Уйди

С методичным упорством Хайсе задергивает шторы, закрывает дверь. Один поворот ключа, два. Становится чуть спокойнее, и он раздевается, выключает свет и ложится под одеяло. Всё, теперь он сделал все, что мог. Вот только не помогает совсем изоляция от внешнего мира. Потому что настоящий его страх куда ближе, куда хуже. Он не отступает ни на минуту, он всегда рядом. Шепчет на ухо, жутковато-нежным голосом напевает. Хай-се. Проснуться он не может, как бы ни старался. А перед взглядом стоит криво ухмыляющееся отражение, его извращенное альтер-эго. Только вот он и есть альтер-эго. Он сам. Каждый раз, когда Хайсе кажется, что всё вот-вот закончится, Канеки становится еще ярче, еще реальнее. Его пальцы не просто шарят по коже – они заползают в самые интимные его части, заставляя метаться между ужасом, смущением и чем-то неясным, горячо-отвратительным. Вот и сейчас он уже рядом; Хайсе застывает, чувствует его присутствие сквозь темноту комнаты. Канеки тихо хмыкает: заметил. До рассвета слишком далеко, и сегодня он сможет как следует поиграть с непрошеным гостем, тихим и невыносимо правильным обитателем своего тела. Сон Хайсе достаточно глубок, чтобы Канеки мог почувствовать отзвук прежней силы, разливающейся по телу. Он ложится сверху, нависает и улыбается, ожидая, словно кодового слова, привычного... – Уйди. Канеки скользит пальцами под его ночной рубашкой, наслаждаясь тем, как Хайсе отзывается на каждое прикосновение резким вздрагиванием, пытается увернуться, самому уйти – но от себя не убежишь. В буквальном смысле этого слова. Пару минут (минут или часов?) спустя он расслабляется, становится апатичным, и даже приподнимает бедра, когда Канеки снимает с него трусы и вновь ложится сверху. А дальше всё как по накатанной. Совсем не сладкая пытка: неторопливо и чувственно Канеки гладит его (своё) тело, хмыкает, когда Хайсе непроизвольно отвечает на его прикосновения. И хотя это всего лишь сон и здесь нет физической боли в привычном ее смысле, Хайсе все равно отворачивается и жмурится, закрывая рукой рот. Напрасно: Канеки не позволит ему отвлечься, пропустить хоть секунду этой (и каждой следующей) ночи. Ни один из них не знает, чем и когда это закончится. Но оба знают, что выживет из них только один. Канеки приподнимает его подбородок пальцами, заставляя открыть шею. Целует, больно прикусывает кожу и тут же зализывает, когда Хайсе напрягается и сжимается под ним. – Не буду. Сегодня не буду, – улыбается Канеки. Пару недель назад он с удовольствием разодрал бледную шею Хайсе, отлично понимая, что на утро от кровоточащей раны не останется и следа. Он берет ногу Хайсе, кладет на свое плечо и меняет угол вхождения. Плавные толчки сменяются резкими рывками, и уже скоро наступает момент, когда оба могут забыться и отдаться короткому, но яркому физическому удовольствию. Когда они могут действительно стать одним целым. Канеки исчезает незаметно. Он всегда делает так. Напоследок говорит что-то, но Хайсе не слышит. Или уверяет себя, что не слышал. Сон прерывается, и комната приобретает более четкие очертания. Хайсе поворачивается на бок и сжимается в клубок; за окном уже сереет, утро близится, и голос в голове утихает. Пусть недолго, но он еще может поспать до того, как прозвонит будильник и нужно будет найти в себе силы жить дальше. Бесконечно бороться с собой и даже улыбаться, самого себя убеждая в искренности чувств, в подлинности своей личности, своего «я». Хайсе недолго ворочается, укрывается одеялом. И последнее, что он слышит перед тем, как утонуть в зыбком, черно-душащем забытьи – это тихий, шелково-нежный шепот: – Не уйду.