Ведьмины слёзы

Губы у неё мягкие, Поэтому грех не велик. Мне нравится Тонкое, серебристое, Гибкое тело рыбки саёри*. Мэйко Мацудайра

I

У Саяки в глазах плескалось море, и витражный свет безуспешно пытался пробиться сквозь эту толщу. Здесь, в разрушенном храме, свет был слабым, беспомощным, словно бы последним вздохом умершего божества. Но он ослеплял по-прежнему. Кёко нахмурилась и снова вонзила зубы в яблоко. На миг она представила, что это хрустит не яблочная кожица, а шея этой наглой девчонки. Странной, глупой и пафосной девчонки с влажным комом водорослей вместо мозгов. Кёко захотелось швырнуть яблочный огрызок прямо в спокойно-льдистые океаны, но у неё не хватило смелости выбросить еду. Она же не такая, как та. — Кёко? — негромко, но твёрдо произнесла Саяка, вытянув вперед бледную маленькую руку. — Кёко, я не знала. Я ничего этого не знала и, честно, не желала бы знать. И я... я больше не сержусь. Она дрожала и едва ли не плакала. Интересно, каким человеком ей сейчас представлялась Кёко Сакура? Каким?.. После услышанного, увиденного, прочувствованного. Дочка-ведьма погибшего душой и телом священника по-прежнему была опасным и неподпускающим к себе близко костром, но в то же время уже почти прирученной. В её печальном и дерзком лице не было фальши, от которой сводит зубы. Саяке казалось, что она вот-вот даст ей в нос. — Не сердишься на меня за правду или не сердишься на себя за свои тупые убеждения? — резко выплюнула Кёко, подбрасывая в руке новое яблоко. — Я надеюсь, что ты поняла, какую безнадёжную глупость совершила. Теперь твой скрипач будет пиликать и пихать в рот шоколад здоровой ручкой, а ты будешь слоняться у его калитки и шипеть на каждую проходящую мимо девушку. Разве не так? Кёко хотелось, чтобы синяя вода почернела, вздыбилась и вышла из берегов. Это было остаточное, несерьёзное, но весьма эгоистичное желание. Абсолютно в её духе. Слова были подобраны отлично, даже не пришлось выдумывать новую песню, чтобы поднять бурю. Кёко ничуть не боялась, что воды затопят лаву. Этого никогда не произойдёт. — Какое дело может тебе быть до меня, даже если я и повторила твою «ошибку»? Ведь мне уже всё равно. А, девочка-которая-скармливает-людей-ведьмам? Волны шипели, смешиваясь с жёлто-красным огнём в сузившихся глазах Кёко. «Безнадёжная тупица Саяка. Когда же ты поймёшь, что дело касается тебя напрямую? Если ты хочешь купаться в своей синеве и дальше, то должна хотя бы один раз вспыхнуть тем же пламенем, которым тебя поджигают. Но колёсико зажигалки ломается, а ты до сих пор глупенькая идеалистка-покровительница. Хотя уже всё знаешь». — Я могла бы уже сто раз воткнуть в тебя копьё, но почему-то этого не сделала. Наверное, мне всё же есть до тебя дело, девочка-которая-слишком-идеальна-для-волшебницы? — небрежно бросила Кёко, пережёвывая красно-белую мякоть. — Всё равно мы слишком разные и никогда друг друга не поймём. Ты, наверное, даже и плакать разучилась, если спокойно пасла фаворитов ведьм на поле из трупов. И ты мне ещё что-то говоришь? Ты, которая сама почти ведьма? — Саяка чуть пошатывалась, темнея от глубинного, снова выползшего наружу гнева. Кёко поставила