Мелким шрифтом о главном

Тебе бы хотелось, чтобы люди, с которыми ты работаешь, обладали некоторыми важными для тебя качествами: в определённой степени, самоконтроль является одной из них. Это вовсе не означает, что ты не в состоянии понять мотивы тех, чьё мышление отличается от твоего: по сути, вся твоя карьера построена на понимании людей. И чем меньше они обдумывают свои действия, тем легче их читать. И всё же это утомляет. Именно поэтому ты ненавидишь работать с русскими: они импульсивны и быстры на расправу. Внимание к деталям позволяет свести риск к минимуму, хотя дело даже не в риске — ты готов к риску — дело в возможности избежать ненужной головной боли. Вероятно, именно вниманием к деталям можно было объяснить твоё желание разгадать личность Уилсона Фиска. Одна из загадок заключалась в его манере вести дискуссию. Большинство назовёт её простой медлительностью, суровой скрупулёзностью, с которой он подбирает слова. Большинство назовёт его человеком, не склонным делать скоропалительные выводы или принимать поспешные решения. Но с самого начала было очевидно, по крайней мере для тебя, что это не естественное его состояние, а результат напряжённых усилий по поддержанию внутреннего равновесия. Потому что стоит ему хоть на секунду потерять контроль, и его поглотит дикий безудержный гнев или деструктивное чувство потерянности и тревоги. Тьма Фиска никогда не погружается на дно его души — она неустанно ждёт у поверхности. Ещё одна загадка — это его убеждения, которые, кстати говоря, должны были стать твоими. Убеждения наделяют лидеров могуществом, но и делают их уязвимыми. Уничтожь веру — и ты уничтожишь верующего. (С другой стороны лучше вообще ни во что не верить. Ты предпочитаешь не разбрасываться громкими высказываниями, но, пожалуй, в данном случае они справедливы). Но Фиск верит, возможно, сильнее, чем кто-либо из тех, кого ты когда-либо встречал, верит в силу этого грязного неуправляемого города, для которого ты уже давно перестал видеть будущее. Согласно правилам твоей жизни, Уилсон Фиск никогда не должен был стать твоим мотивирующим фактором. Однако, стал. Что-то должно было к этому привести. Или, по крайней мере, что-то должно было натолкнуть тебя на эту мысль. Или кто-то. Просто ты не уверен, что самостоятельно пришёл к подобным умозаключениям. Трудно заставить себя вспомнить какой-то конкретный момент, но ещё труднее, когда ты вспоминаешь... Ты знал его имя с самого начала — Лиланд спрашивал тебя об этом в один из его редких приступов интереса к чужой жизни, хотя ты подозреваешь, что он уже знал ответ. Поэтому да, возможно, именно тогда всё и началось. Хотя вряд ли с этого момента он стал более открытым — скорее, наоборот. - Уэсли, - произносит он, разбивая тишину тем же сдержанным тоном, каким он делал это все два года вашего знакомства. - Сэр? - Я думаю, будет лучше... - он старательно делает вид, что эта мысль посетила его внезапно, но ты знаешь (ты знаешь), что он обдумывал её всю дорогу в машине и, возможно, последние пару месяцев, - ...если с этой минуты ты перестанешь упоминать моё имя в наших делах. Вот так просто. С этой минуты Уилсон Фиск под запретом для всех, кроме вас двоих. - Я понимаю, что это подвергнет тебя куда большему риску, чем меня, - продолжает он, - И я хотел бы тебя заверить, что это было ненамеренно, но я... - Всё в порядке, сэр, - говоришь ты, и он поворачивает к тебе лицо, - Не осознавай я всех рисков, меня бы здесь не было. Он кивает. Ты принимаешь это. Ты принимаешь множество вещей — ради него. Да, возможно, это тот самый момент — момент, когда он просит тебя стать единственным хранителем его имени, и ты вынужден всецело посвятить себя обязанностям, на которые никогда не должен был соглашаться. Или, может быть, то, что случается спустя примерно шесть месяцев, когда он собирается выехать за город, как и каждую неделю. Ты никогда не спрашивал его