Memories

Во второй раз эта история начинается с телефонного звонка. Прямо на паре, за минуту до перерыва, которую я выжидаю с трудом. Я раздражённо шиплю в трубку своё "алло" так, словно проклинаю человека со всей его семьёй. Звонили с незнакомого номера, это мог быть кто угодно. Я никогда бы не угадал личность звонящего, если бы женщина не представилась мне именно матерью моего некогда лучшего друга. Её голос был в целом спокойным, но подрагивал, и я сразу заподозрил неладное — спустя полтора года мне звонит его мама, зачем? Всё оказалось очень смешно, хотя в новостях это событие назвали в итоге ужасным и грустным. Этот придурок шагнул из окна. Я не мог высидеть учебный день нормально. Все лекции проходили мимо ушей, а практику я выполнял на автопилоте. В голове звенела целая куча вопросов. Зачем он это сделал? Почему? Что было в его предсмертной записке и почему позвонили именно мне? У него остался мой номер? Что произошло за эти полтора года? Череда бесконечных что, зачем да почему. Я всегда был ужасно любопытным человеком, а потому после пар сорвался к нему в больницу. Мог бы вместо, но он не был мне дороже отметки присутствия на паре, которая поможет получить автомат. Я поставил отметку выше человека, всегда отдавая предпочтение приземленным ценностям. Мысли о красивом и высоком — это хорошо, но вот в жизни они помогают хуже, чем материальные успехи, которые можно увидеть или даже потрогать. В палату, конечно, в тот день не пускали, не удалось даже попасть в отделение. Но ко мне вышла его мама, глядя несколько растерянно и даже виновато. Словно это она выкинула сына в окно и чувствовала передо мной за это подобие вины. Но при чём тут вообще был я? В голове, или даже в сердце, теплились мысли, что конечно же это из-за меня. Так думают все отпетые эгоисты, которые скучают по некогда близким людям. Я так не думал всерьёз, но очень хотел, чтобы это было не простой сказкой для своего самолюбия. И вдруг чудеса стали сбываться. Не знаю, прикладывал ли к этому руку Газпром, но факт оставался фактом. Читая немного помятый клетчатый листок, на которым каллиграфическим почерком с отличительными завитками был выведен текст предсмертной записки, я не знал заулыбаться мне или ужаснуться. Смешиваясь, эти эмоции давали мне абсолютно безразличное выражение лица, только глаза, уверен, бегали по строчкам нервно, дёргано и ошарашенно. Писал ли он действительно обо мне — было вопросом глупым. Он ни разу не назвал меня по имени, он не указал никаких характерных черт меня или нашего общения, лишь отдалённо ссылаясь на прошлое. Одному ему известно, что он там имел в виду на самом деле, когда сочинял этот текст, но я сразу понял, что записка действительно адресована мне. Наитие, внезапно проснувшаяся интуиция или превосходный посыл между строк — я не хотел об этом задумываться. Он просто извинялся и завещал мне свой телескоп, чтобы я смотрел на звёзды. Я даже расстроился, ведь раз он жив, то телескопа мне не видать. И так как ловить мне было нечего, я отправился домой. Его мама обещала выписать на моё имя пропуск в палату, будто я его близкий родственник или возлюбленный, хотя в действительности на данный момент мы были друг другу никем. Или всё-таки я что-то упускал из внимания, упорно не желая замечать? Ночью мне не спалось. Я всё продолжал маяться мыслями о своём бывшем друге, телескопе и той причине, по которой мы не разговаривали полтора года. Раньше мне казалось понятным и очевидным, пускай и очень длинным, почему же на самом деле мы резко разорвали нашу дружбу под недоумение окружающих, и почему категорически избегали друг друга после. А потом всё как-то улеглось и немного забылось, но, видимо, только у меня. Иногда я, конечно, срывался, ударяясь в воспоминания и даже сжимая челюсти от бессильной злобы и обиды, но при этом не переставал нежно улыбаться. Воспоминания, все они, были немного болезненными, но хорошими. Даже ссора вышла такая, как надо. Мы не скандалили, не ругались, не жгли мостов и не резали красных нитей. Всё само собой рассосалось и развалилось, не пришлось касаться и пальцем. Не было громких слов и трагедий. Наверно, поэтому сейчас мне так тяжело вспомнить в чём же там было дело. Я тогда немного побесился и спокойно вычеркнул его из своей жизни ровной линией, и моя рука даже не дрогнула. Если ему хотелось оставить меня, то я не имел никакого права удерживать его с собой рядом. Да я и не желал, иначе я давно сломал бы своей гордости хребет и сорвался бы к нему с коробкой пирожных. Всё это не давало не то что уснуть — не давало жить. Я всегда питал