мятый пакет на расколовшийся алтарь, медленно и вызывающе пройдясь мимо Саяки. Ей было смешно, было обидно, но было и немного не по себе от растревоженного кракена, который до этого спал на дне. Всё так интересно начиналось... Неужели они снова разойдутся с ней врагами? С ней, похожей на ундину из любимой книги Кёко? «Почти ведьма? Да что ты говоришь? У ведьм нет памяти, милая Саяка, а у меня она пока ещё жива». — Видимо, мой рассказ тебя не тронул и ничему не научил, — процедила Кёко и отвернулась в сторону разбитого витража, светившегося нежно и тепло, — иначе бы ты поняла меня, поняла бы всё то, что мне ещё дорого среди этой дряни. И да, — она обернулась к потупившейся Саяке с незлой, но неприятной усмешкой, — ведьмы не плачут. Нет у них слёз. Как видишь... я — не ведьма. Море внутри Саяки ещё раз укоризненно плеснуло и отступило. Отлив обнажил все-все до единого подводные скалы, торчащие из всего её существа и ранящие тех, кто неосторожно дотронулся бы до неё. На концах тех острых камней были кровь и соль, а перед носом Саяки — чья-то дрожащая ладонь, кончики пальцев которой были солёны от воды. Нет, не от воды. Мики Саяка дёрнулась в сторону и чуть было не оступилась. Ей было тошно и противно от своих слов. Так гадко, словно кто-то дёргал её, заставлял прокручивать в голове последние сказанные слова. «Даже она не обижала меня так, как я, после всего сказанного, обидела её». — Кёко?.. — Ничего. Ты просто пока не поняла, но скоро, если захочешь жить, во всём разберёшься. Одно-единственное Семя Скорби — и ты задумаешься о выборе. И... если ты не настолько тупенькая, как ты себя ведёшь, то просто забудь о том, о чём пожелала. Как будто твоя память исчезла, — почти по-доброму пробубнила Кёко, закрыв влажные глаза от пробравшегося в щели солнца. — Такое не забывают. Я же... не ведьма, — осторожно ответила Саяка, снова протянув руку вперед. — И не буду ей. Я просто хочу помогать. И тебе я хочу помочь, и всем другим тоже! О, Кёко, прости меня. Я не забуду то, что ты хотела меня убить, не забуду то, что я хотела убить тебя в ответ, не забуду фамильяров и погибших зря, но... Я просто буду с этим существовать. Ведь я не могу жить. М-мир? — Ни одной умной мысли, но что-то похожее на правду определённо есть. — В её холодную ладонь легла чужая — сухая, горячая и шершавая. — Итак, Мики Саяка, вредная неведьма и замороченная на морали дурочка, постарайся больше не попадаться мне на глаза, если я не позову тебя, чтобы как следует тыкнуть копьём. Идёт? — сурово буркнула Кёко и улыбнулась кончиками высунувшихся из-под губы клыков. — Идёт, — улыбнулась в ответ Саяка, в глазах которой волны пенились от мимолётной радости и не слышали тревожных криков чаек. Ей больше не хотелось вражды с себе подобной. Она устала. Или, может, только начала уставать? Но одно она знала точно: Кёко Сакура не хочет причинить ей боли больше, чем она заслуживает. И если в один прекрасный день Саяка поняла бы, что всё кончено для неживой девочки, первой, кого бы она позвала среди мёртвых морей, была бы не Мадока, но Кёко. Красно-багряная Кёко. И сине-пенная Саяка с горящим темнотой сердцем приняла бы её.

