Дерьмо

Что есть у нас? Дом? Семья? Уважение? Деньги? Любовь? .. У нас есть кровь. Хребет и множество костей, мышцы, селезенка, сердце наконец… По отдельности — ничего выдающегося. Вместе — материал, сырая озерная глина, из которой вылеплена и любовь, и ненависть, и уважение. Ах да, еще про полведра крови не стоит забывать. Она такая теплая, когда льется зря. И быстро застывает, сначала становясь противной и склизкой, потом и вовсе, превращаясь в легко шелушащуюся корочку. Внутри нас нет души. Внутри нас только кровь, кости и внутренности. Кишки я не люблю особенно. Потому что если их распороть, то от меча потом еще долго будет вонять полупереваренной пищей, желчью и дерьмом. В каждом человеке есть дерьмо. И это никогда не означает, что человек плохой или хороший. Он просто человек. Я такой же. И состою из той же глины. Дом, семья, уважение, деньги, любовь, мясо, кости, кровь, дерьмо… Этого всего во мне в достатке. А еще, я люблю слушать песни менестрелей, которые частенько заходят в захудалую таверну, в которой я ночую. Людей убивать — не люблю. И вкус прокисшего пива, которое за полцены продает мне дядюшка Го, владелец этой самой захудалой таверны, тоже не люблю. И деньги копить не люблю. Потому что они не нужны, по сути. Разве, что на то самое пиво. Хотя, я все еще лелею мечту выкупить где-нибудь маленький домик с подтекающей крышей и сквозняками, гуляющими по полу. Чтобы там поселиться, долго мучиться, латая крышу и подтыкая щели тряпьем и паклей. Чтобы потом развести в очаге огонь, зажечь свечек как можно больше и пить кислое пиво дядюшки Го. Потому что больше ни на что денег и не хватит. А потом придется браться за очередной заказ. Как сегодня. Я еще не допускал промахов. Никогда. Мне платят половину, дают описание внешности, распорядок дня… Еще половина — после выполнения. Иногда — сверхурочные. Имен я прошу не называть. Сложно помнить имена каждого. И в глаза я им не смотрю. Отвожу взгляд до тех пор, пока сам же их остекленевшие зенки и не закрою. Потому, что когда мертвый человек продолжает пялиться куда-то, это не красиво. Ведь смерть можно всегда представить, как обычный сон. Глубокий. Такие как я никогда не заводят семьи. Не привязываются к кому-то. Даже к животным. Мы — одиночки. Люди, которые отбиваются от человечьей стаи. Потому что так легче. Кто знает, что произойдет в следующий момент? Вдруг тебя не станет? Доспех привычной тяжестью давит на мои плечи, сковывая тело, делая движения более медленными… до кровавой жатвы боя. Когда в руке клинок, а вокруг… Для меня нет друзей. И врагов. Потому что наемник — сродни портовой шлюхе. Тот, кто выполнит любое поручение, лишь бы платили. Дети. Женщины. Старики. Мужчины. Воины. Меценаты. Политики. Подстилки. Жены. Мужья. Наследники. Идеалисты. Они все уходили по-разному. Кому-то я перерезал горло. Кого-то убивал в бою. В кого-то стрелял, кому-то сворачивал шею, чтобы оставить труп не покалеченным. Так было с женщинами и детьми. Почти всегда. Дети — невинные. Не повидавшие еще ничего толком в этой жизни. А женщины… Они всегда прекрасны. Сколько бы им не было лет, как бы они не растолстели с годами и сколь бы обвислая грудь у них не была. Они — матери. Те, кто дает нам право дышать, любить, ненавидеть… Я их убивал. Без жалости или сожаления. Слыша вместо хруста костей, звон сыплющихся тали, что призывно поблескивали золотыми кромками. Никогда я не познаю женской любви. Потому, что не заслуживаю этого. И не заслуживаю права на продолжение рода. Не имею права. Потому что если я просто-напросто прикоснусь к женщине, я запачкаю ее, оставив на нежной коже гнилостный запах трупов и людского дерьма, в котором я ежедневно купаюсь, пусть не физически, но… Я не воспитаю детей. Чему я буду их учить? Я не смогу пересилить себя и коснуться девы. Даже в домах терпимости, в которых я редкий гость, я нахожу какого-нибудь затраханного мальчишку и пользую его, нежно и трепетно лаская усыпанное ссадинами и засосами тельце, целуя в губы… Говорят, меня за это ненавидят. Потому, что эти мальчишки после ночи со мной кончают с собой. Потому, что знают — я больше не приду. И не заберу. И