об этих поездках, потому что прекрасно понимаешь: об этом нельзя спрашивать, даже несмотря на то, что ты был переведён из категории «любопытных» в «подающие надежды», по сути это ничего не меняет в ваших отношениях, но ты хочешь, чтобы они продолжились. - Уэсли, - он чуть задерживается в дверях перед тем, как выйти, - Я был бы признателен, если бы ты пошёл со мной. Ты киваешь один раз и следуешь за ним — это как рефлекс, но с иллюзией контроля. Это не приказ, но у тебя нет ни единого шанса отказаться. Его нарочитое безмолвие сопровождает вас всю поездку. Ты не задаёшь вопросов, нет, ты не задаёшь вопросов, ты всё ещё не задаёшь вопросов, пока машина не останавливается перед воротами внушительного здания. Вы оба поднимаетесь с мест, и вдруг ты слышишь: - Жди в машине. Он уходит, оставляя тебя с самым нелепым ощущением, которое ты когда-либо испытывал. Следующие шесть месяцев всё повторяется: каждую неделю ты по меньшей мере час ждёшь в машине в одиночестве. Тебе кажется, что это какой-то специфический тест, который ты ни в коем случае не должен провалить, ведь ты всё ещё хочешь добиться успеха. И всё же ты не можешь подавить чувство разочарования, ведь прогресс до сих пор не наметился. А ещё, к сожалению, ты знаешь, что будь это тестом, он расценил бы его иначе, чем это делают другие люди. Если Фиск хочет что-то узнать, значит, ему действительно нужно это знать. В одну из ночей, по прошествии шести месяцев, он выходит из машины и жестом приказывает тебе следовать за ним. И вот вы поднимаетесь по изысканной лестнице, заворачиваете в уютный светлый коридор, и у одной из дверей он останавливается со словами: - Подожди здесь, пожалуйста. И ты стоишь за дверью, по привычке настороженно прислушиваясь к малейшему звуку, воспринимая его как потенциальную угрозу, пока Фиск наконец не возвращается, и вы снова идёте к машине в полной тишине. Ты далеко не идиот и способен, сопоставив факты, сделать соответствующие выводы. Ты понимаешь, что, вероятнее всего, там происходит, или, по крайней мере, тебе понятна причина его странного поведения. Ты мог бы ему что-то сказать. Ты не говоришь ничего. Быть может, этот тест, скорее, для него, чем для тебя. Проходит ещё полгода, прежде чем в один прекрасный день заветная дверь всё же открывается, и он жестом приглашает тебя войти, пропуская вперёд. - Уэсли, - говорит он, - Это моя мать. Конечно же, это она. В женщине, сидящей напротив вас, угадывается грация и природная красота, оттенённая прожитыми годами с их болью и потрясениями — твоё воображение начинает воссоздавать её прежний образ, и ты останавливаешь его, почтительно опуская завесу чужого прошлого. - Мама, - голос Фиска звучит просто и чисто, - Это мой друг, Джеймс Уэсли. Ты протягиваешь ей руку, и женщина медленно привстаёт, чтобы взять её. - Это честь для меня, - произносишь ты, целуя её тонкие пальцы, и она смеётся в ответ. В этом смехе очарования больше, чем во всём, что когда-либо делал её сын. - Не обращай на него внимание, мама, - отзывается Фиск почти испуганно, но больше иронично, - Он неисправимый дамский угодник. - Он милый, - отвечает она и вновь поворачивается к сыну: - Как твои дела, дорогой? Когда часом позже вы идёте к выходу, и ты пытаешься не принимать случившееся близко к сердцу, он вдруг останавливается перед дверью и медленно поворачивается к тебе. - Уэсли, я... - он протягивает тебе руку, словно поддавшись давно забытому порыву, и мягко сжимает твоё запястье, - Спасибо тебе. Он и раньше говорил тебе эти слова и ещё не раз скажет в будущем, но каким-то образом всё будто кристаллизуется в этом мгновении: ты, его рука на твоём запястье и нежность Уилсона Фиска, такая же невероятная и неотвратимая, как и его ярость. - ...