Пишу. Читаю. Ругаюсь матом

Пишу. Читаю. Ругаюсь матом. Снова пишу, снова читаю... ругаюсь, отплёвываюсь и восторгаюсь, вздыхаю над последней ложкой растворимого «Нэскафе» и неминуемым походом в ближайший от дома мини-маркет... И знаешь, всё бы ничего, но так случается каждый раз. Каждый. Чёртов. Раз. Чувство загнанной в колесо белки входит в привычку, иглами врастает под кожу, шёлковой нитью вплетается в нервные окончания, методично сводит их прочность на «нет», а в конце концов — безжалостно рвёт, заставляя задыхаться и корчиться в стальных тисках то и дело подступающего безумия. Да-да, мой друг, именно безумия!.. Я чувствую, как оно хрипло дышит мне в затылок, как с видом завзятого стратега прикидывает — с какой бы стороны вцепиться, чтобы уже наверняка, а не так, как прежде. И, признаться, мне стоит большого труда, чтобы не поддаться его медоточиво-ласковым увещеваниям и... собственному, хоть и запрятанному куда-то вглубь, желанию. Желанию, не теряя ни секунды, плюнуть на всё, отречься от до одури ненавистной действительности и даже от самой себя — от той, кого и не знаю толком, но всё же презираю... Презираю всеми фибрами выпотрошенной, выгоревшей дотла души. А на уме, тем временем, беспрестанно крутится треклятый Блок со своей ночью, улицей, фонарём и аптекой. Крутится, разрастаясь набатом, подобно вездесущему, забивающему почву сорняку, от которого, кажется, и вовсе нет спасу. В тщетных, заранее обречённых на провал попытках отыскать последнее, я нередко принимаюсь бормотать рифмованные строки вслух, не особо заботясь о том, где нахожусь, и есть ли кто поблизости. Декламированием это не назовёшь: слишком уж обрывочно, разрознено они звучат, словно бы произносит их не человек... не живое существо из плоти и крови, а напичканная проводами и микросхемами машина, которая, ко всему прочему, претерпела куда как больше одной поломки. Даже голос мой, и тот звучит до омерзения чуждо, неестественно.

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый свет...

Чёрт, это, и правда, походит на безумие. На беспроглядное, влекущее в петлю безумие. И его объятия становятся всё теснее и теснее, а срок их годности — всё более и более продолжительней.

Живи ещё хоть четверть века Всё будет так исхода нет.

Исхода, как мне порой кажется, никогда и не было — была лишь иллюзия, прекрасная в своих несбыточных пределах. Прекрасная, как солнце, созерцанием которого разумнее не злоупотреблять. Прекрасная и отравляющая.

Умрёшь, начнёшь опять сначала, И повторится всё, как встарь.

А повторится ли? Впрочем, о чём я спрашиваю, зачем? Дурная, наверное, привычка — спрашивать, когда до ответа тебе нет уже никакого дела, когда ты заранее знаешь каждую из возможных вариаций, когда только и ждёшь случая, чтобы вновь остаться наедине с собой. Дурная... я знаю.

Ночь. Ледяная гладь канала. Аптека. Улица. Фонарь.

Кто-то с до омерзения заносчивым видом величает Блока пессимистом, утверждая, что лучше и вовсе не проникаться его идеями, но этот кто-то забывает главное — пессимизм куда ближе к здоровому реализму, нежели самый что ни на есть умеренный оптимизм. Да и вообще, не думаю, что Александр Александрович был бы рад оказаться в каких-либо, не воздвигнутых его собственной рукой рамках, как, впрочем, и любой другой здравомыслящий человек. В этом ведь нет ничего зазорного. Я имею в виду: думать и чувствовать так, как хочется тебе самому, главное — не возлагать на себя лавры мессии, чья роль заключается во вразумлении неразумных. Мир и так только что не трещит по швам от переизбытка подобных деятелей, рассусоливаться о которых у меня нет ни сил, ни желания, ибо меня и без того в очередной раз занесло. Так или иначе, я по-прежнему пишу, по-прежнему читаю и, конечно, по-прежнему ругаюсь матом. Хорошо ли это, плохо ли, вижу ли я в том своё призвание? Не знаю. Вполне возможно, что и «да». А впрочем... какая к чёрту разница?! По-другому ведь я всё равно уже не могу, не умею и, что не мало важно, не хочу. май-сентябрь, 2015 г.