Зимняя стужа жаждет солнца

Тридцать два дня в городе не затихает снегопад; тридцать два дня из-за туч не проглядывает солнце и не хочет замолкать ветер; тридцать два дня Хибари курит какие-то дешёвые сигареты, упрямо молчит и старается ненавидеть Саваду Тсунаёши. Впервые за эту вечность Кёя ощущает невыносимое одиночество: ему кажется, что его, верного и преданного пса, просто вышвырнули на улицу и захлопнули перед самой мордой дверь, а дальше — выживай как хочешь. И никому не важно, снег ли на улице, ливень или шторм. Всем плевать, как пёс будет цепляться за жалкие крохи своего существования, не понимая, какой проступок стал для него роковым. И Хибари тоже не понимает, но старательно делает вид, что ему, как и всем, плевать. Будь что будет. Жизнь, к тому же, не так уж и длинна. Он идёт по бульвару, и за ним, как по мановению руки волшебника, поочерёдно с глухим жужжанием зажигаются уличные фонари. Ветер бьёт в лицо, подметает с асфальта снежный ковёр и насвистывает то ли похоронный марш, то ли нескладную мелодию жизни. Хибари не особо вслушивается. Ему всё равно. Он даже не ощущает февральской стужи, норовящей выморозить кости или застудить лёгкие. Кёя просто курит: почти неумело, делая глубокую затяжку, кашляя, вновь затягиваясь и выбрасывая сигарету в грязный вытоптанный снег. Усмехается. Закутывается плотнее в пиджак, хотя тот совершенно не греет. Хибари вспоминает Саваду Тсунаёши — наивного и доброго мальчишку с непослушными каштановыми вихрами и незатухающим пламенем в сердце; Хибари вспоминает — и сглатывает колючий ком в горле, борясь с желанием упасть на колени и зарыться головой в мокрый снег. Кажется, что это было только вчера: его невыносимо смешные шутки, звонкий мальчишеский смех и выразительно-завлекающий взгляд медных глаз. Он был идеальным — и идеалом для всех. Его не боялись, но уважали; его не возносили в ранг богов, но искренне любили; он мог бы утонуть во лжи и лицемерии окружающих его людей, но почему-то не ломался и всегда выходил на берег сухим и чистым. Он был слишком молод. Слишком молод, чтобы умирать. Так считали все. И Хибари помнит, как тогда, тридцать два дня назад, все задавали один и тот же вопрос: на кого их оставил Савада?.. — Кёя-сан? — Хранителю кажется, что в завывании ветра он слышит неуверенный голос Киоко. — Кёя-сан, погоди! Хибари не хочет останавливаться. Он хочет без конца брести по заснеженному бульвару в компании вихря и мерцающих фонарей, хочет курить дешёвые сигареты, давясь никотином, но что-то заставляет его остановиться и обернуться на срывающийся зов сестры. Вот она, перед ним, как продрогшая мышь. И пальто нараспашку, и волосы растрепались, и щёки красные-красные, только непонятно: то ли от мороза, то ли от слёз. Кёя устало вздыхает и делает неосторожный шаг ей навстречу. В груди всё клокочет, кипит, взрывается, и только сейчас мужчина ощущает, что продрог до костей. — Что ты здесь делаешь? — пытается спросить он, но из горла доносится только гаркающий хрип. Хибари жмурится от злости на самого себя, на свою глупость, на идиота Саваду, выпускает облако пара и в упор смотрит на бывшую Сасагаву. Она кажется ему маленькой девочкой. Маленькой неуклюжей потерянной девочкой, которую нужно взять за руку и срочно отвести домой — в тепло и уют. Но Кёя сам не хочет возвращаться: не хочет видеть, слышать и ощущать то, что может приносить только боль. И Киоко это понимает. Она глядит на брата открыто и сочувственно, всматриваясь в неожиданно явственные морщины в уголках глаз, в потрескавшиеся посиневшие губы, в бледное и наигранно равнодушное лицо. Она чувствует, что Хибари поймёт её лучше, чем кто бы то ни был. Киоко ничего не говорит — хватает озябшими пальцами пиджак, утыкается носом в плечо и, как подбитая собака, начинает поскуливать от неожиданно нахлынувших рыданий. Хибари не против этих слёз. Он понимает. Ему сейчас точно так же хочется уткнуться носом в подушку и просто зайтись в истерике, проклиная Вонголу, себя и Саваду. Но он слишком гордый, слишком сильный и слишком беспомощный. Непослушными пальцами Кёя гладит Киоко по волосам, шепчет и сам не верит, что всё будет хорошо. Сасагава на его плече рыдает взахлёб, глотая горячие слёзы, липкие снежинки и свою невыносимую горечь, срывает голос душераздирающим криком. Хибари понимает этот вопль. Понимает, как никто другой. Но он может только сильнее стиснуть зубы, чтобы не выдать свою боль, чтобы не позволить себе поддаться эмоциям, чтобы не отравиться этой ядовитой смесью скорби, обиды, разочарования и нежности. Кёя гладит Киоко по голове, путаясь пальцами в длинных всклоченных волосах, целует сестру обмёрзшими губами в висок и лоб и смотрит куда-то в пустоту, в тающую темноту заметённой снегом аллеи. Он уже и не вспомнит, сколько чувств в себе сумел заглушить. Но только сейчас, слушая скулящий надрывный плач девушки, Хибари начинает понимать, что чего-то в его сердце определённо не хватает, и что это было убито не им, не собственной гордостью, так граничащей с гордыней, а Савадой, этим чёртовым мальчишкой, которого Кёя старался возненавидеть. Старался. Но мог только любить.