И не погаснет никогда

Я помню нашу первую встречу. Мой знакомый сказал, что знает одного странного паренька, который пишет неплохие стихи. Тебе было двадцать три, на целых пять лет старше меня, но ты все еще был похож на запуганного подростка. Помню, как ты открыл дверь и удивленно посмотрел на меня. Видимо, ты не привык видеть кого-то у себя в гостях. На тебе была потертая футболка New York Dolls, а прическа еще не была такой выверенной по стилю, какой стала уже позже. Помню, как читал твои стихи в первый раз. Они показались мне странными и необычными, но они сразу зацепили меня своей едкой честностью и прямотой. Кажется, через них можно было прочитать всего тебя. Разговор пошел сразу. Ты был застенчив, но быстро втянулся и загорелся той же идеей, что и я. Каждую секунду рождались новые мысли и планы. Мы будто были давними друзьями, которые не могли наговориться после долгой разлуки. Болтали до самой ночи. С тех пор дела пошли в гору. Мы нашли друг друга, а остальные члены группы появились сами собой. Музыка писалась будто сама, и ты всегда приносил нам свежий хороший текст, который прекрасно накладывался на мелодию. Остальные были будто немного поодаль. Майк и Энди — хорошие ребята. Но, мне кажется, они никогда не понимали нас. Мы с тобой всегда были на одной волне, вечно сопровождаемые новыми идеями и вдохновением. Ты никогда не записывал при нас партию вокала, а только наблюдал и слушал, как мы играем. Если тебе нравилось, ты улыбался задумчиво и кивал головой. Если нет — ты молча уходил, что мне приходилось тут же вскакивать и разговаривать с тобой, спрашивать, что именно не так. Каждый в студии словно ходил по острию лезвия, мы играли из последних сил, лишь бы ты был доволен. Мы не могли нарадоваться друг другом. Меня очаровывали твои манеры. То выверенно-вежливые, то развязно-забавные. Когда ты рассказывал о чем-то, ты задумчиво смотрел вверх и загадочно улыбался, прикрывал глаза. Я подмечал много таких деталей, и каждая из них вызывала во мне необъяснимый трепет. - Джонни, когда свадьба? — шутливо спрашивали нас остальные во время наших очередных любований друг другом, на что я смеялся вместе со всеми, а ты застенчиво отворачивался, неумело скрывая улыбку. Я помню наши первые концерты, и мне сразу бросилось в глаза то, насколько знакомый мне застенчивый Моз в жизни отличался от раскованного хулигана, каким ты был на сцене. Ты вел себя легкомысленно и непринужденно, заигрывал с публикой и вызывал дружные постанывания толпы своим поведением. Признаться честно, я и сам иногда заглядывался на тебя, когда ты танцевал, нелепо, но от этого даже более мило, когда ты рычал в микрофон или срывал с себя рубашку, бросая ее в обезумевшую толпу. Я одергивал себя, когда понимал, что смотрю на твою влажную от пота спину и поясницу слишком долго. Ты умел приковывать к себе внимание, и ты прекрасно это знал и умел использовать. Даже на мне. - Поцелуй меня, — сказал ты мне как-то раз по дороге домой, когда мы изрядно напились в баре. Ты выжидающе рассматривал меня из-под полуприкрытых век, а я мог только смотреть в ответ и молчать, периодически кидая взгляды на твои влажные губы. В тот вечер я свернул домой чуть раньше, чем обычно. Я часто неосознанно думал о твоей ориентации и каждый раз сбивался с толку. Ты уделял внимание равным образом как девушкам, так и парням, при этом будто будучи равнодушным как к тем, так и к другим. Порой из твоих текстов казалось, что парни нравятся тебе определенно больше. Все эти двусмысленности в песнях, голые парни на обложках синглов… Но, зная тебя, я почти точно мог сказать, что это все из-за твоей любознательности, жажды перечить всему и вся и бросать вызов традиционным устоям. Я замечал твое возбуждение, когда публика критиковала тебя, обвиняла во всех смертных грехах или попросту недоумевая, о чем, собственно, ты пишешь. В ответ на это ты мог только очаровательно улыбнуться и сказать что-то увиливающее и еще более непонятное. Тебе нравится быть не таким, как все. Со стороны выглядит так, будто это то, чем ты и пытаешься заниматься всю жизнь. И, кажется, у тебя получается. Признаться честно, со временем я все чаще стал замечать за собой, как ловлю в тебе те детали, которых раньше не подмечал или просто старался не подмечать. Я стал обращать внимание на твои части тела, когда ты был занят своими делами или утыкался в книгу, наблюдал за движениями твои рук и тонких пальцев, за тем, как ты хмуришься при чтении или в задумчивости, за тем, как волосы падали тебе на лицо. Каждый раз я сдерживался, чтобы не поправить их, и один раз не сдержался. Я запустил пальцы тебе в волосы и провел назад, заправляя непослушные пряди. Ты только удивленно посмотрел в ответ, а я отвернулся, притворяясь занятым и все еще чувствуя твой взгляд на себе. Что насчет ориентации. Я почти перестал сомневаться в ней одним вечером. Мы сидели на кровати у тебя в комнате, обвешанной плакатами Джеймса Дина, New York Dolls, Оскара Уайльда и с тонной книг на полках. Ты писал свои тексты, показывал что-то мне, а я завороженно перебирал струны, сидя спиной к