II

А Кёко помнит, как было тогда. — Паршивый шерстяной комок, тварь пушистая, какого чёрта ты молчал всё это время?! — кричала Кёко, встряхивая Кьюбэя с такой силой, что его умильная ушастая мордашка болталась из стороны в сторону, готовясь хрустнуть и оторваться. — Что ты с нами сделал? Отвечай! Саяка неловко завалилась на бок. Наверное, она видела асфальтное небо. Но нет: она не видела ничего. Её морские глаза закатились, а белый раздражённый белок укоризненно уставился на испуганную и от этого злую, чертовски злую, беспомощную и злую, злую от всей этой гадости Кёко. Мёртвая Саяка продолжала жечь её до костей. «Это же не я сделала такое с тобой! Это не я! Это... это он, это Мадока!». Кёко неловко отступила, лишь чудом сохранив равновесие. Безжизненное поломанное тело действовало ей на нервы. Саяка словно бы показывала на неё пальцем. — Это не я убила её! Что... что вы наделали? — её корчило от рыданий, которые рвали охрипшее горло. Белый мех под её руками окрасился в красный: она пронзила Кьюбэя ногтями и почти разодрала его в клочья. «Вы просто были не готовы, девочки, — раздался в голове чужой мурлыкающий голос, идущий из центра крошечных рубинов на белой искусственной морде, — это всё для вашей же безопасности... Даже если вы убьёте меня, это ничего не даст. А Камень души... Нельзя больше, чем на сто метров...» — шептал Кьюбэй, которого взбешённая Кёко отшвырнула в сторону и успела пнуть в бок, прежде чем он с неприятным хрустом врезался в столб. Кёко не знала, на кого ей извергнуть все эти жалкие слёзы, на кого кричать, пока не пропадёт голос, кого душить и бить головой о стены. Кто виноват в том, что Саяка умерла? Эта белая тварь? Или Мадока, которая размазывала тушь по покрасневшему личику и надсадно выла над трупом Саяки? Ничтожная, ненужная, ничего не понимающая, мешающаяся под ногами. Кёко материализовала копьё, обжёгшее ей руку, и уже было замахнулась... «Она выбросила Саяку с моста. Она её убила. А я убью её. Нет, сначала я убью этого обманщика... Нет, её... Нет!» Мёртвая Саяка. Бледно-синяя, окружённая пеной кружев, руки тоже белые-белые и холодные. А выцветшие глаза страшнее всего. Над ней — мрачная Хомура, нахохлившаяся, чёрная, держащая в руке бирюзово-мерцающую точку. Огонёк горел ровно, только изредка порываясь вспыхнуть многими-многими искорками, но ему не давали этого сделать. И тогда Кёко увидела, что такое душа Саяки Мики. Она такая же бездонная и морская, как и она сама, такая же легко сгорающая до серых пепельных хлопьев. — Дай мне... — глухо прохрипела волшебница, почти вырывая Камень души из рук молчащей и оттого жуткой Хомуры. И теперь этот синий огонь горел в её руках, она оберегала его, держала, чтобы он не погас. Какой красивый. И как много уже в нём темноты. Это как море после шторма, где водоросли сплелись и затянули воды грязной сетью. Скорее, скорее вложить в недвижную руку и сжать. Сжать, чтобы кровь снова побежала по венам. Море, шумя, снова набегает на голый белый песок. И сердце бьётся, и грудь поднимается от дыхания, и она жива. Жива, как будто бы не она лежала здесь куклой без завода. Саяка Мики двигает руками и дышит, но ресницы её мокры. — Кёко... Мадока. Я теперь не человек, да? Я теперь просто мясо? — плачет Саяка, сама не осознавая этого. Будто бы она и в самом деле поверила, что вместо души у неё цветной камень, а тело сделали на пластмассовом заводе и обтянули кожей. Но Кёко знает, что это не так. У этой девчонки живые глаза из чистой воды, мягкие прядки из синего прибрежного песка и нежная кожа белёсых морских звёзд. Это тело живое, пока в нём есть эта невозможная красота. Слёзы капают на разбитые колени совершенно неумышленно. Но поэтому их тем более никто не должен видеть. Они текут, вымывая из глаз это дивное ощущение. Плачет Саяка — потому что мертва, плачет Кёко — и не потому, что она тоже мертва. Ей больно из-за боли Саяки. — Нет, ты человек. У тебя есть чувства. Ты жива, ты не ведьма. Ведьмой быть хуже, чем быть мёртвой. Помни, — шепчет алая Кёко, обхватив ладонями порозовевшее лицо. Тихо-тихо шепчет, пока никто не увидел. Пока розово-чёрная масса Мадоки и Хомуры не оторвут от неё безжизненную русалку с горячими следами на невидимой чешуе. И вспомнился Кёко высотный ветер, холод моря и огни на берегу. Всё это было в той необыкновенной девушке, которую ещё недавно хотелось убить, унизить и растоптать за её невежество и самоуверенность. В руках её светилась её заросшая душа, а где-то внутри эти качества перерождались в боль за себя и других. Кёко знала, что та любит скрипача. Но он утонет в бурном море чувств Саяки, а Кёко... Вот если бы Кёко... Она не утонула бы. Если бы вдруг. Вдруг. «Кёко!» — ещё раз кричит кукла из плоти, прежде чем уйти в темноту, тщетно пытаясь вложить светлячок души в растерзанную грудь. И Кёко будет помнить это, растерянно покачиваясь, пока красное кружево вьётся вокруг ног.