слабость к философским и психологическим вопросам, а оттого накручивал и закручивал себя в попытках разобраться в происходящем, и всё не мог понять приближаюсь ли я к отгадке или стремительно от неё отдаляюсь. От этого чувства закладывало уши и глаза заволакивало тёмной пеленой. Я не мог думать ни о чём другом. Я не хотел думать ни о чём другом — эта задачка была самой важной и интересной в моей жизни на данный момент. Важнее и бесполезней был лишь ответ на вопрос о смысле жизни, да и тот перед этим мерк. А может быть, смыслом моей жизни вдруг стало узнать, почему же я оказался втянут в отношения во второй раз. Мне звонили все, кому не было лень. Про этого идиота написали в газете, даже показали краткий сюжет в новостях. Но, что самое страшное, они сказали, что выпрыгнул он из-за недомолвок с одним человеком. Конечно же, это было обо мне. Конечно же, все наши общие знакомые в виде не очень дружного школьного коллектива об этом догадались. Не то чтобы я был таким уж важным, значимым и незабываемым, но в его жизни определённо занимал достойное место на полке с воспоминаниями, вальяжно развалившись там с ногами, словно ехал на верхней боковушке плацкарта по дебрям его сознания. Так думал я, и это выводило меня из себя ещё больше. Ужасно мучительно было не иметь возможности не то что заговорить с ним — на самом деле это породило бы больше вопросов — а заглянуть в чужую голову, порыться в его грязном белье и наконец выудить что-то, что ответит на мои вопросы. Это обещало быть чем-то до смешного простым и ужасным. Я даже этого не мог решить точно, окончательно увязнув в сомнениях. Все те дни, что он лежал без сознания, а я вынужден был отвечать окружающим, что не толкал его из окна, не общался с ними и даже не знал, как он поживает, мысли просто сводили меня с ума. Я ходил сам не свой, я смотрел в пустоту и мог думать только об одном. В какой-то мере это было границей между любовью, ненавистью и сумасшествием. Я не знал, куда же себя девать, и прекрасно понимал, что топтаться на мыслях уже бесполезно — мне нужны новые факты, чтобы строить новые теории. Топтаться на пороге больницы я тоже не хотел — у меня не было никакого желания сентиментально вздыхать, глядя на него, гладить по щеке или как-то ещё проявлять нежность. Боюсь, мне бы просто сорвало чердак, и я бы устроил ему парочку новых переломов. Честно — в последние месяцы нашего общения мне очень хотелось сломать ему нос, и сейчас мои руки сильно зудели, понимая, что осуществление данной мечты очень близко. Никто меня бы не осудил, ведь это же надо — так досадить человеку своей попыткой самоубийства. Ты правда жалел обо мне, или просто хотел мне насолить, свалив свою смерть на мою голову? От тебя одни проблемы. Ты умудрился достать бы меня даже с того света, но ты немного промахнулся, оставшись в живых. Поверь, я ещё отыграюсь. За все эти вопросы, за незнание причин твоего поступка, за всё. Я снова сделаю тебе очень больно самим фактом своего существования, я разворошу всю твою жалкую душонку за то, что ты посмел снова оказаться в моей жизни. Я так жалею, что ты не умер. И так радуюсь, что снова могу тебя видеть... Когда ты приходишь в себя, мне быстро сообщают об этом сначала по телефону, а потом и по сарафанному радио. Я внутренне подрываюсь на мине своего ожидания и хочу уже метнуться к тебе, но сам себя торможу. Ты слаб, плохо соображаешь и ещё не готов к тому, что я накинусь с вопросами или с этим ужасным и пронзительным молчанием, я даже не знаю, что из этого хуже. Я не смог бы держать язык за зубами и улыбаться тебе, потому решаю, что приду потом. Это ожидание даже мучительнее попытки поймать среди ночи волшебный момент появления подарка под ёлкой. Я ненавидел ждать всю свою жизнь, но умел это делать с достоинством и честью. Я смогу подождать ещё немного, чтобы наша встреча была действительно сладкой. Мои нервы окончательно сдают на третий день, когда я промахиваюсь таблеткой валерьянки мимо своего рта. Как за задницу укушенный я подрываюсь прямо с середины пары, в небольшой перерыв, и несусь в больницу, ураганом сметая всё на своём пути. Кажется, мне действительно срывает чердак, и он улетает куда-то в район Канзаса, а я остаюсь здесь, задыхаясь от бега по лестнице. Ещё немного, и я смогу во всём разобраться, правда? Я ведь не проснусь прямо сейчас и не узнаю, что всё это — лишь дурной сон? Ты лежишь в палате один. К тебе никого не пускают, а мама, наверно, на работе, которую никто не отменял. Ты бледен, но на твоём теле темнеют пятна синяков — твою жизнь спасло то, что ты пролетел сквозь ветки