Поклонение

Прошло уже очень много времени с тех пор, как Пруссия ушел. Дни, полные выматывающего серого ожидания, сливались в месяцы, бледные месяцы стекались в года, безликие года комкались в десятилетия. Если бы Польша был обычным человеком, было бы проще. Он бы просто умер. Но он был страной, а значит, жизнь не могла так просто утечь сквозь пальцы. Она была грязной полноводной рекой, полной маленьких водоворотов и редких солнечных лучей, она давно поглотила Польшу, и утянула бы на дно - если бы это дно, конечно, было. Она затекала внутрь через рот, нос, глаза, смешивалась с воспоминаниями и эти глухим ожиданием неизвестно чего. Она проникала в поляка, сжимала, била о ребра его сердце - глупое-глупое сердце, которое зачем-то еще продолжало любить. В тот не отмеченный ни в одном календаре день, когда Пруссия, Гилберт Байльшмидт, ушел из жизни всех стран, Польша сформулировал для себя одну важную мысль - он ничего не знал о Гилберте. Для человека, который столько времени жил с Великим одной жизнью, поляк был непростительно глуп, раз не узнал (или не смог понять?) одну очень важную вещь - Пруссия любил себя. Он любил себя, стал сам для себя Богом, Великим, и поэтому он просто ушел, исчез тогда, когда победа союзных сил во Второй Мировой стала лишь вопросом времени. Все, что он знал, что мог знать какой-то там поляк, были мелочи. Например, Польша знал, что Пруссия очень любил вечера вроде того, что висел сегодня над Варшавой. Великий любил, когда тяжелые, полные дождя и грома тучи поглощали остатки вечернего света, и вокруг становилось совсем темно, и все замирало, ожидая бури. В такие вечера он часто замирал у окна, с нескрываемым восхищением глядя на сильную природу. Феликс медленно гладил кончиками пальцев холодное стекло, невольно представляя, что последний прусс рядом. Иногда он позволял себе проблески сумасшествия разной степени тяжести, от двух чашек кофе по утрам до разговоров с тем, кого в комнате быть не могло. Краем глаза, уголком сознания ему показалось, что позади него кто-то стоит, - и поляк не позволил себе даже слегка скосить взгляд от темного неба по другую сторону стекла. Он так и отступил от окна, с идеально прямой спиной, ни на градус не повернув голову. Пусть сегодняшний вечер они проведут вдвоем. Польша и Пруссия... или Польша и его безумие? Никто бы не поверил, если бы Польша сказал, что наравне с грозовыми вечерами Пруссия любил... незабудки. Легкие, маленькие, с нежными лепестками. Гилберту они нравились. Феликсу - тоже. Незабудки были едва ли не единственным, что завораживало обоих. Небольшой букетик в простой стеклянной банке, все цветы в нем - маленькие, нежно-голубые и белые-белые. Польша взял эту банку двумя руками, прижимая к груди, и медленно осел на колени. Хотелось сказать что-то глупое, но он тихо молчал, глядя на собственные белые пальцы, судорожно сжимающие стеклянные бока. Пальцы. Пруссия очень любил его, Польши, руки. Феликс осторожно поставил банку с цветами на пол около своих коленей и, словно загипнотизированный, смотрел на свои ладони. Худые, с тонкой алебастровой кожей, опутанные паутиной синеватых вен. Поляк заторможенно вел пальцами одной руки по другой, от аккуратных ногтей до остро выступающих костяшек, тремя пальцами одновременно провел по тонким выступающим косточкам на тыльной стороне ладони, погладил нежную кожу внутренней стороны запястья. Пальцы замерли на пару секунд, чувствуя, как где-то под кожей судорожно бьется в артерии кровь. Обвели змеей обвивший запястье шрам - и Польша вздрогнул, неожиданно осознав, что именно так гладил его руки Великий. Медленно, сосредоточенно, иногда хрипло отчитывал за сбитые костяшки, усмехался от того, что от таких простых прикосновений пульс поляка сумасшедше учащался, с нескрываемым удовольствием очерчивал четкий контур шрама - лишь одну из множества меток, подтверждающих, что поляк принадлежит только ему. Феликс еще раз медленно провел по бледному рубцу. По спине пробежала дрожь, и поляк не смог разобрать, пугают его воспоминания, связанные с этой отметиной, или даже успокаивают, отвратительны или извращенно приятны. ...