III

И теперь Саяка молчит и бьёт себя в грудь, будто бы там лежит красный от жара уголь. «Больно, больно, больно». Хитоми и Кёсукэ держат руки друг друга и смеются вместе так звонко, что этот остро-высокий звон режет уши и сердце Саяки. Она загадала так, чтобы он мог жить и радоваться своей жизни. Теперь рада и она, Хитоми. Теперь они будут вместе слушать Дебюсси и Баха, есть мороженое и смеяться над глупой-глупой Саякой, которая отдала свою жизнь за то, чтобы дать им вволю наворковаться. Кёсукэ будет играть на скрипке так, словно тихо умирает, но умирать в это время будет Саяка. Она бежит далеко. Там, где солнце садится за небоскрёбы, где никто не увидит, как на крыше у маленькой волшебницы вытекают её чудесные синие глаза. Они исходят слезами, они истощаются и не могут видеть ничего, кроме боли и скорби. Она бы могла нечаянно упасть вниз, чтобы разлететься голубыми стёклышками витража, но не может. Кьюбэй всё рассказал и показал. Она разлетится, но долго и больно будет сращиваться воедино. И так без конца. Чёртова магия не даст ей умереть. Она сделает из неё что-то пострашнее. — Саяка?.. — её торчащих лопаток касаются шершавые пальцы с треснувшими подушечками. Она чувствует лопнувшую, разошедшуюся кожу всей спиной и отвечает внезапной дрожью, переходящей в всхлип. — И зачем ты здесь? Пришла посмотреть, как тяжело умирает нечеловек? Если закрыться, если свернуться, как росток папоротника, она не заметит этой слабости, этих слёз. «Ведьмы не плачут. Если ты плачешь — ты не ведьма, ты жива». Вот только она уже и не человек. И Кёко не человек, но это почему-то её не смущает. — Если я брошу вниз Камень души, — по слогам произносит Саяка, — то всё кончится? Я распадусь на части спустя несколько месяцев и растворюсь под кислотным дождём? А?.. — Если ты выкинешь туда этот чёртов Камень, тогда и я брошу свой, — Кёко сжимает красный огонёк на шнурке, нервно дрожащий между пальцев. — Но он не разобьётся. Это мы сгниём без него. Ты хочешь этого? Кукольные глаза смотрят внутрь Кёко, прощупывая сердце и полые трубки на предмет лжи. Ничего. Не лжёт. Она действительно хочет и может умереть с тобой, Саяка. Если ты когда-нибудь и думала о паре для смерти, то был ли это Кёсукэ? Красная девушка с копьём пылает сама и тянет в этот костёр тебя. Вы можете умереть вдвоём без всякого упрёка. Никто не скажет, что вы горели неярко. Протяни ей руку. Коснись её и ободряюще улыбнись фарфоровыми губами. Она любит твою живую синеву, а ты полюби её мёртвый огонь. Если, конечно, пластиковый манекен ещё может почувствовать что-то помимо отчаяния. И Камень чернеет — чернеет с каждым вздохом. Кёко водит её по своим любимым местам, где неон отражается в асфальте, а из булочных можно легко утащить пакет пирожков. Но Саяка их почему-то не ест, хотя Кёко готова отдать ей последний кусочек. Если смотреть на неё слишком долго, то желание есть пропадает. Она делает вид, что улыбается, но... Может быть, ей в самом деле хорошо? Саяка тёплая, в ней переливается кровь, а ещё бродят многие-многие мысли. И самая главная из них — недоумение. Как же так могло случиться, что твой злейший враг, раздражающий тебя своей клыкастой ухмылкой, деланными движениями и аляповатым копьём, которое почти путается в алом