i put a spell on you

По утрам Наполеон целует Илью. Всегда куда-нибудь в висок или скулу, нельзя, чтобы проснулся, хоть и спит — 'богатырским сном'; Соло любит говорить это по-русски, смотря за тем, как теплеет у Ильи в уголках глаз. Потом всегда идет в ванную — куда еще после такой ночи — глушит разочарование шумом воды; думает, зачем вообще полез к этому чертовому русскому: от самой линии подбородка и до неровного края зеркала цветут вниз лиловые синяки, путаются в изгибах рук и оборачиваются вокруг бедер. Кое-где даже отдают алым царапины, но это неважно. Важно то, что Илья просыпается почти сразу же за ним, неуклюже со сна плетется в ванную и почти случайно не забывает задеть Соло плечом, обронив что-то вроде «ты красивый». По-русски, но Наполеон привык, и от этого в горле так першит, что не улыбаться уже не получается. Знает, что красивый, но все равно не отказывает себе в том, чтобы заправить выбившуюся прядь темных волос за ухо — совсем как чертова школьница, ей-богу. Илья топает на кухню — у Соло уже губы саднит от поцелуев, но ведь разве откажешь? Он стоит так еще немного, подставляет ладони под холодную воду, а потом прижимает ко лбу; не помнит уже, когда только разучился быть хладнокровным. Наспех натягивает рубашку Ильи, валяющуюся где-то между ковром и кроватью: борется с желанием погладить, торопится, потому что сам Илья наверняка сейчас яростно сражается с газовой плитой или чайником — судя по непрерывному потоку отборной русской брани. Рубашка пахнет Ильей, сигаретами и дешевым одеколоном, но Наполеон знает, что и дня уже без этого запаха не проживет. На кухне, конечно, драма: русский угрюмо сидит за столом, сжимая в кулак обожженную руку; достанется за это Наполеону, но так даже лучше, не хочется тратить денег на новую плиту, а вот два дня не вставать с кровати — это лучше. Соло улыбается, достает из немного помятого шкафа немного погнутую сковородку и ставит ее на плиту: готовить он любит. Правда, только для Ильи. Илья ест так, словно его месяц держали на одном только хлебе и воде; но вот когда Наполеон роняет салфетку — подхватывается так резко, что чуть не переворачивает стол. Соло заново учится краснеть, потому что это, как минимум, очень неожиданно и, как максимум, просто до невозможности мило. А потом Илья начинает нести какую-то чушь о капиталистах, так что ему не остается ровно никакого выбора, кроме как заткнуть его поцелуем. Хорошо, гренки вышли сладкие. Наполеон только допивает чай — все еще с молоком, но без сахара — пожалуй, единственная его привычка из жизни «без Ильи», а Илья уже идет в душ, скользнув по Соло прямо-таки бессовестным взглядом. Тот язвит: ну кто идет в душ после завтрака, чертов ты кретин? Илья в секунду мрачнеет, подхватывает его куда-то под ребра и тащит с собой. Боже, пусть там окажется хотя бы шампунь, успевает подумать Наполеон, закрывая глаза. Илья лежит на кровати, раскинувшись; криво приоткрывает бедра махровое полотенце, влажные пшеничные волосы разметались по подушке, но он не спит: пальцы едва заметно бьются о простынь в неясной мелодии — и Наполеон опять улыбается. Черт возьми, нельзя столько улыбаться, просто физически нельзя — но как же иначе? Звонит телефон. Он мягко, по-кошачьи — старается не хромать — огибает пыльную мебель и снимает трубку. Кажется, им опять нужно ехать. Русский привычно сдвигает брови, поднимается нехотя на локтях, тянет к себе ту самую рубашку — Наполеон бы сказал: ее давно пора стирать, а мы едем на встречу с боссом, надень что-нибудь приличнее — но вот только им правда нужно ехать, а Илья больше ни одной колкости не стерпит. Одеваться не хочется отчаянно — сейчас бы только лежать в кровати, ластиться к сильным рукам и совсем не дышать; окна у них большие: солнце со всей своей желтой непосредственностью бьется в стекла и в волосы Ильи. Они от этого сразу — такие золотые, что Наполеон едва удерживается от того, чтобы не зарыться в них пальцами. Одеваются быстро, наспех и совсем друг на друга не глядя; Соло только достает ключи, чтобы закрыть дверь, а Илья уже целует его — прямо на лестничной клетке. Наполеон брыкается, но все, что он может сделать — это прикусить мягкие губы в ответ. Кое-как дверь он все же закрывает, а в машину садится с тихим вздохом боли; но лучше уж шампунь, чем ничего. Илья облизывает кровоточащую губу и включает радио. Конечно же — чертов блюз, чертова Нина Симон, чертовы саксофоны. Наполеон выдыхает, откидываясь на спинку сиденья; в воздухе веет терпким цитрусом и еще — мускатом, а в окна заливает желтым. Он проваливается в сон еще быстрее, чем успевает заметить тот короткий, едва заметный, но такой нежный взгляд голубых глаз, брошенный — на него. Просыпается Соло от хриплого голоса у самого уха — или от чертовски горячего дыхания, иногда становится сложно понять, что ему нравится больше. Открывает глаза — а перед ними только невозможно синее озеро, совсем зеленая трава и мутное стекло машины. Теперь вот еще Илья, который улыбается так, что у Наполеона по-настоящему перехватывает дыхание. Они явно не там, куда им велели приехать — но разве это имеет хоть какое-то значение? — А… — растерянно начинает было Соло, приоткрыв рот, смотрит на Илью из-под полуопущенных ресниц. — К черту, — искрит в голосе какое-то счастье, что ли, словно даже ожог размером с яблоко его вовсе не волнует; Наполеон думает, что из-за Ильи он сам теперь — один большой ожог, но это совсем неважно. — И знаешь, мне кажется, фамилия «Курякин» пойдет тебе гораздо больше. Он не помнит ровно ничего из этого дня, только вспышками мелькает в глазах солнце, а пальцы судорожно сжимают чертов вельветовый пиджак. Илья поет ему что-то — кажется, это что-то — о том, что Соло принадлежит ему — все время треплется о дурацкой гетерохромии и совсем не может перестать улыбаться. Как, впрочем, и сам Наполеон.