой одежду, и ждать. Как перетянутая струна, я звеню от напряжения и жду исхода. Кажется, даже если начнет рушиться мир – я не шелохнусь. Беззвучно умоляю его вернуться сюда, ко мне, чтобы мы скорее уже вернулись домой, что он не один, что вместе мы со всем справимся. Стою и думаю, как же у него получалось так мастерски скрывать все то, что его обуревало. Ни словом, ни взглядом, ни малейшим намеком он не пролил и капли из чаши своего горя. Или быть может это я ослеп и перестал чувствовать? И как же это горько – не успеть. Я не знаю, что он выберет. Туман не успевает добраться до дороги. Молоко не успевает убежать на плиту из кастрюли зазевавшегося меня: я ловко подхватываю посуду за рукоятку и лишаю стихию силы. Каждая буква, как луч восходящего солнца, как ластик стирает след от простого карандаша – растворяет предутренний недуг. Утро теперь обязательно наступит, будет ясным и добрым. Мы обязательно вернемся, обязательно найдем свой дом, даже если он будет в двух разных точках. Лишь бы живы. Лишь бы живы.