подоле, вдруг становится твоим лучшим другом, в то время как прежняя подруга машет рукой и спокойно растворяется внутри вместе с Кёсукэ? «Или, может, враг стал больше, чем лучшим другом?» Думать об этом странно. И ведь вот она, сидит напротив Саяки, уминая очередной пирожок и дерзко поглядывая на неё сквозь полуопущенные веки. Небрежный хвост сбился, лак на ногтях снова ободран, а джинсы потёрлись ещё больше. — Кёсукэ — дурак, — авторитетно заявляет Кёко, вытирая руки о футболку. — Я же предлагала тебе как следует ему всё переломать. Он обидел тебя. — Н-нет, — Саяка вновь прерывисто дышит и чувствует подступающую к горлу тёмную слизь. От упоминания этого её трясет. — Ни-че-го не было. Её прижимают к груди и сильно-сильно обнимают, пока рёбра не вонзаются в мясо и не хрустят от напряжения. «Никаких Кёсукэ в моём присутствии». Огонь, жмурясь и шипя, касается воды и не смеет больше отдёрнуться. Чуть отстранившись, Кёко приподнимает её подбородок, чтобы океаны не вышли из берегов. Рот Саяки слегка приоткрыт: розовый китёныш языка подрагивает и трепещет от волнения. И Кёко делает то, что хотела сделать ещё после первого боя. Чтобы позлить. Но сейчас не для этого, нет. Она дышит на Саяку яблочным повидлом и цепляет её язык своим, соприкоснувшись губами только чуточку, самую малость, недостаточную для объяснения происходящего. Как-то это всё несерьёзно, особенно если второпях сдёргивать плюшевую полосатую кофточку и бросать её в пакеты от чипсов и прочей ерунды, что валяются по углам в импровизированной комнате Кёко. У девушки с глазами-морями на краях ресниц дрожит солёная вода — от удивления и какого-то своеобразного счастья. «Тш-ш, даже нечеловек имеет право высказать то, что он думает. Или дать почувствовать это». — Даже если мы едва знакомы и хотели убить друг друга? — Даже так. Ты можешь ни о чём не думать? Сейчас мы просто две идиотки, одна из которых поддаётся, а другая творит что-то даже ей непонятное... — негромко ухмылялась Кёко, расстёгивая сотни мелких пуговичек на рубашке Саяки, бесконечно уходящих вниз. У Саяки не было русалочьего хвоста. Под школьной юбкой были две худые ножки, одетые в плотные чёрные чулки. Белые трусики в розово-чёрную полоску съежились в мягкую цветную резинку, опустившись чуть ниже колен. А теперь море только стыдливо подходило к берегу, испаряясь на горячих от солнца камнях. Саяка вздрагивала, ощущая те же горячие, потрескавшиеся пальцы по краям и чуть-чуть внутри плотно сжатого бутона. — Кёко?.. — М-м? — переспросила та, облизывая влажноватые ногти, побывавшие за дозволенным краем. Ответа не требовалось. Девушки были подобны БЖД-куклам, выполненным с изумительной подробностью. Потрясающие шарнирные руки, гнущиеся талии из мягкого, бархатистого пластика, аккуратные розовые рты и огромные глаза с яркой радужкой. И эти на первый взгляд неживые существа любили друг друга так, как будто бы были облечены в плоть и кровь. И пока это было так. Белые упругие ножки пересекались под разными углами; все их движения были то резкими, то удивительно плавными. Перекатиться в фантики — снова на ковер — к стене. Щёки краснели, пробуждая моря и потоки лавы. «Как тебе такое? Теперь чувствуешь себя живой?» «Я... я чувствую. Но, может, это просто иллюзия? Кёко, Кёко, скажи