Последняя осень Малфоя

Стареют не только от прожитых лет — От горьких ошибок, безжалостных бед. Как сердце сжимается, сердце болит От мелких уколов, глубоких обид! Что сердце! — порою металл устаёт, И рушится мост — за пролётом пролёт… Пусть часто себе я давала зарок Быть выше волнений, сильнее тревог. Сто раз я давала бесстрастья обет, Сто раз отвечало мне сердце: «О нет! Я так не умею, я так не хочу, Я честной монетой за всё заплачу…» Когда слишком рано уходят во тьму, Мы в скорби и гневе твердим «почему?» А всё очень просто — металл устаёт, И рушится мост — за пролётом пролёт… (Юлия Друнина) После пышущего жаром, знойного лета наступила осень. Золотая, благодатная и на редкость сухая, она царила на просторах Уилтшира почти целый месяц. На освещенных солнцем лугах еще лежали скрученные рулонами тюки сена, и воздух был чист и прозрачен, как случается лишь в эту пору. На дне таких же прозрачных ручьев виднелись травинки и камешки, будто наблюдающие снизу за куда-то бегущими облаками, а голубое небо казалось необыкновенно высоким. Оно манило напоследок своей глубиной, напоминая о том, что уже совсем скоро станет угрюмым, серым и холодным. Казалось, даже стволы деревьев уже чуточку потемнели, начиная готовиться к зиме. Чтобы уснуть. Гермиона Малфой сидела у постели мужа, настороженно прислушиваясь к его неровному, едва слышному дыханию. Прошло уже больше трех недель, как прочитав очередную книжонку мисс Скитер (язвительно высмеивающую экс-Пожирателей Смерти, удачно устроившихся при новой власти), он слег с сердечным приступом. Обойти своим вниманием семью Малфой, а в частности патриарха рода, Рита, конечно же, не смогла. Да и не собиралась. Красочное описание того, насколько Люциусу Малфою повезло жениться на героине войны и подруге самого Мальчика-Который-Выжил, занимало добрую треть этого гнусного пасквиля. «Ну ничего, дрянь, ничего… Придет время, и я доберусь до тебя. Клянусь, что своими гадостями ты больше никогда не причинишь людям боли!» Если бы не необходимость постоянно находиться рядом с супругом, Гермиона уже давно расправилась бы со Скитер. Но позволить себе подобную роскошь сейчас леди Малфой, к сожалению, не могла. Да и как можно думать о чем-то еще, если каждый прожитый им день теперь стал победой? Как отойти от мужа, когда каждый его вздох мог стать последним? Негодование и злость на мерзкую писаку почти сразу сменились тревогой, а затем и паникой. Паникой и страхом, сжимающими горло холодной змеиной хваткой и не дающими вздохнуть полной грудью. «Нет! Люциус поправится! Он обязательно встанет на ноги!» — словно некую мантру день за днем повторяла про себя она. Однако колдомедики ничего утешительного сказать не могли: сердце внешне крепкого и по-прежнему величавого сточетырнадцатилетнего мага и впрямь дало сбой. И излечения от этой напасти, увы, не виделось. Забросив дела, детей, внуков и даже любимейших правнуков, Гермиона почти неотрывно находилась у постели Малфоя четвертую неделю. Казалось невероятным видеть его, такого сильного и мужественного, слабым и безучастно лежащим на огромной супружеской кровати. Поначалу она еще как-то пыталась растормошить Люциуса, с наигранной бодростью рассказывая ему семейные новости, читая забавные статьи из «Ежедневного Пророка» или обожаемого обоими Голсуорси, но все казалось напрасным: муж угасал на глазах и единственное, что продолжало волновать его — она сама. Только Гермионой он жил и дышал все последние дни, будто на прощание стараясь сказать ей все то, что недоговорил за долгие и счастливые годы их необычного и мало кому понятного союза. Не отрывая взгляда от задремавшего супруга, леди Малфой откинулась на спинку кресла. Мысль о том, что Люциус может покинуть ее, причиняла