Плюшевый медведь

Соло не хотел, чтобы она погибала. Не желал ей смерти. Это была чертова случайность. Довольно сложно назвать поджог склада, который они втроем обыскивали среди ночи, случайностью. Они слишком поздно замечают тонкую струйку бензина, протекавшую мимо рядов, заставленных баллонами с газом. Первый взрыв. Слепящая огненная вспышка. Грохот рухнувших перекрытий. Наполеон вспоминает - Габи осталась в другой стороне зала. Все, что он успевает сделать, оглушенный и ослепленный – схватить за плечи Илью, не давая ему прорваться к Теллер. Точнее, к тем завалам, под которыми она должна быть. Времени на бессмысленный героизм у них нет. Вытащить Габи практически невозможно, а сгореть самим - более чем реально. Каким-то чудом, удерживая по-звериному ревущего большевика, Наполеону удается выбить одну из дверей. Соло буквально выбрасывает напарника на улицу за несколько секунд до второго взрыва. Габи не кричит. Вместо нее истошно орет Курякин, пытаясь сбросить с себя повисшего на нем американца. Воет, бьется в руках, пытается драться, бессвязно сыплет проклятиями попеременно то на русском, то на английском. На перекошенном, израненном мелкими обломками лице пятна копоти, на опаленных пшеничных волосах бликует алое с голубыми отблесками пламя. Голос уже сорван, вместо криков срывается только шипение, когда сожженными до мяса ладонями он пытается оттолкнуть Наполеона. Еще один взрыв. Илья наконец-то застывает. Наполеон ослабляет хватку, но так и не решается отпустить. -Ты ей уже не поможешь. Все кончено. Снова грохот и вспышки. -Мне звонили из Москвы вчера. Сказали, что тебя нужно убрать. Соло прекрасно понимает, что растерянный и потрясенный большевик сейчас в глубоком шоке и вряд ли отдает себе отчет в сказанном - нет смысла задавать вопросы и требовать подробностей. Внезапная откровенность русского пугает не на шутку – Соло всерьез задумывается о том, насколько могла пошатнуться психика непробиваемого Курякина. А Илья все не умолкает, продолжает что-то лихорадочно бормотать себе под нос, что-то про долг, честь и доверие, про Габи, Рим и отцовские часы, про приказы сверху и жизнь человеческую, обычную жизнь, без погонь, перестрелок и взрывов. Соло предпочитает не вслушиваться. Наполеон молча упирается лбом в плечо русского, прикрывает глаза. Втягивает носом воздух. От Ильи пахнет гарью, потом и почему-то сырым хвойным лесом. Соло не покидает ощущение, что что-то в общей картине мира не так. Не так не из-за внезапной гибели Габи, не из-за западни на складе и даже не из-за неожиданного растерянного признания Ильи. Американец изо дня в день задавался одним и тем же вопросом: как случилось, что он так глупо и внезапно привязался к этому странному человеку с дурацкой фамилией, к этой огромной и неловкой груде мышц со светлыми глазами брошенного на улице щенка, к ершистому, колючему, угрюмому двухметровому чудищу из незнакомой страны. Илья был невыносим в быту и на работе, приступы невроза чередовались с ледяным и непробиваемым спокойствием, граничащим с флегматичностью. Это спокойствие порой бесило Наполеона гораздо больше, чем погромы в гостиничных номерах, сложносочиненные русские ругательства и драки. Не было в этом чертовом русском ничего особенного, за что мог так сильно зацепиться Соло. Наполеон упорно и безрезультатно копался в собственной душе, разыскивая причину такой внезапной слабости. Думал долго. А вспомнил только сейчас. *** Отец Соло в начале века сколотил немалое состояние на угольной промышленности и благодаря своей хватке и врожденному чутью ухитрился обойтись минимальными потерями даже в годы Великой Депрессии. Он сделал все, чтобы его единственный сын никогда ни в чем не нуждался – у маленького Наполеона всегда были лучшие и самые дорогие игрушки, идеально выглаженные белоснежные рубашки и даже своя личная служанка, темнокожая Нэнси, грузная, полная женщина с огромными руками и мягким, но звучным голосом. Младшего Соло любили отчаянно, безрассудно, как любят всех поздних и долгожданных детей - на момент его появления возраст отца неуклонно приближался к пятидесяти годам. Разумеется, подобное воспитание давало о себе знать – в доме Хьюберта Соло вырастал капризный и нарциссичный маленький принц. Ни одна игрушка, будь это деревянная лошадь или даже электрическая железная дорога (невероятная редкость, за безумные деньги купленная отцом в Германии) не проживала у Наполеона, или Полли, как его звала мать, больше недели. По прошествии нескольких дней надоевшая игрушка либо была разломана в щепки, либо отправлялась под кровать и горько покрывалась там пылью, ожидая того дня, когда Нэнси, вытирая пол, случайно не достанет вместе с крошками от печенья и дохлыми мухами очередного игрушечного калеку. Поворчит, тихо пожалуется на маленького синеглазого дьяволенка, пришьет плюшевым собакам оторванные лапы, бережно склеит разломанных солдатиков и рано-рано утром, тайком от хозяев, отнесет на соседнюю улицу чумазым и оборванным детям местного сапожника. Из всех игрушек Полли избежать этой участи удалось лишь одной. Маленький и грязный плюшевый медведь когда-то имел блестящие пуговичные глаза, оторванные Наполеоном в возрасте четырех лет. Швы на медведе расходились огромными открытыми ранами, из которых комками лезла серая вата, облезлые уши еле-еле держались на клочках выцветших ниток. Мать с состраданием и жалостью смотрела на распотрошенное плюшевое убожество и каждый раз пыталась отобрать игрушку у сына, чтобы привести ее в божеский вид. Наполеон не давал. Цеплялся за покалеченное игрушечное чудище, прижимал к себе, кричал и плакал. Медведь стоил копейки, был плохо и неаккуратно сшит, от него пахло нитками, дешевой краской и духотой фабричного цеха, у него были перекошенные уши разного размера и кривые лапы. Разве можно любить такого урода? Как оказалось, можно. Медведя Наполеон собственноручно сжег в тот день, когда впервые пошел в школу. Решил, что уже вырос. Потрепанный зверь слепо таращился на мальчика обрывками ниток на месте глаз-пуговиц. Горел недолго, но ярко, оставив от себя лишь горстку пепла и едкий черный дым. *** Наполеон поднимает голову и смотрит большевику в глаза - мягко, почти ласково, с какой-то незнакомой теплотой. Илья наконец-то замолкает. -Тише, большевик. Тише. Острая отмычка от замка мягко входит между ребер. Илья еле заметно вздрагивает. Опускает голову, растерянно наблюдает, как по тёмной ткани водолазки медленно расползается мокрое, липкое пятно. Вновь поднимает глаза. Смотрит растерянно, непонимающе, как брошенный на улице щенок - того и гляди завоет, заскулит отчаянно, тоскливо, с надрывом. В прозрачно-голубых глазах удивление – как, за что, что же я сделал тебе, в чем провинился? Точно так же когда-то, много лет назад, из ярко-рыжего пламени костра на семилетнего Наполеона глядел ненужный и надоевший потрепанный медведь. Соло аккуратно, двумя пальцами прикрывает агенту веки и мягко отпускает тело. *** Монетки звонко проваливаются одна за другой в щель телефона-автомата. На пустой ночной улице нет никого, кроме мужчины в обшарпанной телефонной будке. -Добрый ночи, сэр. Миссия завершена.