мне, ведь у тебя тоже нет души, она тоже в этом чёртовом камне?.. Тогда почему ты такая яркая, такая осязаемая и живая? Почему?» «Просто отчаяние внутри меня ушло в такую глубину, где её может найти только удильщик с фонариком. А ты же ходишь по краю и уже срываешься. Но я не дам тебе это сделать». Им казалось, что они в параллельном мире какой-нибудь ведьмы, где золотые цветы из шёлка распускались на ветках, свисающих с бесконечного тёмно-зелёного потолка. Мягко шелестели табуны мелких цветов-птиц с ножками-стеблями, а вдали переливалось что-то похожее на звон колокольчика-бубенца. И вот в этом фантасмагорическом видении, среди сочно-алых с голубыми коробочками маков, среди трав из золота и неблизкого, но и недалёкого звона, прижавшись друг к другу до дыр на чулках, Кёко и Саяка расправляли свои сморщившиеся ростки за спиной. И им не хотелось перечить друг другу, хотя каждый так и остался при своем. Не считая этого вечера, когда каждый с тихим любованием видел в глазах другого такую необходимую, пусть и смертоносную, но противоположность. «Если ты будешь пылать — я потушу твой костёр». «Если ты будешь тонуть — я согрею тебя и в воде».

IV

Если бы Кёко могла подчинять себе время, как Хомура, она бы остановила все дни, все часы на одном отрезке, где Саяка бледно улыбалась ей и смущенно отодвигалась, когда Кёко касалась её обнажённых плеч. Можно бы было открыть все существующие вселенные и послать туда своих двойников, как учила Мами. Может быть, из этого бы и вышел хоть какой-нибудь толк. Но сейчас... Сейчас Кёко ослепла. Она не понимала, не хотела понять, как это произошло. Ещё вчера Саяка улыбалась ей, ласково приобнимала за плечи и, смущаясь, таскала кусочки шоколада из пакета. А теперь из неё лезли чёрные щупальца отчаяния. Они вылезали изо рта вместе с криком, пронзали руки, ноги и голову. Чёрные, склизкие, отвратительные конечности оплели её всю, удушая внутри этого кокона. «Я глупая... Я глупая... Я всё делала не так, я ничего не понимала!» — говорили чужие, тающие глаза Саяки. «Боже, нет. Ты делала всё так, как это и нужно было делать. Ты рвалась в бой с ведьмами так самоотверженно, что мне даже иногда казалось, что в тебе есть что-то такое, чего нет в нас. Но... Зачем, почему ты не брала семена?.. Ты убила себя! Ты отравила себя отчаянием, Саяка! Почему, почему ты убила себя? Ведь я... Ведь мы...» Но Саяка умирала. Её рвало темнотой и кроваво-чёрными сгустками слизи, свисающей с тошнотворных лап её собственного сознания. Звякнул Камень души, словно бы прощаясь со светло-голубым собой, и мгновенно почернел, высох, застыв тонким-тонким шипом-юлой. А где-то внутри, в маковом семечке, в ядре Семени Скорби металась Саяка Мики, стукаясь головой о прочные стены. «Выпустите меня, выпустите меня, выпустите меня, не хочу, не хочу, не хочу, выпустите-меня-не-хочу!» В закрытом от всего сердце ведьмы из берегов выходило взъярившееся море. И этот последний синий всплеск видела Кёко перед тем, как новая Саяка плеснула серебряно-синим хвостом и взорвалась тысячами тысяч звуков. Тело, милое худенькое тело с маленькими руками и индиговыми глазами умерло, и сейчас только последний прибой колыхал его. Слёзы Кёко падали ей на шею и скатывались в мягкую горловую