***
В библиотеке пахнет каким-то старьём и пергаментными лентами, похожими на те, которыми как-то обмотало Соула на одном из заданий в Египте: и если Макино желание развиваться, читая всё свободное время, он ещё понимает, то совершенно безумная привычка нюхать фолианты и сравнивать их с травами на кухне Цубаки столетней и не очень давности просто выводит его из себя. – Я беру вот эти, – Албарн заботливо грузит на Соула кипу журналов и книг, посылая к столу записи. – Да, Мака, рассчитывал я не на это, – Эванс что-то неразборчиво бурчит себе под нос, пока наконец не выгружает томики на стойку. – Иди сюда, смотри. Соул спешно нагибается, поднимая с пола потрёпанную фотографию молодой женщины с длинными огненными волосами и странных медовых очках: она чем-то сразу напоминает Маке мать, хотя она почти совсем её не помнит, то ли по тёплому взгляду, то ли по осанке, то ли по странной особенности, которая была определённо ей присуща: портрет завораживает. – Забираю её, подожди у входа. Эванс никогда не спрашивал о её семье и внутренне радовался тому, что она не спрашивала его: наверное, правильнее было бы сделать это обоюдным. Каждый день узнавая, какой у Албарн любимый запах, сколько пакетиков чая ей нужно утром, чтобы напиться, после скольких бокалов с холодным шампанским её вырубает, куда она прячет тузов, когда мухлюет в карты, он так и не спросил о том, о чём она думает каждый вечер, засиживаясь на подоконнике до часу ночи. – Расскажешь, да ведь? Соул поднимает руку над головой, вытаскивая из кармана чёрный рельефный зонт и дождевики. Мака сдавленно бурчит что-то о вечере, кофе, подходящей обстановке и уюте, пока в конце концов не останавливается и не начинает глухо хлюпать носом, утыкаясь в куртку Эванса, и навзрыд ревёт посреди какой-то забытой безлюдной улице по пути домой, не дотянув каких-то два квартала. Дождь льёт нещадно сильно для людей, которые пока не в силах от него укрыться.***
– Нет ни добра, ни зла, и вся человеческая реальность после тщательного обдумывания падает в холодную, щемящую пустоту, скатившись по холодной плоскости. Есть только сила, неотъемлемым последствием которой является власть: сильные люди не проигрывают и не отсиживаются в стороне, рано или поздно они подчиняют, создают законы, коробят людей, но это тоже не является правильным: концепция мира напоминает пустыню, где следы рано или поздно заметают бури: на место сильных придут сильнее. Песочная дорога – это протоптанный, тысячу раз проработанный, единственно верный путь, найти который так сложно, что люди разучились этим заниматься. А если умудрился отыскать в своём сердце путь к созданию такой дороги: возликуй, теперь... Скажи честно, ты совсем глупая? Зачем это тебе, не наслушалась бредней кишина? Албарн недовольно, сдавленно бурчит и трётся затылком о низ шершавой Соуловской футболки, пробираясь на локтях к его плечам, пока наконец мрачно не падает прямо на книгу. – Это правильно, что тебе не нравится. Тебе не должно нравиться, ты же не признаешь пустой болтовни, да? Мака сопит тихо, притягательно и даже не старается выглядеть бодрой: она бы просто осталась лежать, медленно скатившись прямо под руку Итеру, но гордость не дает ей скупого разрешения оставаться здесь, в чужой постели, в чужой комнате, наполненной чужим запахом, смешавшимся с прохладой из настежь раскрытого окна, она не позволяет даже оставаться собой в этом чертовом, проклятом месте, где рядом с ней так же невинно сопит он. Она сбивчиво дышит и вскакивает, зардевшись, поправляя юбку, а потом вежливо, очень вежливо и аккуратно просит прощения и выходит в коридор. Уже ведь три ночи, с утра очередной идиотский зачет, а она и так не высыпается уже вторую неделю и не будет высыпаться еще столько же, если хотя бы сегодня не ляжет вовремя. Ведь уже восемь, черт их дери, дней в спину неизменно врезается недовольное: – Мака... И это всё? Мака вздрагивает, опускает плечи и поворачивается, прикидываясь ничего не понимающей