больше никогда не поцелую. А я, приходя в свою каморку, валюсь спать. Чтобы встретить новый день на рассвете. И пойти искать работу. Любую. Хоть дров наколоть дядюшке Го. Чтобы ни о чем не думать. Вообще. *** Я всех их помнил. Каждое лицо. И голос. И вкус. Он — горьковато-пряный. Тощий. С темными вьющимися волосами, которые он теперь остриг как мог коротко. И пухлые губы больше не алые, они едва розовые, не манящие, целомудренные. И взгляд обрел оковы стали и холода, вместо манящего обещания и склизкости вынужденного раболепия. Он был сильным. И… Я не знаю, как сложилась его судьба потом. После того, как я однажды, посетил его комнату в бардаке*. Мне это было не интересно. Пусть я приходил к нему — не однажды. Тогда я был очарован им. Его взглядом и горькой усмешкой, которой он провожал меня каждый раз. Сейчас же… Мне заказали человека. Короткие темные волосы, слегка завиваются. Серые глаза. Стройная, но не хрупкая фигура. Курит. И часто гуляет в саду. Я тоже был бы не прочь прогуляться по саду. Аккуратно выстриженные газоны и кустарники. Лилии, что так удушающее сладко пахнут под вечер. Их нежные, сочные лепестки напоминают мне о том, насколько мы все погрязли в собственном дерьме. И насколько им уже пропитались. И насколько же мы отличаемся от этих красивых и совершенных цветов, будто вылитых из крашенного воска. Пластичного, но безвкусного. Обманка, не цветы… Он смотрел на меня в упор. И не спешил никого звать. Не спешил ничего говорить. Он только ухмыльнулся. Так же, как в последний раз. Когда я ушел, оглянувшись лишь закрывая за собой дверь. Я тоже смотрел на него, вспоминая, как кусал его шею, проводя языком по острому кадыку и медленно входя в мокрое от пота тело. Он тогда сжимал в кулаках грязные простыни и задыхаясь, закатывал глаза, позволяя себя ласкать и целовать. И смотря в глаза, дышать одним с ним воздухом, предаваясь страсти. Сейчас он холоден и безразличен. Он не мог не запомнить мое лицо. Как и я его. Меч с тихим «шшшур» выходит из ножен. Я медленно подхожу к нему… — И ты опять уйдешь, только оглянувшись? — Возможно… — Изуродуй… после, мое тело. Лицо. Руки. Шею. Бедра… Все, чего ты только касался. Пожалуйста. — Зачем? — я подхожу вплотную и провожу кончиками пальцев левой руки по его щеке. Сколько времени прошло с момента нашей последней встречи, а у него так и не пробилась щетина. Неужели ест какую-нибудь гадость, чтобы оставаться таким же «молодым и красивым»? — Ты же пришел меня убить? .. — он прикрывает глаза и обхватывает мой указательный палец губами, легонько лизнув его. Развратные губы стали краснеть. — Я когда-то дал клятву самому себе. О том, что если ты вновь появишься в моей жизни, то я позволю тебе все. Потому что, когда-то давно, ты не дал сойти мне с ума. Заставил вновь понять, что я живой человек… — И именно поэтому, ты не сопротивляешься? Не кричишь и не бежишь от меня? .. — легкий вечерний ветер донес до меня пряный запах белоснежных лилий. — Мне донесли, что нанят убийца. И что он придет вот-вот. Я прогнал всю охрану. Я отпустил слуг. Мы одни… — Ты же мог бежать. — Я будто чувствовал, что ты придешь. — Пришел. И дальше что? — я не смотрю в его глаза. Нельзя. Не хочу помнить. Ничего. Не. Хочу. — Убивай. — Пшел вон отсюда, — я кривлю губы в странном даже для себя самого оскале и поднимаю все же глаза на этого зарвавшегося шлюшонка, — Беги так, чтобы за тобой не угналась ни одна собака. И чтобы ветер свистел. — Но… — Я найду тебя. Найду обязательно. На какое бы ты мутное дно ни залег. И тогда ты пожалеешь о своих словах, — и я, безусловно, тоже. Мы пожалеем. Он как-то совсем по-звериному лизнул меня в щеку. Развратно и обещая. И, скинув с себя расшитый золотой нитью тяжелый сюртук, бросился бежать. Только пятки засверкали. А я еще долго сидел в саду, нюхая удушающий аромат белых лилий и размышляя о том, как же глубоко я вляпался на этот раз. И о том, что из-за неустойки, заказчику придется отдать почти половину сбережений. Покупка домика откладывается на еще более долгий срок… Хотя… Он всегда был дорогой шлюшкой. Что с него еще взять-то? .. --- *бардак — публичный дом для моряков.