ложбинку. Бесновался оркестр, варящийся в багрово-чёрно-белом пространстве, мерно закрывала и открывала продолговатые безресничные очи ведьма Октавия фон Секендорф. Хвост шелестел и извивался, как пятнистая мурена. И этот хвост мельтешил перед мысленным взором Кёко, которую вновь тащила за руку равнодушная и молчащая Хомура. Она тащила её из параллельного мира, где по-прежнему в исполинской оркестровой яме надрывались музыканты, а ведьма помахивала в такт своим двухмерным хвостом и саблей, отражающей алые портьеры. И мёртвое тело Саяки сильно-сильно давило на руки. Но Кёко его не бросит. Никогда. Даже если прямо в душу смотрят бессмысленно-суровые глаза Акеми, и её глухой голос утяжеляет и без того гадкие слова: «Брось это. Саяка мертва». «Нет, нет, неправда. Если растревожить ведьму, если напомнить ей, если... Её можно оживить, её тело пригодится ей». Кёко держит холодные ладони Саяки Мики, у которой в груди истекает невидимой кровью невидимая рана, и кривит рот, чтобы не всхлипнуть громче, чем злая тишина может это позволить. Хомура, молча наблюдая за ней, слегка наклонила голову. Эта побледневшая девушка чем-то очень напоминала ей прошлую себя, горько плачущую над розово-белым трупом Мадоки. Странно. Кто-то может испытывать те же чувства? Лава тихо перетекает в мёртвое, едко-солёное море. Кёко роняет слёзы одну за другой, яростно утирая глаза локтями. — Что ты смотришь?.. Скажи... М-мадоке, что Саяка... «Она любит её. Эта девчонка полюбила Саяку так, как не любила ни в одном из тех миров. И Мадоке не нужно знать о том, что сейчас видела я. Каждый имеет право на тайну, пока та не откроется всем», — с неприятной тоской думала Хомура, заглушая стуком каблуков рыдания Кёко, припавшей к мёртвой, теперь уже по-настоящему мёртвой Саяке. Кёко безралично всё. Мурений хвост мешает в ней холодную бурю. «Если они не согласятся мне помочь, я сделаю всё сама». Розовые бантики и фиолетовый холод глаз раздражают в ней те фальшивые чувства, которые оживают в сторонних людях на похоронах. Девочки не были сторонними, но в их глазах не было той боли, которая горела внутри Кёко. «Помогите мне, помогите достать её», — шептала она, капая потерявшими всю соль слезами им на руки. Копье спокойно ложится в руки, совсем не скользя, будто бы прилипая к сухой коже. Они согласились. Они пойдут за ней в пекло, где в вакууме всё равно слышен Дебюсси, а хрупко-железно-рыбье тело ворочается на шарнирной талии, уставившись невидящими глазами в даль. И в этих слепых пятнах — скрытая надежда. «Саяка, милая Саяка, ты меня помнишь?» Кёко стискивает зубы от кружащей голову музыки. Она утаскивает на дно, тянет туда, где русалка сможет разорвать добычу острыми зубами и сожрать её, обглодать до костей. А звук всё нарастает, рвёт барабанные перепонки... «Саяка, ты меня слышишь?» В глазах рыбы непонимание. Кто-то мешает оркестру, кто-то терзает её фальшивыми нотами. Хвост недовольно подрагивает, совсем как у кошки. Но внутри ведьмы, внутри чёрного семени, терзается, кричит и бьёт кулаками в пустоту Саяка. «Кёко, Кёко, я слышу тебя!» Ведьма Октавия качает маленькой головой и заглушает этот зов. И тысячи лезвий и острых колёс стремятся к тому, кто нарушает гармонию. Иначе ведьма не сможет заснуть. Заснуть, чтобы