Memory

Для Санхёка это всё – как снег на голову. Неожиданно и заставляет ссутулиться. Но он молчит и пожимает плечами – потому что не может иначе. Не может оспорить, не может вцепиться Вонщику в ворот идеально сидящей дизайнерской рубашки, не может долго и ненавидяще посмотреть в сощуренные глаза. Потому что вокруг люди. И потому что Санхёк всегда знал, что рано или поздно это произойдет. Вонщик говорит: «Это всё ни к чему не ведёт. Давай забудем. Группа важнее». Три отрывистые фразы, сказанные на грани слышимости, но разрывающиеся в голове Санхёка оглушительными фейерверками, заставляющие вздрогнуть – и всё, точка поставлена. Санхёк смотрит Вонщику в спину, криво улыбается и разминает плечи – через полчаса выступление, он обязан выложиться на все сто. Уже потом, ночью, в общежитии, когда Вонщик привычно хлопает его по плечу, хвалит и уходит, сразу же надев наушники, словно блокируя всё, что Санхёк может ему сказать, тот понимает, что никогда с Вонщиком особо не спорил. Ни бессонными ночами, когда Вонщик запрещал спать до тех пор, пока хоть что-нибудь в их совместной песне начнёт ему нравиться. Ни в кафе, поход в которое Санхёк честно выпросил, и где Вонщик так дорамно и до скручивания внутренностей вытирал с его губ капли растаявшего мороженого. Ни в машине, где Вонщик прижимался к нему слишком сильно. Ни у той стены в студии, к которой Санхёк оказался прижатым и у которой был задан первый вопрос, на который Санхёк пожал плечами: «Ну и что мы будем с этим делать?» Санхёк не спорит. Для Санхёка это чуть более чем серьёзно. Ему даже кажется, что это навсегда. Хотя Вонщик, конечно, снова решает за него. А Вонщик на двести тысяч процентов уверен, что всё сделал правильно. Он шёл к осознанию этого «правильно» очень долго, через кипящие мозги и скрипящие зубы, через хагёново «ты же понимаешь, что он будет считать тебя мудаком до конца жизни», через сотню хочу и могу. Он и сам считает себя мудаком, но старательно держит лицо, отворачиваясь от Санхёка, избегая контактов с ним. Кусает изнутри щёки перед тем, как заговорить с ним, и чуть не ломает себе пальцы, сжимая кулаки. Всё, что между ними было, было классным, но лучше бы не было вообще. Санхёк смотрел на него сияющими глазами, подначивал и заигрывал, а Вонщик поддался раньше, чем понял, что вообще происходит. Санхёк оказался на удивление уютным. Был рядом ровно столько, сколько нужно, и тогда, когда нужно, держал за руку, гладил по плечам, улыбался мягко. Это подкупало, хотелось держать его пальцы дольше, улыбаться в ответ. И Вонщик держал, улыбался, брал всё, что тот мог предложить. Казалось, что у Санхёка для него нет стопора; всё, что Вонщик хотел, – всё было можно. Работать до утра – хорошо, хён; идти куда-нибудь вместе – подожди, шнурки завяжу; целоваться ночью на кухне – окей, почему нет. Он, конечно, был ещё тем хитрюгой и иногда исподтишка манипулировал Вонщиком, но, добившись своего, отдавал инициативу. В отношения с ним проваливаться было легко и приятно. Санхёк замирает, когда видит Вонщика на кухне, склонившимся над ноутбуком. Он пропускает мимо ушей замечание Хагёна о том, что пора спать, ехидный смешок кого-то из ребят и чей-то сочувственный вздох. Конечно же все обо всём знали – слишком мало места, чтобы что-то скрывать. Санхёк не собирается подходить – у Вонщика наушники, он явно работает над чем-то, да и тревожить его в таком состоянии не стоит. Себе дороже. Он рассеянно улыбается и прислоняется плечом к стене, смотря на согнутую спину. Когда Санхёк сутулился, Вонщик осторожно проводил ладонями вдоль его