дурочкой. Восемь–Ноль, Эванс, поздравляю, сухая. – Оставь книгу у себя, я заберу с утра. – Я не о книге, мне холодно, – он нагло щурится и растягивает рот в довольной улыбке, зная, что Албарн не видит его. Албарн просто пялится в стену, обдумывая еще раз, кому и когда он завтра нужна, не разозлится ли Штейн за опоздание, не послать ли всех к черту еще раз и остаться здесь. Остаться в этой безумной комнате, которая за несколько мгновений стала нужна на уровне кислорода, горького и притягательного, как глоток воздуха после длительного пребывания в воде, когда только-только высунул голову и жадно задышал, всего несколько секунд. Ей нужен Итер. – Ты откажешь своим инстинктам и вернешься в свою дурацкую иглу без отопления? Я ведь... Два шага и своя спальня. Два шага. ДваГребаныхШагаИтерЗаткнисьМатьТвою. – ...я ведь разучился засыпать... Ты пожалеешь об этом. – ...без тебя. Какая наглая, легко распознаваемая, идиотская ложь. Маке хочется так думать, хочется надеяться только на себя, убеждая в том, что она не зависима: от рассветов, от замечаний, от непозволительно длинных ночей, от холодного дыхания и пепельных волос, от рваных зубов, мятых простынь, утренней готовки, открытых настежь форточек и жадного дыхания. Но ошибаться сильнее ей пока не приходилось, и признавать это немного больнее, чем просто убеждать себя с каждым новым прикосновением к паркету и ленивому потягиванию простыни за собой, встречая новый день, что она сильный человек, который в состоянии защитить своих друзей. Было бы здорово, если бы все они оставались ей просто друзьями. Всегда. Мака никогда не станет фантасмагоричной властной стервой, одной из таинственных незнакомок в длинных развивающихся платьях, которые, легко дергая за край рубашки, уводят в какую-нибудь волшебную страну за собой, подчиняя разумы и внедряясь наркотиком в чужую кровь. Маку читают, как открытую книгу даже не потому, что она сама позволяет. Просто открытость и искренность для нее вошли в привычной обиход вместо фальшивой наигранности признаний с теми, кто хотя бы что-то значат для нее.***
– Соул?.. Посмотри, пожалуйста, глупо как-то, да? Албарн робко входит на кухню, некрасиво, неженственно переставляя тонкие ноги и загребая пробитый паркет действительно неподходящими, гремящими, как целый завод по производству машинных запчастей, сапогами, со смольной бабочкой над джемпером вместо разорванного чёрт знает где галстука. – Нет, восхитительно, – из-за набитого жареной картошкой рта Мака даже не успевает понять, сарказм это или нет. – Когда я успел пропустить поход в магазин? Мне тоже невероятно нужно, ты позавчера порвала мои любимые боксеры. Взволнованное Макино лицо сливается с ягодами рябины на сахарнице, и она вылетает из комнаты, поскальзываясь и кряхтя. – Да, Мака, это цветочки, – шепчет Соул куда-то в стакан с вишневым компотом и добавляет уже громче: – Конспект забыла, смущенная ты наша. – Завяжи, пожалуйста, браслеты. Албарн неуверенно протягивает вышедшему из душа напарнику запястье с четырьмя неровными ворсистыми полосками и кривым узором на них, как по струнке выпрямляясь и свободной рукой собирая волосы в хвост. – Тебе обязательно носить их каждый день? Я уже задолбаф-с-м... – Эванс резко хватается белоснежными клыками за нитку, сжимая кожу почти до красноты. – Туго?.. Мака трясёт головой. – Это Цубаки подарила, никак не отвертеться, да они и мне самой нравятся, – она ловко подхватывает с пола рюкзак. – Вроде как. Спасибо.***
Лицо Кида почти конвульсивно кривится, когда мутные золотистые глаза случайно совершенно съезжают с конспекта левее и, пропустив храпящую Патрицию, натыкаются на чью-то бледную руку под юбкой у лучшей подруги. Ёрзая и покачиваясь из стороны в сторону, Смерть-Младший усиленно пытается не вызывать подозрения у Марии-сенсея, ласково тыкающей в какую-то теперь совершенно неразбериху на доске, обозванную "тренингом для Кос Смерти", обычно постоянные Повелители которых тоже должны были явиться, стараясь хотя бы на мгновение поймать взгляд самоубийцы-идиота, который посмел тронуть его***