думать о своём, мешать в несуществующем мозгу выдуманные, странные, чужие мысли. «Это мысли Саяки. Очнись, очнись, очнись. Пожалуйста. Отпусти её». — Кёко кричит, заглушая даже самую надоедливую скрипку. Она не прислушивается к мелодии, но это что-то тревожное, рвущее уголки глаз до горьких брызг. Ведьма вспоминает и ворочается с боку на бок, точно что-то нестерпимо жалит её. Она тоже слышит звуки, волнующие её, как раньше, но это давно в прошлом. И прошлое это помнится чётко-чётко, но совсем не то, совсем не то... В этих воспоминаниях почему-то нет Кёко, точно она — всего лишь огрызок яблока. Кёко устала. У неё опускаются руки, а копьё само выпадает из ладоней. Она сама чувствует то, от чего не смогла не спасти Саяку. Отчаяние подгрызает её сердце. Саяка сошла с ума из-за Кёсукэ. Она что, не любила её, Кёко? Пришло время сойти с ума и ей. Огонь безумен, как и воды. А музыканты всё играют, играют, играют, а хвост всё раскачивается, раскачивается... А в голове Кёко текут страшные процессы. Она думает о том, что потеряла её навсегда. Щупальца подбираются к горлу, удушая и ожесточая сознание. Можно только умереть, но не дать черноте разорвать себя и копошиться в тёплых кишках без всякого стыда, а самой загореться огненным столпом в своём раскалённом мире из лавы. Нет. Так не должно быть. Она насадит эту русалку на копьё, чтобы потом сразу вонзить его в себя. Так будет правильно. Пахнет рыбой и морем. И в вое скрипок слышится шум волн. Сейчас Кёко убьёт её и себя. Она уже не слышит голоса Саяки, ради которого и стоило бороться с этой плоской рыбиной в блёстках и матовой чешуе. Она убьёт её только потому, что любит. Она должна умереть тихо и спокойно, просто выпить макового молока и свернуться клубочком внутри зерна. И во сне Саяка увидит океан с зелёной кромкой. Может быть, увидит и её, Кёко, которая, рыдая, почти сделала то, что хотела. Саяка не слышит. Не чувствует. Мертва. И ей пора уйти за ней. На песке — следы, которые растворяются у воды. Кёко уходит в глубину, где её уже ждёт синяя рыба-русалка. По уродливой щетинисто-металлической щеке ведьмы стекает чёрная капля. Хомура и Мадока видят взрыв. И они понимают, что огонь пожрал и воду и самоё себя. Стеклянные капельки исчезают на приоткрытых губах. Мадока видела, как Мами откусили голову, как её тело билось в остаточных конвульсиях, но того, как в огне погибают ведьма и волшебница, она не видела. В оранжево-жёлтом свете ей чудится алое платье Кёко. А Хомура не смотрит. Она видела это много раз, но этот, кажется, последний. Может быть. От Кёко остаётся только крик. Но она по-прежнему видит и чувствует. Она видит, как горит мир Октавии, как сворачиваются в трубочку кулисы и музыканты. В центре, в середине Семени Скорби, спит Саяка с глазами из Тихого океана и белой, как кружево, как молоко, как воротничок матроски, кожей. Это она. Она — в сердце ведьмы. И она плачет. Тихо-тихо. — Ведьмины слёзы?.. — шепчет Кёко, присев рядом с её свернувшимся телом. Ей не отвечают. Не отвечают, но позволяют прикоснуться губами к чужим, сжатым плотно-плотно. Почувствовать то остаточное тепло, морскую соль и немного горькой боли — вкус прощания. Ведьма умерла, рыдая от раскаяния. Ещё вспышка — и они стали одним золотистым вихрем атомов.