Вечность до рассвета

      Старые часы в глубине небольшой квартиры пробили полночь, разорвав своей громкой песней ночную тишину. Парень, скрючившийся на подоконнике, вздрогнул и, устраиваясь поудобнее, поджал длинные ноги, пытаясь не поворачиваться к стеклу и в то же время не выползать за линию недостаточно широкого убежища. Получившаяся в итоге конструкция из переплетённых друг с другом конечностей была хрупкой и вдобавок ужасно неудобной. Одно неудачное движение грозило неминуемым падением, и, казалось бы, можно опустить ноги вниз, если положение настолько шаткое, однако даже от мимолётного взгляда на смутно проглядывающий из-за окутывавшей комнату темноты пол парню становилось дурно.       Артемий замер, стараясь не двигаться вовсе. Только грудная клетка с выступающими чересчур сильно рёбрами нервно поднималась и опускалась обратно. Ноги начали привычно ныть — никак не могли привыкнуть к этому повторявшемуся из ночи в ночь сценарию; руки, удерживающие их от пересечения запретной границы, дрожали, а волосы падали на лицо длинными спутанными прядями, которые никто никогда не поправлял. В уставшем теле постепенно крепла идея прекратить заниматься ерундой и спокойно улечься спать, но воспалённый мозг с выпученными глазами орал, брызжа слюной, и яростно отрицал все предложения, в которых были употреблены слова «кровать» и «надо» одновременно.       «Там что-то есть, — объяснял причины непонятно глупого поведения самому себе Артемий. — Там под кроватью что-то есть. Или на кровати. Или на полу. Везде, повсюду, за плинтусом, под половицами и затаившись за неровно приклеенными обоями. Шипит за окном, хихикает за дверью и поджидает под столом. Оно не одно, это уже они. Не знаю, кто: тени, черви, заунывно улюлюкающие чудовища или ещё чего похуже — но, кто бы это ни был, слезать нельзя. Вообще. Иначе всё — конец».       Монолог не успокаивал. Заставлял стиснуть руки, сложенные в замок, покрепче и уткнуться носом в колено, чтобы ничего не видеть, но никоим образом не успокоиться, нет. Сердце всё так же плясало в бешеном ритме, срывающемся и резко взлетающем до вершин, а голова раскалывалась от противоречивой борьбы восприятия с паранормальным. Артемий ненавидел себя за это. Ненавидел подоконники, свой рост, противно писклявые мысли, наводняющие и без того переполненное ими сознание, и в особенности страх. Первобытный, полный суеверия, чуждого человеку родом из современности, страх, преследующий по пятам, не дающий спать. На полу ничего, кроме старого ламината, не было, это казалось очевидным. Под кроватью — тоже. Но смириться, доказать это до больного нервной части своей души представлялось Артемию нереальным. Потому он, свернувшись в неказистое подобие клубка, ждал, пока всё решится само собой. Ждал рассвета.       Он понимал, что, наверное, совершает ошибку, но не делал ничего, чтобы её исправить. Ибо как исправлять, если он даже не знает, почему боится того, чего нет? В том, что обычно люди с атаками теней, выползающих из ниоткуда, не сталкиваются, Артемий не сомневался: знал по рассказам когда-то знакомых. И по-чёрному завидовал тем, кто рассказывал о нормальной жизни как о чём-то совершенно обыденном. У него достающей среднестатистического обывателя повседневности не было, но были ежедневные побеги от своей давным-давно повернувшей не туда психики. Такая мелкая деталь, отличающая человека от человека. Он не рассказывал о себе людям, но знал, что заочно является в их представлении отличающимся, непохожим, немного другим. Это определение было дано ещё с рождения: «Знаешь, Артём — это простое имя, незамысловатое. Артёмов много, но ты на них не похож. Ты Артемий. Немного другой». Тогда он и подумать не мог, что безобидная фраза повернется на сто восемьдесят градусов и станет своеобразным проклятием.       Часы опять пробили, оповещая о том, что за нелепыми уговорами-гонками-философией прошло целых шестьдесят минут. Артемий устало выдохнул и аккуратно, чтобы не сдвинуть ноги, опёрся спиной о холодное стекло. Зажмурился, пытаясь отрезать от себя до тошноты надоевший мир, полный непонятных звуков и пробегающих то тут, то там теней. Ветер, протяжно завывающий снаружи, решил помочь ему и принёс с собой несуществующую песню с резко угловатой мелодией. Сначала она была тихой, а потом разгорелась холодным пламенем, заполняя собой всё вокруг. Артемий, подхвативший мечущийся ритм, отвлёкся и, довольный, стал раскачиваться из стороны в сторону. Фактически, в тишине, но внутри себя — под неземные в своей необычности звуки. Он утонул в музыке, расслабился и даже было забыл о том, что нельзя пересекать зловещую черту…       Бам! Что-то ударило в окно, перебивая собой приносящую мазохистское удовольствие какофонию. Артемий в ужасе застыл и уставился на белое размытое пятно, медленно обретающее уродливые черты, прижимающееся силуэтами ладоней к искрещённому трещинами стеклу. Обернулся на едва слышный шорох, похожий на отчаянно сдерживаемый смех, откуда-то из угла комнаты, чуть не свернув себе шею, но не увидел там ничего подозрительного. С опаской взглянул в окно ещё раз. Там было пусто.       Ветер едва слышно завывал где-то вдалеке, танцуя с другими неспящими, но теперь парень не хотел подхватывать его песню. Вместо этого он переполз в угол подоконника, устроившись между окном и полом. Сзади кто-то хотел выломать стекло. На полу ползали, а за кроватью смеялись. Артемий, до боли укусив себя за руку, зажмурился, а потом спрятал лицо в сложенных руках, безуспешно пытаясь доказать себе, что на самом деле в комнате нет никого, кроме него. Часы пробили ещё раз. До рассвета оставалась вечность.