почти физическую боль. «Слишком долго я прожила, глупо надеясь, что мы с ним будем вместе всегда, а если и умрем, то когда-нибудь нескоро и обязательно в один день. Слишком счастливо прожила я с Люциусом эти шестьдесят семь лет. Слишком уверовала, что мой Малфой никогда не оставит свою «прекрасную грязнокровку», свою любовь, свою жену…» Гермиона невольно улыбнулась. Это слово давно уже перестало звучать в его устах оскорблением. Так уж получилось, что именно оно стало нежнейшим ее прозвищем, интимной лаской, срывающейся с губ Люциуса лишь в минуты близости. «О, нет… Не бросай меня! Пожалуйста!» — сдержав рыдание, Гермиона вытерла пальцами навернувшиеся слезы, пытаясь успокоить мятущиеся, словно раненые птицы, мысли. — «Не смей оставлять меня, Малфой! Ты не можешь уйти вот так. Не можешь кануть в небытие, оставив меня одну! Люциус… Люциус!» — беззвучно закричала она и тут же натолкнулась на встревоженный взгляд любимых глаз. Не отводя глаз, Люциус едва заметно качнул головой, но не произнес ни слова. «Не плачь. Не надо…» — тут же догадалась Гермиона, памятуя о давней их игре, где без слов, лишь жестами и взглядами нужно было дать понять друг другу, что именно хочешь сейчас сказать или попросить. Эта маленькая «забава для двоих» началась между ними в ту далекую осень, когда их старшая дочь, Аврора, покинула родительский дом, поступив в Хогвартс. Тогда, впервые за последние одиннадцать лет, они остались в мэноре одни и, ощущая гнетущую пустоту, почти все время находились рядом друг с другом. Гермиона тихонько вздохнула, тоскуя по той осени и тому вечеру. — Только знаки, Гермиона… — Знаки? — непонимающе спросила она, заворожено глядя в поблескивающие глаза мужа. Его голос обволакивал так же, как и полумрак гостиной, лишь слабо освещенной пламенем камина и несколькими свечами. — Знаки: жесты, взгляды, прикосновения… Нам придется сказать друг другу о своих желаниях лишь ими. Люциус стоял на другом конце гостиной, но Гермионе казалось, будто он касается ее кожи. По телу невольно пробежала чувственная дрожь. — И никаких слов? — Ни единого… — Я… согласна. Давай попробуем. Люциус кивнул и шагнул в ее сторону. Именно та ночь подарила им Генри — их младшее любимое дитя. Его назвали в честь отца Гермионы. Так же, как Аврора была названа в честь рано ушедшей матери Люциуса, оставшейся в его памяти прекрасным, хотя и печальным воспоминанием. Сейчас, отвечая мужу, Гермиона грустно улыбнулась и кивнула, а потом вопросительно подняла бровь. «Что же мне еще остается делать?» Люциус похлопал ладонью по кровати рядом с собой. «Иди ко мне». Присев, Гермиона почувствовала, как он слабо, но настойчиво тянет ее за руку. Она легла рядом, положив голову на плечо мужа, и тут же ощутила, как губы Люциуса коснулись макушки. «Люблю тебя». Уткнувшись носом ему в подмышку и едва сдерживая рыдания, Гермиона лихорадочно целовала такое родное тело, досадуя на тонкую, но все же мешающую, ткань пижамной рубашки. «И я, милый… И я тебя тоже!» Люциус, подняв ее ладонь со своей груди, легонько коснулся губами кончиков пальцев, а потом дотронулся ими же до губ жены. «Поцелуй меня…» Откликаясь на эту безмолвную просьбу, Гермиона приподнялась на локте и, наклонившись, прильнула к его губам. Уже скоро она ощутила, как муж отвечает — поначалу слабо и неуверенно, а затем все настойчивей, сильней, властно и одновременно нежно, как и делал это обычно. Она дотронулась до его щеки и прижалась еще крепче. «Еще!» А уже в следующее мгновение поняла, что Люциус, задыхаясь, отстраняется. Он снова уложил ее голову себе на плечо и, нежно погладив по затылку, прижал к себе коротким и каким-то отчаянным движением. «Прости… Не могу…» Гермиона вздохнула и поднесла к губам его руку. «Нет! Это