В атаку!

Солнце в глаза. И ветер разбивается о наши часто вздымающиеся груди, треплет флаги и знамена обеих армий, что сошлись на бранном поле. Мы — уставшие, потные, закованные в кольчуги, со стертыми до обмоток сапогами, идем. Поступь тяжела, волосы слиплись от грязи и все того же пота, лезут в глаза, выбиваясь из-под шлемов, мешая. А еще ужасно хочется пить. И колет грудь амулет на кожаном шнурке, что мать подарила на удачу. Наемники не выбирают дорог, ровно как и не предают свою веру. Мы идем, куда пошлют, готовые положить жизнь свою за того, кто позовет. Золота звон — вот то, ради чего мы воюем. И плевать супротив кого быть. Враги для нас все на одно лицо. Я стараюсь думать именно так. Потому, что все эти слова неправда. Не от лучшей доли в наемники идешь. И не плевать на тех, кого убиваешь, подчиняясь приказу. Мне — не плевать, отнюдь. Я не могу унять мелкой дрожи от осознания того, что может произойти сегодня. И, нет, не может — произойдет. Он предсказал все наперед, улыбаясь и надевая свое кольцо на мой палец. Волею судеб, мы в разных гильдиях. Не то, чтобы мы враждовали, но… Чего уж теперь пенять на себя и на других, если во вражьем войске реет знамя с красной волчьей головой? Он там. Среди тех, кто против нас. А наши лучники уже готовят первый залп. Он говорил… Как же это было? «Быть мне скоро пронзенным стрелой на поле брани. Знаю я это, сны изредка мне снятся, да все до единого — вещие. Об одном прошу — сохрани мое чадо от невзгод, стань ему отцом, да строго смотри, чтоб никогда в жизни своей сын мой в руки оружия не брал, чтоб жизни ничьи и не подумал отнимать. Не хочу ему участи такой же, как моя…» Он тогда смотрел на меня с затаенной грустью в карих глазах, думая, что я не приму всерьез его опасений, одновременно с этим надеясь на то, что услышу все его мольбы. А я не знал, что сказать, как обнадежить. И как уговорить отказаться от участия в том походе. Я даже думал покалечить его несильно — ногу сломать, чтоб ходить не мог долго, чтоб жизнь свою уберег и голову дурную не сложил во славу очередного жадного до власти сеньора. Только тогда я понял, что своими руками не могу причинить боли ему. Даже зная, что во благо. И все, что мне оставалось — крепко сжимать его в объятиях, чтоб дышать было трудно, чтоб он чувствовал, как трещат его ребра. И целовать его так, чтобы было больно губам, чтобы щетина царапала щеки, чтобы на языке привкус вина смешался с привкусом крови. Чтобы было хорошо, до боли, и больно до той благодати, что снисходит только на тех, кто делит ложе по искренней любви. А мы любили. Если все то, что чувствовали друг к другу, можно было бы сократить до одного единственного слова. Хотя… Тогда мы оба чувствовали, что следующего раза не будет. И мы никогда больше не увидимся. Никогда в этой жизни. А если прощаться… В тот раз мы дошли до конца, презрев свою веру и богов. Кто они такие, если запрещают любить? Теперь же… Красный волк алчно скалится, чуя, что скоро будет много наживы и еще больше будет пролитой крови, смерти и смрада от павших людей, чьи кишки были вспороты остро наточенными мечами, а головы раскроены топорами. От щитов — доски. Щепа. И липкая кровь на истоптанной в месиво траве. И словно эта самая трава — ковер из стрел, изломанных ногами воинов, кровавых, с пропитанным красной влагой оперением. Тяжелые стоны умирающих. И открытые, остекленевшие глаза убитых. Ликование победителей и скорбь разбитых, но не побежденных… А через две седмицы, когда я вернусь в город, то пойду не в свой дом для начала, а в его. Потому что там меня ждет сын. И кольцо будет жечь мне палец, на который он его надел еще очень надолго, ровно столько, сколько я смогу держать траур… — В атаку! — заорал командующий войсками и лучники пустили первый залп навесом, целясь в середину войска вражьего, чтобы смять им ряды. Началось… Я выдохнул и, закрыв глаза, провернул дареное кольцо на пальце, молясь и умоляя.