дерева, сильно о них побившись. Ты почти не изменился, только волосы стали чуть длинней, а сам ты — немного более тощим. Как, впрочем, и я. Никто не решается прервать тишину. Она кажется и уютной и колкой одновременно, и я продолжаю разрываться в своих внутренних противоречиях. В твоих глазах не читается абсолютно ничего кроме легкого налёта вины и смущения от того, что я стою вот тут, прямо перед тобой. Какой же ты, ей-богу, придурок. Если ты правда хотел меня видеть, читать или слышать — почему же ты мне не сказал? Я сейчас похож на зверя, который собственными зубами отгрыз цепь и вдребезги разорвал клетку, и я действительно кусаюсь до крови, но... Я бы поборолся с тобой только для вида перед всеми и в первую очередь самим собой. Я ведь тоже скучал, просто не хотел лезть в твой выбор, вдаваться в его адекватность. — Ну привет, — как дротик бросаю я, но на большее меня не хватает. Голос почти не слушается, а интонация всё равно моя, привычная — хмыкающая, с тяжёлым и шумным выдохом к концу фразы. — Привет, — твой голос мягкий и хриплый. Может, ты повредил горло или болел, а может всегда был такой после долгого молчания. Я никогда не слышал тебя по утрам и оттого не мог этого знать. Какая досада. — Ну и что это было? — сразу перехожу к сути. Я так долго ждал! Если ещё хоть капелька упадёт в мою чашу терпения, я прикончу его сам. — Не знаю. Что-то слишком тяжёлое. Такое, о чём ты рассказывал мне под утро, когда долго не мог уснуть. — Это... Действительно так просто? Ты всего лишь не справился с тем, что я считаю нормальным вот уже несколько лет? — не то чтобы для меня это удивительно. Мы всегда были очень разным. На твоей шее болтался знак пацифизма, а на моей - пентаграмма, ты хотел считать себя хиппи, а я хотел быть похожим на панка. Наши внутренние и внешние миры вступали в дичайшие баталии, но мы умудрялись при этом оставаться друзьями и даже не ссориться. Наверно, поэтому в один прекрасный день всё рухнуло. А день был действительно прекрасным, и когда я осознал, что наша дружба заваливается в бездну, я даже стал счастливым. Словно это была гора с моих плеч, которую кто-то снял. — Вроде того... Я очень скучал, правда, — он звучит так отчаянно и виновато, что во мне острым кинжалом колется жалость. Хочется подлететь к нему дикой фурией и обнять, но я прирос ногами к полу и подавился комком в горле. Всё перестаёт меня слушаться. Для человека, привыкшего контролировать как минимум самого себя, это довольно мучительно. Я не знаю, как хочу отреагировать — нахамить ему или сказать, что я тоже очень скучал, и вывалить на него ушат сентиментальщины. Я не знаю, как хочу поступить, и это бесит меня всё больше и больше. В итоге я решаю разинуть рот и начать говорить всё, что проносится в моей голове, но потрясённо замолкаю — оказывается, у меня там абсолютно пусто. Богатый внутренний мир утёк в трубу вместе со словарным запасом. — Наверно, ты находишь это всё странным. Ты будешь прав, если наорёшь или ударишь. Я ведь знаю, что ты никогда не любил самоубийц, потому что не считал смерть решением проблем. Позорное бегство. Но я правда не мог поступить иначе. — А слабо было наступить гордости на горло и сообщить мне о том, что ты, чёрт бы тебя побрал, да вот ты до него не долетел, скучал?! — голос противно срывается в сторону крика. — Слабо, — и тут мой внутренний мир окончательно рушится. В этот момент я ненавидел его настолько сильно, что готов был поклясться ему в вечной любви, обнимая одной рукой и другой заламывая ему руку до болезненного крика. Я ловил себя на таких страшных мыслях, что сам того пугался, хотя ведь давно ко всему привык. Ему удалось настолько всколыхнуть меня, что я всё никак не мог поймать хотя бы шаткое внутренне равновесие и метался из крайности в крайность, оставаясь при этом на месте. Это разрывало меня изнутри. — Какая ирония — ты грозился отправить меня к психиатру, а теперь попадёшь к нему сам... — выдыхаю я злобно. Готов поспорить, у меня в глазах бегущей строкой проносится адское пламя. Но ты даже не вздрагиваешь - ты знаешь, что я бываю таким, если вывести меня из себя, хотя ни разу такого не видел. Почему я никак не мог проявить нежность, что явственно пряталась за моими словами и взглядом? Я хотел убивать и заботиться одновременно. Даже сейчас я всё никак не мог его возненавидеть, просто был очень зол. Я всего лишь устал, мне нужно немного времени на отдых, и тогда я заговорю спокойнее. Мой голос не будет срываться, моё тело перестанет быть непокорным самому себе, а мой разум остынет и холодно двинется по всем вариантам, что может