мне, глупой, надо просить прощения… Прости меня, родной». И снова губы Люциуса дрогнули в слабой улыбке. Повернувшись, он коснулся ими мокрых век жены. «Не смей извиняться…» Гермиона, уже не сдерживаясь, произнесла вслух: — Я не позволю тебе умереть, Люциус Малфой. Слышишь? Не позволю! — она еще договаривала, когда глаза заполонили слезы. — Не позволяй… — хрипло прошептал Люциус. — Именно в этом ты вся и есть, любовь моя. Он так пристально вглядывался в ее лицо, будто пытался запомнить дорогие черты навечно. — Успокойся, Гермиона, — продолжил он с легкой усмешкой. — Сегодня мне чуть лучше, правда. А теперь, после твоих поцелуев и всплеска праведного негодования, я, кажется, и впрямь начну поправляться. Люциус коснулся губами ее лба и отстранил Гермиону от себя. — Иди… Отдохни хотя бы немного. Ты совсем не отходишь от меня. — Никуда я не уйду! — возмутившись в ответ, Гермиона попыталась снова улечься у него на плече, когда Малфой мягко, но настойчиво отодвинул ее. — Иди, Гермиона. Тебе и вправду нужно отдохнуть. А домовикам вели принести мне горячего бульона. Наберусь сил, и ты почитаешь мне перед сном. — Сама принесу, — недовольно проворчала та, поднимаясь с кровати. — Между прочим, отдохнуть я могу и у тебя под боком, — Гермиона направилась к двери, но у самого порога обернулась. — Если, конечно, не надоела тебе за последние почти семьдесят лет… — Глупенькая… — тихо проговорил Малфой, не отрывая от нее взгляда. — Моя маленькая глупенькая, но от этого не менее прекрасная грязнокровка… — Скоро приду, — уже закрывая за собой дверь, она послала Люциусу воздушный поцелуй. — Жду, — он слегка приподнял руку в прощальном жесте. А потом, уже глядя на закрывшуюся дверь, тихо прошептал: — Я всегда буду с тобой. Даже когда меня не будет… Люциус приподнялся на подушках, чтобы лечь чуть выше, и, крепко стиснув зубы, попытался набрать полную грудь воздуха. Боль в сердечной мышце тут же ткнула иглой, и он приглушенно застонал. «Еще не хватало, чтобы она услышала!» Стараясь дышать очень медленно и неглубоко, Малфой прикрыл глаза. «Ну вот, кажется, и все… Не поправлюсь я уже, милая моя девочка. Моя возлюбленная. Моя прекрасная грязнокровная жена…» От обиды на судьбу хотелось рычать и изрыгать проклятья. «Мне всего сто четырнадцать! И я так… чертовски мало прожил. А еще меньше прожил с ней!» Как любой чистокровный маг, он все же надеялся худо-бедно доскрипеть хотя бы лет до ста пятидесяти. «Мерлин! Еще больше трех десятилетий я мог бы наслаждаться запахом ее волос и звуками голоса… Ощущать вкус губ и прикасаться к ее щеке, до сих пор нежной и мягкой, словно лепесток розы. Нет! Это лепестки роз такие же нежные, как кожа Гермионы… Проклятье!» Люциусу вспомнился разговор со знаменитым колдомедиком, случившийся несколько лет назад. — Не хочу вас обманывать. От любого нервного потрясения и в любой момент… — целитель Стивенс удрученно развел руками. — И что теперь? — процедил сквозь зубы Люциус. — Боюсь, что ничего. Лишь по мере сил стараться избегать подобных ситуаций, — вынося вердикт, Стивенс явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Есть какой-нибудь другой выход? — уж кто-кто, а Люциус Малфой не привык сдаваться на милость судьбы. — Гмм… — колдомедик задумался. — Разве что пересадка сердца, как это (кстати, тоже весьма нечасто) происходит у маглов, поскольку сердечная мышца изношена, и восстановить ее ни зельями, ни заклинаниями просто нереально. — Я готов рассмотреть и этот вариант, обратившись к магловской медицине, — упорно настаивал Люциус в попытке побороться за жизнь. — Мистер Малфой, поймите меня правильно, — было заметно, что Стивенс искренне сочувствует пациенту. — Дело в том, что операция сложна и непредсказуема, а ваш возраст