конечно, сэр. Он кивает и отпускает твою руку. Ты накрываешь ладонью запястье и не отнимаешь её до тех пор, пока не приходится сесть в машину и закрыть за собой дверь. В машине ты считаешь своё дыхание, пока ощущение его тепла на твоей коже наконец не стирается. Так, может быть, этот момент был переломным? И ты должен был его распознать, ведь обычно тебе это удавалось, но в этот раз ты слишком медленно соображаешь, слишком долго не можешь восстановить утраченное душевное равновесие. Не помогает даже осознание контраста между тобой прежним и тобой после той ночи. Ты не смог это просчитать. Всегда мог, со всеми мог, но с ним — с ним ты опускаешься до примитивных инстинктов и рефлексов, с ним пробуждается какая-то часть тебя, реагирующая на его присутствие... Это должно было тебя предостеречь. Но столько опасностей... Есть же какие-то правила, должны быть — например, правило, запрещающее его руку на твоём запястье, или правило против взволнованного прерывающегося голоса, которым он рассказывает тебе о женщине, владеющей художественной галереей: «Ванесса» - мягко, приглушённо, уставившись на собственные пальцы, вдавливаемые в ладонь. И всё же ты должен был это понять: вещи, сокрытые от всего мира, но доверенные тебе, имя, отданное тебе на сохранение - это больше, чем ты когда-либо должен был иметь. Это больше, чем ты мог просить. Нужно быть честным с собой: уже тогда, много лет назад, уходить было слишком поздно. (Она та, с кем ты, без сомнения, мог бы работать: гибкость, способность приспосабливаться и пробирающее до костей спокойствие. Ты едва удержался от вопроса: не удивляет ли её так же, как в своё время тебя: почему, каким образом она здесь оказалась? Но потом ты увидел в её лице уверенность — даже большую уверенность, чем была у тебя в самом начале.) Ты прекрасно понимаешь, что твоя должность уже давно переросла рамки простого хранителя его имени и ещё одного важного секрета. Все эти вещи, по сути, являются неким причудливым ритуалом, в сравнении с тайнами его личности. Он открывает для тебя доступ к каждой из них — к каждому безумному, неконтролируемому, ужасающему импульсу, которые в самом начале едва не оттолкнули тебя от него — взамен ты помещаешь их в самый дальний уголок своей души, чтобы не выдать в случайной необдуманной фразе. Ты ещё никогда не произносил необдуманных фраз. Именно знание этих тайн заставляет тебя проследить за Карен Пейдж. Это плохое решение — ты знаешь это. Принятие плохих решений никогда не входило в список твоих должностных обязанностей. Ты должен сообщить Фиску, чтобы тот, исключая все возможные риски, обрушил на неё свой гнев. Но гнев мог бы нанести непоправимый ущерб его репутации, уничтожив всё, над чем он так долго работал — думая об этом, ты понимаешь, что не можешь ему это позволить. И ты не позволишь - ради него. Фиск страдает, он боится за единственного человека, которого он... ...нет, это несправедливо. Ты знаешь не одного - нескольких людей, которых он впустил в свою жизнь. В твоём же сердце нет места ни для кого, кроме него. Да, это личное. Ты приводишь Карен Пейдж на склад, и для тебя это станет личным. Это что-то, что ты никогда не делал прежде и никогда не сделаешь ради себя. Это что-то, что является отклонением от твоих целей и обычно плохо заканчивается. Это что-то, что Уилсон Фиск сделал бы без колебаний. Убеждения, - думаешь ты, вглядываясь в лицо испуганной непреклонной девушки, сидящей по другую сторону стола от тебя. Он верит в этот город, а ты веришь в его веру — так, может быть, вы двое не так уж и отличаетесь друг от друга? Может быть, ты был обречён оказаться здесь, нарушив каждое правило, когда-либо установленное тобой, преступив каждую черту, когда-либо проведённую тобой. Может быть, эти знания значат куда больше, чем всё, чему ты когда-либо научился. Или, может быть, ты — всего лишь безымянная крупица в жизни того, кто собирается изменить мир. Есть что-то успокаивающее в этой твоей случайной мысли, но она не далека от истины. Ты кладёшь пистолет на стол. Это, как всё и всегда — ради него.