создать. Но зато я чувствовал себя настолько живым, что самому хотелось шагнуть в окно. — Прости, — легко и просто выдыхаешь ты, будто бы не у тебя сломаны руки-ноги и тело не покрыто гематомами. Хотя, ты ведь ударился головой. Но ты всю жизнь был таким вот стукнутым, за что мне, собственно, очень нравился. И я не знаю, что же тебе ответить. Я вообще умею кого-то прощать? А смогу ли я злиться на тебя достаточно долго? Я ведь хоть сейчас готов всё бросить и выслушать как у тебя дела, принести тебе чай и сидеть до утра хоть в тишине — просто наслаждаясь твоим обществом. Но я всё дёргаю стоп-кран, не желая сдаваться и покоряться. Ни одна чаша весов не может перевесить другую, ласково причинить боль у меня не получится. Я бы порвал тебя на кусочки за то, что ты со мной творишь, честное слово. Порвал бы, если бы мог. — Так зачем же ты шагнул в окно? Перепутал в потёмках с дверью? Если хотел побыстрее увидеться, так я ещё не попал в ад, некуда было так спешить. — Я не знаю, правда. И расскажу тебе, как только узнаю. Ты ведь ещё придёшь ко мне? — а в голосе плещется тошнотворная надежда, которую я не могу уничтожить категоричным и резким "нет". — Возможно, — уклончиво замечаю я. Все дальнейшие его объяснения будут глупы и несуразны, придуманы. Реальность состояла в том, что его поступок был простым душевным порывом, вызванным множеством внутренних переживаний. Он даже не вспомнит большую часть из них, не распутает этот клубок внутри своей головы. Мне тут ловить нечего, и как хороший рыбак я сматываю удочки и иду искать местечко получше. Но мой внутренний романтик подмечает, что тут хорошо, что тут красивый вид, что тут стоит остаться. И я хочу выколоть ему глаз крючком. Порывы к жестокости — одна из моих фишек. Больше мы ничего не говорим. Я не выдерживаю и ухожу, так к нему и не приблизившись. Я узнал слишком много. Такого, что невозможно вместить в рамки слов — ощущения всегда превосходят мысли по своим масштабам. У меня внутри в бесконечность уходят горизонты внезапно открывшихся мне озарений. Есть там что-то такое, что я знаю от и до, но не могу точно обозначить словами. Оно эфемерное, как всё великое. Огромное, непонятное, но очень простое. После этого мне становится спокойно и даже весело. Когда струна внутреннего напряжения наконец лопается, меня отпускает. Мне легко и хорошо, и вся жизнь такая простая и замечательная в сравнении с тем, что находится внутри человеческой головы. Я поднимаю взгляд на окно палаты, в которой только недавно был. Раскрыто, как приглашение выйти снова. Он не выходит оттуда - лежит себе на койке. Психиатр долго будет ему втирать, что попытка суицида была очень плохой идеей, а его мама, скорее всего, промолчит. Отец тоже — мёртвые у нас нынче не разговаривают. Никогда раньше не думал, что от скуки можно выйти в окно. Не от той, от которой хочется лезть на стены — вот тут я охотно бы поверил сразу — а от той, которая по человеку. Но всё, что было — не вернуть. Можно выпорхнуть птичкой откуда-нибудь с верха многоэтажки, можно камнем уйти на дно в собственной ванной или словить потрясающий трип от таблеток и скрыться в нём навсегда. Разве же это чем-то поможет? Всегда можно просто вновь заговорить, если людей не разделили тот и этот свет. Всё остальное — человеческие предрассудки. Лучше больно разочароваться ещё разок, если ты допускаешь шанс, что можно что-то исправить, чем терзаться сомнениями. Ну и кто кому сделал больнее? Кто кого вывел из себя и кто кому отомстил в итоге? Я не знал ответов, да и знать не хотел. Я просто делал то, что хочу, и старался сразу же об этом забыть. Меньше думаешь — больше чувствуешь, проще живёшь. И так было слишком тяжело осознать всё вот это, не заплутать в закоулочках своего рассудка и не вывернуться наизнанку в попытке объяснить то, что объяснить, в общем-то, невозможно. Во второй раз эта история начинается с того, что я прихожу к нему вновь. До сих пор зову его бывшим лучшим другом, потому что язык не поворачивается говорить о нём в настоящем времени. Тот человек, которого я думал, что знаю, действительно разбился, выйдя погулять из не предназначенного для этого отверстия в доме. Тот, что лежал на больничной койке и шёл на поправку, был им же, но совершенно другим. Мне предстояло новое знакомство, на которое я не менее решительно подписался, чем тогда вычеркивал это имя из своей жизни. Я думал, что не стоит нести туда свои старые обиды, но вместо этого продолжал поддевать и плеваться ядом. Но я старался сделать это со всей дружеской любовью. Может, моим ядом и можно склеить разбитые нами грабли.