позвоночника, мягко переходя на бока. Санхёк, конечно же, не выпрямлялся, зато вздрагивал – и это Вонщику нравилось очень. Он наклонялся и что-нибудь говорил, что – не важно, важно было лишь теплое дыхание на шее Санхёка, от которого хотелось закрыть глаза и податься назад. Вонщик запускал пальцы в его волосы, чуть прихватывая, и довольно смеялся. Санхёк смаргивает наваждение слишком свежих воспоминаний, улыбается криво и разворачивается. Пока он понятия не имеет, что делать с кошмарами перед сном – он не может остановить голову, не может прекратить слайд-шоу из того времени, когда они были вместе. Он понимает, что взгляд Хагёна – строгий, ещё немного – и губы подожмёт, головой покачает. Санхёк на это может только беспомощно пожать плечами – он не планировал такого, не планировал влюбляться в кого бы то ни было, уж тем более в Вонщика. Он ложится в кровать и заматывает голову плюшевой собакой. Не может улечься, сбивает одеяло ногами и бессильно мычит в плюшевое пузо игрушки. Через час он все ещё не спит, но не шевелится, потому что слышит, как на кухне Вонщик щёлкает выключателем и устало выдыхает. Санхёк видит, ему не нужно идти туда и открывать глаза, как тот потягивается, выгибаясь в спине, трёт виски и ерошит волосы. А потом Вонщик заходит в комнату и останавливается над ним. Санхёк даже не дышит, понимая, что только плюшевая псина на лице спасает от того, чтобы Вонщик увидел, что он всё ещё не спит. Тот хмыкает и аккуратно поправляет одеяло, накрывая им босые ноги Санхёка. И уходит. Внезапно сложнее всего оказывается тормозить себя от привычной лишней заботы. Поправить воротник небрежно накинутой куртки, пригладить прядь волос, выбившуюся из причёски, провести рукой по напряженным плечам. Вонщик слишком привык к тому, что Санхёка можно тискать, не задумываясь. Теперь каждый контакт приходится взвешивать: можно/нельзя, как это будет выглядеть со стороны, а как должно, не слишком ли много/близко/интимно, что об этом подумает сам Санхёк и каково ему. Будь воля Вонщика, он бы вообще перестал его трогать, даже пальцем. Ну вот тупо на всякий случай. Но слишком отчётливо видно, как что-то умирает у Санхёка в глазах, когда он проходит мимо. И слишком часто руки сами тянутся поправить, потрепать, придержать. «Не будь скотиной», – шипит Хагён в самое ухо Вонщика, перехватывая его, на ночь глядя собравшегося студию. Тому ужасно хочется прикинуться идиотом, но он вздыхает и пинком отбрасывает кед, в который уже почти успел влезть. Санхёк сидит на диване в гостиной, залипнув взглядом в стену, куда-то вглубь своей головы. Надо бы сесть рядом с ним и что-нибудь сказать нормальное, но Вонщика хватает только на то, чтобы положить ладонь ему на коленку. Нормальное из головы выдувает ураганом Катрина, а ошмётки мыслей, которые остаются, не годятся даже на мусор. Санхёк косится на него недоверчиво, но жмётся ближе, приваливаясь плечом и чуть сползая по спинке дивана. Его хочется обнять, зарыться пальцами в волосы, погладить бережно. И почему бы, мать вашу, и нет? В ответ Санхёк то ли охает, то ли всхлипывает, фигача этим звуком Вонщика бритвой по нервам. Ему хочется взвыть и прижать Санхёка к себе крепко-крепко, выдавливая воздух из лёгких, вцепиться зубами в плечо. Но он только гладит его пальцами по руке и вслушивается в дыхание. Хагён зыркает на них подозрительно и закрывает за собой дверь комнаты, Тэгун где-то на кухне беззвучным привидением работает за ноутбуком. – Как ты? – спрашивает Вонщик шёпотом в этой глухой тишине. – Не знаю, – признаётся Санхёк. Санхёк и правда не