внушает серьезные опасения в благополучии ее исхода. Простите, но я не хочу дарить вам ложную надежду, а уж тем более отправлять на верную смерть. — Значит… все? — еле слышно выдавил из себя тот. — Ну почему же? — целитель откинулся на спинку кресла. — С таким диагнозом можно прожить еще немало лет. Особенно, если соблюдать рекомендации. Никаких злоупотреблений ни пищей, ни алкоголем. Здоровый образ жизни, свежий воздух, регулярный прием поддерживающих зелий и, конечно же, никаких стрессов, мистер Малфой. Никаких. Вынырнув из воспоминаний, он осторожно потянулся к заветной тетради и медленно, почти не глядя, но наизусть зная, где и что записано, принялся листать странички дневника. «Если честно, я люблю в ней все… Ее тонкий юмор, тепло, которое она мне дарит, и ее неповторимую роскошную чувственность. А еще — ее храбрость, искренность и гордость. Но более всего вот уже много лет я люблю звук ее голоса и восхитительный смех…» «Иногда мне кажется, что от нее исходит какой-то мягкий свет». «До сих пор перед моими глазами порой возникает момент, когда я встретил ее, спустя три года, как сгинул Волдеморт. Помню, подумал, что сошел с ума — такой прекрасной мне показалась тогда она. Прошло уже немало времени, но эта женщина до сих пор остается самым главным подарком, что подарила судьба. Причем, когда я уже перестал ждать каких бы то ни было даров!» «Даже когда она не рядом, то всегда со мной в моих мыслях. И от этого мне уже никуда не деться». Все записи были посвящены жене. Ей. Той, любовь которой и к которой когда-то давно возродила его к жизни. «Старый сентиментальный дурак…» — усмехнулся Люциус, ощущая, как в уголках глаз скапливается непрошенная влага. Лишь о двух вещах сожалел он на склоне лет: о гнусном и, по сути, глупом служении Темному Лорду и о том, что разминулся с Гермионой во времени на целую четверть века. Больше Люциусу Малфою жалеть оказалось не о чем. Взяв с прикроватной тумбочки ручку (магловский «Паркер» с золотым пером, подаренный женой лет семь назад), он уже собрался сделать очередную запись, когда острая режущая боль, исходящая изнутри, вдруг пронзила все тело. Дышать стало нечем. Перед глазами неотвратимо сгущалась непроглядная тьма. Одной рукой царапая грудь, будто пытаясь доскрестись и вырвать себе сердце, так подло предавшее своего хозяина, другой Люциус судорожно пытался что-то написать на открытой странице. Наконец надвигающаяся темнота поглотила его полностью и свет померк. ____________________________________________________________________ Сидящие в гостиной, Аврора и Генри, вздрогнули и вскочили с мест, услышав раздавшийся наверху, крик матери. — Нет! Только не это! Люциус, НЕТ… Бегом поднявшись по лестнице на второй этаж, уже через минуту они оказались в родительской спальне. Стоящая на коленях у кровати Гермиона судорожно вцепилась в еще неостывшее тело мужа и громко выла, словно смертельно раненый зверь. На секунду оба замерли, оцепеневшие и от внезапно навалившегося горя, и от страшного душераздирающего зрелища, которое предстало их глазам: рыдающая и бьющаяся в агонии мать. Дочь и сын медленно приблизились к кровати. Лицо отца показалось им странно спокойным и каким-то умиротворенным: даже морщинки будто разгладились, делая вновь молодым и красивым. Словно страшная боль, мучающая его последние дни, сжалилась и отпустила навсегда. В вечность. Словно завороженные, они уставились на раскрытую тетрадь, лежащую на кровати. Среди аккуратных записей, написанных знакомым каллиграфическим почерком, выделялась еще одна, коряво нацарапанная поперек страницы. «Гермио» Дописать Люциус не успел. __________________________________________________________________ «Я всегда буду с тобой. Даже когда меня не будет…»