То, чего нет...

Ему 18. Вся его жизнь – за спиной, в рюкзаке, между парой носков и трусов, на густо исписанных мятых нотных листах и в царапинах на желтых лаковых боках в пыльном чехле. Прошлая жизнь, старая, никому не нужная. Ни ему, ни его родителям, ни немногочисленным друзьям. Он бы очень хотел, чтоб его не искали, забыли, вычеркнули. Ежится, втягивает голову в плечи, натягивает капюшон и совсем пропадает в огромной, явно с чужого плеча, толстовке. Слишком длинные рукава закрывают пальцы, но так даже лучше: он глубже прячет руки в карман на животе, сжимая в кулаках последние банкноты. Денег, вытащенных у матери, еле-еле хватило на билет, осталась мелочь – на банку кофе из автомата и энергетический батончик. Он закрывает глаза и зарывается носом в мягкие складки серой ткани. Толстовка все еще пахнет братом. И это единственное, что он сознательно «взял» из дома. В горле комок, но он точно знает, что первые заработанные деньги он потратит на автоматическую прачечную. Поезд дергается, замедляет ход, под веками жжет любопытство, но он сжимает губы и упрямо ждет. Двери разъезжаются, он открывает глаза и смотрит. Смотрит только вперед, на свою новую жизнь, начинающуюся здесь, на осакском перроне. *** Он уже давно совершеннолетний. Во всех смыслах. Он взрослый, он сам строит свою жизнь. Он не обязан никому ничего, даже себе не обязан. Но в крови слишком много алкоголя, саднит рассеченный порвавшейся струной палец, и крутит живот. В ушах звенит от громкого смеха, пошлых шуток, перед глазами плывут лица, а плечо онемело от повисшей на нем вульгарно размалеванной девки. Он в пятый раз за вечер спрашивает ее имя и тут же забывает. От нее густо несет пивом и тошнотворно-сладко чужим минетом. Но он будет ее трахать. Потому что в джинсах туго, жарко и липко. Пальцы ложатся на круглую коленку. «Доктор, доктор, что мне делать?» «Доктор, доктор, у меня каменно стоит на длинные стройные ноги в чулках!» «Доктор, доктор, эти ноги принадлежат парню из Нагано!» Доктор в его голове откидывает черно-синюю челку с глаз, пошло облизывает губы и с грохотом опускает массивную печать на девственно белый лист. «Недотрах» - нежно вторит мягкий голос того самого парня из Нагано большим красным иероглифам на бумаге, на всей его никчемной жизни. - Я возьму тебя сзади, - шепчет он в пирсингованное ухо девицы, одной рукой крепко, до боли, перехватывает и сжимает тонкое запястье, а другой в кармане джинс – клочок нейлона полосатой расцветки. *** Он упустил из виду, забыл совершенно, что сегодня тот самый день, когда ему исполняется 30. Сначала кажется, что цифры на бумаге врут, ведь лиловые космы, латексные костюмы, попойки и вонючие клубы были совсем недавно. А теперь он вдруг - солидный человек, владелец студии. Он вяло, без эмоций, прощается с агентом и обводит взглядом стены своего нового владения. В голове уже есть план как расставить оборудование, график репетиций и список анкет временных работников. Он футболит жестянки от пива в угол, сбрасывает на пол старые газеты с дивана, тяжело плюхается и раскидывает руки. Под пальцами что-то среднее между бархатистостью ткани и фальшивой теплотой искусственной кожи. Ему нравится. За последние полгода он почти отвык улыбаться, поэтому лицо немного побаливает после четырех коротких телефонных звонков: три раза он произнес «к восьми» и один раз – «к шести». Два часа – слишком много, непозволительная роскошь, но он хочет отметить именно так, как мечтал, и получить сегодня не только студию. *** Кризис, кризис, кризис… Он вспоминает, сколько зим уже коптит это небо, горько затягивается последний раз и тушит сигарету в одноразовой тарелке с остатками засохшего ванильного крема. Полторы вертикальных бесконечности. Он дает себе обещание: если доживет до двух бесконечностей – будет заплетать седые усы в косы. Ему смешно. Он думает о глупостях, о морщинке между бровей, о недовольном бурчании и тупых шутках. О том, что он на вершине и что падает. О том, что лучшее уже было, и что он все еще не дотягивает. Думает о трещинах в жизни и о трещинках в уголках пухлых губ. Он был занят вечность, он не целовал их миллиард лет. Он постукивает ребрами сложенных ладоней по губам, концентрируясь на колкости и гладкости. Если под лиловым бантом на гофрированном картоне бритва – он уйдет совсем. Пальцы не касаются шелка, пальцы вместо этого вытягивают из-под лент незаметную ранее открытку. Шутка по-прежнему тупая, усы на кривоватом рисунке нелепые, но он оставит эту карточку и останется сам. *** Двадцать один с половиной миллион минут. Это он столько прожил уже. Совсем бесполезная информация, но крутится в голове который день. Виски ломит, но он пытается сложить минуты в часы, потом в дни, потом в года. Свою бессонницу он переводит в секунды, но простое умножение на шесть и количество нулей в получившимся числе разрывает мозг в сверхновую. Четко думать получается только о том, что до звонка будильника осталось двести двадцать пять минут, а он все еще гнет спину в кресле. Уже восемь дней он сначала ждет сна, а потом считает секунды до рассвета. Ему кажется, что слышен скрип закрывающихся век по пересохшим глазным яблокам. Безумие рядом, безумие мигает красным глазком телевизора в спящем режиме, и он хрипло смеется. Смех резко обрывается твердыми ледяными ладонями на лбу и на затылке, острым подбородком, упершимся в макушку, и тяжелым вздохом. Он не слышит упреков, он слышит тоску и одиночество. Он слышит музыку. Впрочем, как и всегда. Он чувствует эту разницу в ничтожные доли тактов между двумя биениями пульса, чувствует вибрацию от готовых родиться слов, и прежде, чем они будут произнесены, накрывает холодную ладонь на лбу своими руками, переплетая пальцы. - Ты слишком много думаешь, Каору, - гудят ему куда-то в левый висок, и внутри все приятно дрожит, а сонливость обрушивается на него Ниагарой. Через пару минут, замотанный в кокон одеяла и длинных рук, перед тем, как провалится в спокойный десятичасовой сон, он дает себе обещание обязательно посчитать, сколько секунд в его жизни существует Хара Тошимаса.