знает. Свои чувства к Вонщику он может даже сейчас описать довольно точно – себе врать нет смысла. И Санхёку просто почти по-детски обидно, что эти сильные эмоции, испытанные, кажется, впервые, нужно засунуть поглубже, чтобы избавиться потом, когда спазмы перестанут перехватывать горло. А Вонщик сидит рядом и смотрит внимательно. Не нежно, как раньше, не с теплом, которое даже вопросов не оставляло, а насторожено, словно в любой момент он готов вскочить с дивана и уйти, сделать вид, что всё в порядке. Ничего не в порядке. Они оба это прекрасно понимают. Санхёк хочет орать, закатывать истерику за истерикой, чтобы потревоженный шумом безразличный Тэгун посмотрел укоризненно и пошёл звать Хагёна. Вонщик боится этого. Поэтому Санхёк в уже который по счету раз криво улыбается и говорит то, чего не хотел бы сказать никогда: – Мы вообще сможем быть друзьями? Вонщик удивлённо приподнимает брови, медлит, а потом словно расслабляется. Выдыхает воздух и улыбается. – Само собой. Санхёк хлопает его по руке и встаёт. Если он останется тут ещё хотя бы на минуту, истерики не миновать. Санхёк плещет на лицо холодной водой. Внутри уже не клокочет, злость и обида отпустили. Он смотрит на себя в зеркало и не понимает. Наверное, это логично, когда несколько лет живёшь под одной крышей и не имеешь особой возможности общаться с другими людьми. Наверное, это ещё более логично, когда вместе работаешь над песнями, проводишь куда больше времени, чем с остальными. Общаешься, узнаёшь ещё лучше, расставляешь галочки в схожестях. Присматриваешься. Он так присматривался к Вонщику. Невольно, просто чтобы перевести внимание от монитора на что-нибудь другое. Запоминал его жесты, уровень хриплости голоса в зависимости от количества работы и времени суток, ещё какие-то вещи, на которые раньше не обращал внимания. Санхёк думал, что это занятная игра. Что потом можно будет поиграть с самим собой в викторину «Насколько хорошо ты знаешь Ким Вонщика». Оказалось, что играть пришлось в «Насколько хорошо ты знаешь сам себя, придурок», потому что Вонщик, оказывается, наблюдал за ним тоже, тоже ставил галочки и тоже думал о том, что почему бы и нет. Санхёк понимает, почему не выставил Вонщика идиотом и не послал подальше, когда тот прижал его к двери студии и поцеловал, по-настоящему. Понимает, почему позволил себе поддаться и испытать чувства, которые, по-хорошему, не должен был. Не понимает он лишь одного. Почему, при всей взаимности, при всём своём темпераменте, Вонщик так просто сдаётся. У Санхёка, конечно, есть воспоминания – и это, в принципе, вообще всё, что у него осталось. Ну и ещё тупая боль. День идёт за днём, солнце встаёт и заходит, всё случается своим чередом, а Вонщик чувствует, как в нём всё туже закручивается пружина. Всё как прежде, как пару месяцев назад, кроме этого неловкого тревожного чувства. Его внимание, его мысли сконцентрированы только на Санхёке, и в голове гигантскими красными буквами пульсирует только одна мысль: «не доломать. не навредить. не сделать ещё хуже». Санхёк сильный парень; пожалуй, сейчас сильнее, чем любой из них. От мелкого, угловатого, хлюпающего носом подростка не осталось почти ничего, выгорело, вытравилось, расцвело и раскрылось. Именно поэтому Вонщик и решил, что можно прижать его к той двери, можно нажать пальцем на подбородок, наклоняя к себе, можно всё это взрослое и притягательное. Он не ждал только того, что Санхёк рухнет во всё это с головой. Со всем своим энтузиазмом, сияющим взглядом, надеждами, глупостями, нежностью, эмоциональностью. Вот просто возьмёт и отдаст