Они просто молча сидят на холодной бетонной крыше Академии и курят куда-то в медленно всходящее солнце, пытаясь воссоздать их идеальную погоду – беспросветный дождь и затемнённые природным дымом улицы после него. Албарн обрывисто кашляет и с непривычки роняет горящую сигару куда-то вниз, за что и получает нервный смешок в свой адрес от Эванса. – Сама просила, – он неуклюже разводит руками, зубами вытягивая из порванной пачки еще две и протягивая их напарнице. – Я больше не буду, извини. Как-то к ним не очень тянет, – Мака ёжится и подсаживается чуть ближе. – Да и ты бы курил поменьше, будет обидно, если умрёшь от рака раньше, чем тебя заденет проклятье какого-нибудь очень крутого кишина. – Не шути так, – Итер морщится, убирая затушенную сигарету в прожжённый внутренний карман, медленно и тихо выдыхая остатки копоти. – Станешь воровать мою манеру говорить – совсем застрянешь. Албарн не совсем понимает, что Соул имеет в виду, но ей это, в общем-то, не очень нужно. Она просто беспечно откидывается назад, черпая пустым капюшоном прохладный утренний воздух и внезапно понимает что-то крайне спорное в общем смысле, но несомненно правильное для неё: она хочет остаться здесь навсегда, просто перебирая ногами над пустотой и облокачиваясь на кожаную куртку сидящего рядом. Приятно холодная рука как никогда вовремя зарывается в её волосы, чересчур грубо распуская несуразные хвостики. Она не хочет думать. Не здесь. – Надо же, за столько лет даже не отросли... – Я не хочу менять причёску. Не знаю, почему. Слова одиноко повисают в воздухе, теряясь в непривычно низких клубящихся облаках. – Глупая. Мака приглушённо кряхтит и морщится: реакция, полагающаяся обиженной до глубины души девушке. Но только не тогда, когда, кажется, такое обидное, протяжное, звенящее в ушах и эхом отдающееся в пустой, беспечной голове "глупая" воспринимается как наивысший комплимент.***
– Как думаешь, всё должно так заканчиваться? – Мака немного приподнимается с заваленного вещами пола на локтях и почти врезается взглядом в Эванса: чемоданы мешают развернуться и из-за близости лиц ничего другого практически не остаётся. – Косы Смерти не сидят на одном месте. Попросишь своего Кидушку, глядишь, через месяцок-другой отправит тебя в Европу, – Соул пусто пялится в потолок, отыскивая в чемодане мятные леденцы. Мака кивает, задавливая в себе чисто детское желание заплакать: дурацкое ощущение в глазах, дрожащая губа – это её выдаёт, но пробивать себя на слёзы сейчас означало бы попрощаться. Мака никогда ни с кем не прощалась. Такова была её супер-способность и ещё одно качество в противовес целому коробу рациональности и конструктива – она удачливая, черт возьми, и удача не оставляла её ни на минуту, она-то знает. Из-под балкона загудело такси. – Поливай цветочки и побольше гуляй, – Эванс поднимает с тумбы увесистый рюкзак, как можно медленнее притягивая Албарн к себе, и зарывается носом в её волосы. Он не уверен до конца, почему этот запах его любимый, но это, пожалуй, навсегда останется единственным неоспоримым фактом о нём, насчет которого ему не нужны объяснения. – Я, пожалуй, люблю тебя. Слова одиноко повисают в воздухе, протыкая и без того неустойчивое сознание Маки навылет. – Песочная дорога, так? Я думаю, мы её нашли. Дверь захлопывается резко, точно также обрывается хриплый голос напарника, не оставляя в заболоченном ворохом мыслей сознании ничего, кроме отчётливой интонации и исчезающей за деревянной заслонкой руки. Дурацкая навязчивая идея о том, что такие истории не должны заканчиваться хорошо или хотя бы давать надежду на это, не позволяет Маке двигаться ещё несколько секунд и заставляет смиренно покоряться общепринятым законам, но вполне реальное желание послать к чёртовой матери все без исключения правила, которые всю жизнь диктовало ей общество, всё-таки позволяет дышать чуть свободнее.