Это было в том памятном 1795, когда его окончательно разделили с Литвой. Тогда болело все тело, периодически скручиваемое судорогой. Время от времени его сгибало от приступов кровавого кашля. И Польша знал, что Пруссия, его Великий, причастен к этому в той же степени, что и Австрия, что и ненавистный русский. Но он все равно с той же исступленностью, что и раньше, отвечал, когда Пруссия, наплевав на замершего позади австрийца, целовал его, сжимая в кулаке слипшиеся от крови светлые волосы. И, наверное, поэтому, а может просто от того, что это был его Великий, Польша лишь вздрогнул, рассеяно улыбаясь, когда Гилберт, изящно, по-рыцарски поцеловав тыльную сторону его ладони, легким движением отрубил тонкую белую кисть. Когда Гилберт ушел, напоследок с неуместной нежностью погладив Феликса по щеке, к рассеяно смотрящему на обрубок руки поляку подошел Австрия. Польша невольно вздрогнул, когда совсем рядом увидел его аристократическое, правильное лицо. Некоторое время австриец молча всматривался в глаза поляка, а тот, смаргивая выступающие от запоздалой нечеловеческой боли слезы, кусал в кровь губу, стараясь не заскулить. "Это же как надо любить, чтобы так..." - недосказанная фраза так и повисла в воздухе, и правильно красивого лица коснулась тень гримасы - австриец жалел, что заговорил. Страны все-таки потрясающе регенерируют. В одно утро Феликс проснулся целым, только глубокий шрам напоминал о потере руки. До этого утра было много чего: фантомные боли, страх, что все так и останется навсегда, еще больший страх, что он все же умрет, бесконечный кошмар - во сне и наяву... Но рука восстановилась за одну ночь, той же ночью зарубцевались многочисленные глубокие раны, почти сошли черные синяки. И Феликс был уверен, что это произошло только потому, что Пруссия пришел к нему в ту ночь и до самого утра молча сидел рядом, перебирая пальцами мягкие светлые пряди. Польша знал, что его тело восстановилась только потому, что Гилберт этого захотел. Бури. Незабудки. Тонкие бледные руки. Оружие. С детства со всеми воюющий, Пруссия очень любил оружие, особенно холодное, и умел с ним обращаться. В его умелых руках даже столовый нож мог принести смерть. Польша, глядя на шрам на запястье, решился и легко поднялся с колен. В этот темный вечер он будет с Великим так близок, как только возможно. Первые капли шумно разбились о стекло, когда Польша достал из шкафа легкий нож с тонким лезвием. Тот самый нож, однажды отнявший его руку. Держа оружие в руке, он вновь опустился на колени возле стеклянной банки с цветами. Света в комнате почти не было, фонарь за окном горел мутно - всю его силу выпила начавшаяся гроза. Не глядя, Польша кончиком ножа обвел бледный шрам, рассеяно провел лезвием по руке. Провел легко, едва касаясь, но кое-где все же выступила кровь - нож был прекрасно заточен. Но эти капельки не могли воссоздать рядом с ним Гилберта. Пруссия любил кровь, он был словно бог войны. И он ценил, когда кровь лилась за него... и для него. Гладкое лезвие тускло блеснуло в темноте, и тихий несдержанный всхлип был заглушен шорохом бьющегося об асфальт дождя. Неожиданно все вспыхнуло белым - среди гневных туч загорелась молния. Все это мгновение Польша словно не веря, что все же сделал это, смотрел на нож, насквозь пробивший его ладонь. С кончика лезвия прямо на маленькие цветы капала темная кровь. Потом все погасло. Вслед за молнией загромыхал ее верный паж, гром, и поляк плавным движением вытащил нож из руки. Он точно разорвал несколько вен и артерий и, кажется, даже сломал тонкую кость, но так было даже лучше. Красноглазому богу нужны были большие жертвы. Вместе с вспышкой следующей молнии Польша ударил ножом во вторую ладонь. Рука, которую он покалечил первой, отдавала жуткой болью и дрожала, поэтому проткнуть насквозь с первого раза не получилось. Истязая себя, из последних сил ловя ускользающее от боли сознание, Феликс все же добился своего. Окровавленный кончик ножа теперь выглядывал с тыльной стороны второй ладони. Правая рука почти полностью онемела, поэтому во второй раз нож Польша вытащил зубами. По бледным щекам скользили вниз тени скатывающихся по стеклу капель дождя. Дрожащими пальцами поляк медленно вытащил из банки тонкую незабудку, одну из немногих чистых, совсем не выпачканных кровью, и вставил ее в ладонь, словно в диковинную вазу. Затем еще одну. И еще. Вскоре в его руке был весь сине-белый букет, кроме, разве что, безвозвратно запачканных и испорченных. Второй рукой он поддерживал цветы снизу, чтобы они не выпали. Низ белой рубашки насквозь пропитался кровью. - Тебе нравится, Великий? - его слова перебил грохот дождя за окном. Можно было представить, что Пруссия стоит у него за спиной и довольно усмехается. Можно было представить, что он тихо говорит своим низким голосом что-то на своем языке, и его не слышно только из-за беснующейся стихии за окном. Можно было представить, что он вернулся из-за этого. Только вот больше бури, больше тонких рук и незабудок, больше опасного оружия и больше жертв в свою честь Пруссия любил себя. Но ведь можно было представить, что ему не показалось, как родной голос за спиной произнес: - Незабудки на языке цветов говорят: "Вспоминайте обо мне".