Вонщику всего себя, прямо в ладони, с горкой, ещё и в карманы напихает. Слишком много, слишком быстро и слишком отчаянно. Санхёк отдавал и отдавался, почти не прося ничего в ответ. И именно это в итоге вывернуло Вонщику мозги на место. Хагён его почти по лбу стучал, объясняя: – Он в тебя по-настоящему влюбляется сейчас. Мы всё думали, что младшие ещё мелкие и глупые (ты, кстати, всё ещё тупой), а они выросли оба – и не заметил никто. Это не детская влюблённость, которая поболит и отпустит, это всё серьёзно. Он с тебя глаз не сводит и готов бежать по первому зову. Ты для него сейчас самый классный и самый лучший. Ты к этому готов? Тебе это нужно? Сможешь быть для него самым? Потому что если нет, если поймёшь, что не справляешься, перестань парить Санхёку мозги. Вонщик кивал, осознавая и соглашаясь, запоминал, ставил галочки. Он не справился. – Слишком много драмы, – вздыхает Тэгун. Санхёк смотрит на него удивлённо, но тот словно не обращается к кому-то конкретному, а просто выбрасывает в воздух то, что и так всем понятно. Джехван фыркает и тут же замолкает, а Вонщик просто опускает глаза в пол. Кажется, эта история вышла куда хуже, чем могла бы, и зашла куда дальше, чем ей следовало бы. Им бы поговорить. Нормально, диалогами, как взрослым людям. Рассказать друг другу, что внутри, как оно стало теперь и куда двигаться дальше. Тэгун прав, слишком много драмы, потому что она сидит внутри и пробивается наружу только невнятными обидами и почти депрессиями. Санхёк думает об этом всю ночь. Он слышит, что Вонщик тоже не спит, и ему от этого почему-то очень здорово. Словно они снова не спят вместе. И утром Санхёк понимает, что они действительно зашли слишком далеко. И тогда, когда начали встречаться, и сейчас, когда расстались. Он тихо выходит из комнаты и застывает в коридоре, чтобы увидеть, как всклокоченный Вонщик в одних спортивных штанах пытается приготовить кофе. Он трёт глаза, мотает головой, отгоняя остатки сна, и что-то бурчит себе под нос. У Санхёка памяти – целый поезд. Такой, грузовой, с бесконечным количеством вагонов. Она вся болючая, эта память, но если посмотреть под другим углом, то можно увидеть, что парень, в которого Санхёк влюбился, никуда не делся. Да, сделал больно. Да, сдался. Но вот он, в нескольких метрах от него, сонный и уютный – и жизнь Санхёка стала бы отвратительной, исчезни из неё Вонщик. Он улыбается и подходит, аккуратно отстраняет Вонщика, проводя пальцами по спине и бокам – слишком интимно, наверное, но он может себе такое позволить. Вонщик на секунду удивляется, а потом улыбается в ответ, садится на стул и смотрит, как Санхёк включает кофеварку. Эти чувства – их никуда не деть. Нельзя велеть себе прекратить, но и наседать на Вонщика тоже бессмысленно – это только выбесит его, и ничего хорошего точно не выйдет. Санхёк смотрит, как тот достаёт еще одну кружку, и понимает, что где-то там, пока глубоко внутри, но всё же, есть совершенно утопическая надежда на то, что однажды Вонщик вернётся. Просто так, без объяснений. Придет, положит руки на плечи Санхёку и, ткнувшись носом в его волосы, фыркнет. Тепло и как раньше. Но самому себе он говорит о том, что скоро, совсем скоро его отпустит. Потому что он взрослый и не будет держаться за одного Вонщика постоянно. Он же сам знает, как лучше. Хагён вталкивает Джехвана обратно в комнату и прижимает палец к губам. Ему вряд ли стоило вмешиваться, но всё всегда к лучшему. И это, кажется, первый раз за долгое время, когда Вонщик и Санхёк мирно пьют кофе и улыбаются. Такую атмосферу просто нельзя нарушать.