Слышащий

В тот час, когда темнота заволакивает Санни Хилл, поднимаясь из мельчайших трещин в асфальте и сметая последние сиреневые отблески прошедших сумерек, в тот час, когда домохозяйки видят десятый сон в своих кроватях и даже полуночники, бодрствующие до рассвета, на секунду прикрывают глаза все разом, погружаясь в мимолетную дрему, в тот час, когда листья на ивах у реки замирают и перестает слышаться даже самый малый звук, Джек обычно только начинал выпивать. Вообще, «выпивать» казалось ему не вполне подходящим словом. Однако «запивать» веяло безнадежным алкоголизмом, «спиваться» намекало на скорую смерть, а просто «пить» было слишком всеохватывающим. Впрочем, ни одно из них не описывало того еженощного ритуала, что начинался без пяти минут четыре. Джек с одинаково тихим хлопком открывал бутылку, брал один и тот же граненый стакан, присланный из родительского дома среди прочих вещей, когда отца и матери не стало. Он с одинаковым, почти беззвучным дребезгом прикладывал горлышко бутылки к краю стакана, уже не стараясь успокоить свои трясущиеся руки, и одинаково резким жестом выпивал алкоголь до дна. Это началось не так давно. Или бесконечно давно, понятие времени ничего не значило посреди ночи, в которой, казалось, были только Джек и неровное бормотание телевизора. Если бы Джеку захотелось, он слышал бы течение крови по венам, пульсацию в ушах, неторопливое биение сердца и все прочие звуки, которое человеческое тело издает, когда живет. Он услышал бы громкие пошлые мысли соседки по лестничной площадке, принимавшей у себя нового кавалера, услышал бы стук клавиш пишущей машинки соседа сверху и тихо, но разъяренно ссорившихся мужа и жену из квартиры снизу. Услышал бы цветные сны их дочки и издерганные мысли параноика из квартиры сбоку. Он мог бы слышать весь этот чертов город: каждый шаг, каждый скрип, даже шорох шин по аккуратным асфальтовым дорожкам. Джеку не хотелось ничего слышать, достаточно было знать. Это раньше, когда слышать было его профессией, подобное занятие даже забавляло. Люди огромных мегаполисов с их вечеринками и ночной жизнью, жители маленьких городков вроде Санни Хилла с их спрятанными под одеялами и выставленными напоказ тайнами — все они наполняли его жизнь разнообразием. Из-за них он не читал книг — жизнь была несравненно интереснее, да и некогда было, работа отнимала все время. Впрочем, ему приходилось слышать и ужасные вещи. Ограбления. Убийства. Сплошной мир насилия, мечущийся от подворотни к подворотне, оставляющий после себя разбитые судьбы и разбитых людей. И самое страшное, в конце концов выбившее его из колеи — все это было вне его компетенции. Он был прицелом чьей-то винтовки, а не стрелявшим, он не мог вершить месть или свидетельствовать в суде. Судьям не объяснишь суперспособности, не расскажешь историю работы на спецслужбы, а выдумав что-то, все равно не внушишь доверия. Участие в судебных процессах яро не одобрялось начальством, представители которого при встрече не забывали напоминать, чем Джек им обязан, кем бы он был без них, чем кончились бы его юношеские авантюры и какая судьба ждала бы его. Сумасшествие? Тюрьма? Смерть? Долгое время для Джека это было сдерживающим фактором, не дающим совершать безрассудства. Однако это время кончилось. Джек поставил давно выпитый стакан на стол, выныривая из своих мыслей. Он ненавидел вспоминать то, что случилось во время его последнего дня в каморке на самом верху заброшенной часовни, по прихоти градостроителей стоявшей близко к центру города. Он ненавидел вспоминать, как его сестра, остававшаяся его единственной компанией, кроме следящих устройств и коробок из-под пиццы, умерла, и ее последний крик звучал в его ушах, заглушая все незначительные разговоры. Нет-нет — Джек потряс головой, надеясь, что воспоминания и мысли разлетятся, словно сбитые шаром кегли — не вспоминать, не переживать, не думать. Однако мысли возвращались на круги своя и вертелись вокруг одной темы, словно притягиваемые невидимыми цепями. При мысли о невидимых цепях, Джек издал измученный смешок. Его отдел как раз и назывался среди знающих о его существовании «Невидимой Цепью». Там работали те, кто слышал и видел больше остальных. Наверное, сейчас за ним наблюдает пара Слышащих, таких же, каким был он. "Чувствуете себя прицелом винтовки, ребята? — мстительно подумал Джек, адресуя мысль наблюдателям. — Когда-нибудь вы поймете, что стреляете сами. Думаете, вы не сами навлекаете на людей страдания? Не вы швыряете бомбы и расправляетесь с нежелательными кадрами? Ну что же, я тоже так думал. Весьма милая и безобидная работа." Джек вздохнул и взялся за пульт от старенького телевизора, обеспеченного программой защиты бывших работников вместе с домом в благополучном Санни Хилл. Он уже стал параноиком, повсюду видит исполнителей. Каждая поднятая за столиком в кафе газета кажется ему типичным прикрытием, каждый дом — убежищем присланных за ним убийц. Джек не хочет это проверять, не начинает слушать происходящее и глушит эти моменты стаканом виски. Джек помнит своего отца и помнит свою мать. Отец был алкоголиком, хотя называл это незначительной привычкой, а у матери были мягкие руки, пахшие лавандой. Он помнит свою сестру. Она обожала рассказывать истории и приносила ему мелкие подарочки-безделушки, заполонявшие небольшую, арендуемую по дешевке квартиру на окраине большого города. Сейчас он запер бы все это в отдельной комнате, но в день смерти сестры он швырял об пол фарфоровые фигурки и коробочки с расписными стеклянными шариками, швырял об пол маленькие мягкие игрушки и смешные конструкции из перьев, а затем сидел над осколками молча, молясь о том, чтобы звон и удары не прекращали звучать в его голове и заглушили наконец ее предсмертный крик. Он помнит мать, отца, сестру. Помнит, как прислали ящик со всеми вещами, что остались у родителей — бесконечно малый за все годы их жизни. Помнит, как звенели сине-белые осколки на дешевом линолеуме, и как мать ерошила его волосы руками, пахнущими лавандой. Помнит, как отец прикладывался к бутылке, точно так же, как Джек сейчас, помнит, как он перестал это делать. Память предает его, рассыпает детали и заставляет его идти по осколкам. Почему его не устранили за нарушение устава? Почему оставили по этой «программе защиты»? За что ему, вечно думавшему о себе как о прицеле винтовки, оставаться здесь? Джек мог бы бродить по улицам и говорить людям в лицо их секреты, мог бы застрелиться из отцовского пистолета, мог бы сбежать, хоть и ненадолго. Но сейчас он пьет виски из старого граненого стакана и выключает телевизор. Нет, это не так просто. Через несколько минут Джек валится на кровать, не раздеваясь, и сразу же отключается, даже не успев скинуть ботинки. В его голове шумит хмель, обещая с утра не слишком сильное, но неприятное похмелье. Через два дня Джека действительно убьют, под предлогом повышенной опасности разглашения сведений. Перед смертью он вспомнит все снова, и одна деталь врежется в его умирающий мозг особенно точно — то, что отец сказал, в последний раз в жизни приложившись к бутылке.  "Люди — странные существа, Джек, — произнес он, уронив бутылку на пол. Янтарные капли алкогольного напитка впитывались в ковер. — Ни одной змее еще не пришло в голову уйти в запой и опуститься на дно".