тебе. В один момент я почувствовал твою руку у себя на плече. - Джонни? .. Ты позвал меня из-за спины, а когда я развернулся, то наткнулся на твой нежный взгляд и приоткрытый рот. Одно мгновение, и твои губы уже нежно касались моих, сминая в поцелуе. Мое сердце тогда забилось чаще, но голова была пуста, я почти ни о чем не думал, просто… наслаждался? Наслаждался тем, чем мы занимались. Я даже не вспомнил об Энджи, моей девушке, не думал, что я делаю что-то не так, что это неправильно, наоборот, все как будто встало на свои места. Именно это ощущение порядка меня и пугало. Мы просто лежали и целовались, кажется, это было бесконечно долго, но на деле прошло не более десяти минут. Словно сам не свой, я помню, как положил ладонь на твой затылок и притянул ближе к себе. Все было как во сне. После этого мы, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, продолжили заниматься теми же делами, что и до нашего поцелуя, словно ничего и не было. Но в моей голове творилось что-то необъяснимое. Думаю, в твоей тоже. После этого мы часто спонтанно целовались, и я все меньше чувствовал привкус нашей вины. В эти моменты мы были едины, как одно целое. Я не представлял, что мог когда-нибудь отказаться от твои мягких губ, голубых глаз, смотрящих на меня с похотью во время поцелуя, от твоей кожи и всего тебя. Мы просто делали это, не задавая лишних вопросов. Как-то раз, сидя у тебя на крыльце ночью, я помню, ты спросил: - Джонни, что мы делаем? Я не мог ничего ответить, а только задумчиво выпускал колечки дыма в иссиня-черное небо. Больше мы ничего друг у друга не спрашивали. Дела нашей группы шли в гору. Мы все чаще давали концерты, наш второй альбом пришелся публике по вкусу, как и нам самим. В нем ты дал себе полную свободу слова и действий. Ты затрагивал темы, о которых боялись сказать другие. Мы были не разлей вода, проводили даже больше времени вместе, чем раньше. По вечерам мы шли в бар, всей группой или вдвоем, брали джин, виски и напивались, пока не надоест. Ты никогда не возражал против того, что девушки липли ко мне. Они приставали и к тебе, но со всеми ними ты обращался с вежливой холодностью. Помню один случай, когда я покидал бар в компании одной блондинки, ты одарил меня одним из самых злых и мрачных взглядов, на которые ты был способен. Твои обычно светлые глаза наполнились чернотой, кажется, даже кок на голове растрепался, и ты стал напоминать сурового взъерошенного воробья. Мне стало не по себе, и я вышел. - Моз, с каких пор ты ревнуешь меня к девушкам? , — спросил я тебя как-то раз. - Всегда ревновал. — Неожиданно серьезно ответил ты. Я никогда не видел тебя, увлекшегося хоть кем-то, уходящим с кем-то под руку или даже просто целующегося. Казалось, что ко всем ты относился с надменным презрением, будто они были недостойны тебя. Но один раз я решил прийти к тебе ночью с новой мелодией. Я был уверен, что ты первый, кто должен ее услышать, это было справедливо, так как всегда было именно так, и ты был не против. Я часто оставался у тебя, если мы засиживались уж совсем поздно, мог даже разбудить тебя посреди ночи новой идеей. В ту ночь я долго звонил во входную дверь. Ты все никак не открывал. По привычке я пошел на задний двор, где находилось твое окно, я часто залезал в него, и заставал тебя либо за прослушиванием музыки, либо увлеченно читающего очередной роман, либо просто спящего. Лучше бы я к тебе не залезал. В комнате было темно и тихо, только из-за кровати доносились чмокающие звуки. Ты целовался с каким-то парнем прямо там, на кровати, где обычно это делали мы с тобой, и даже не заметил меня. Либо сделал вид. Я поспешил уйти, и, наверное, мне показалось, но я почти готов поспорить, что видел твои глаза, разглядывающие меня в темноте, словно издеваясь. В ту ночь я делился своей мелодией с каким-то пьянчугой в трактире, изрядно напившись. Между нами все было так же, но что-то во мне кольнуло в ту ночь. Я понимал, что не имел никакого права тебя упрекать, но стал осторожнее и осмотрительней с тобой, старался не проводить с тобой слишком много времени, и ты это чувствовал, но не особо возражал. Меня по-прежнему передергивало от вида всех этих фанатов, которые обнимали тебя и, кажется, скажи ты хоть слово, они встанут на колени и отсосут тебе. Мне было противно об этом думать. Я стал отпускать дурацкие шуточки о тебе и твоем «смазливом личике», как бы по-доброму, но все равно обидно и глупо, я сам это понимал, но не мог остановиться от злобы на тебя. - Джонни, прекрати это, — сказал ты мне как-то серьезным тоном, и я смолчал. Только потому, что твоя просьба была логична и справедлива. Когда мы первый раз переспали, мы были абсолютно трезвы. Это случилось спонтанно, у тебя в комнате, прямо под недоумевающим Джеймсом Дином и одобрительным Уайльдом. Помню, что ничто во мне не дрогнуло в ту ночь. Кажется, даже моя обида покинула меня именно тогда. Ты был податлив и нежен, непослушен и игрив. Тогда мне казалось, точнее, я был даже уверен, что я твой первый, что ни с кем, кроме меня, ты не вел себя так раскованно и с такой чувственностью, как со мной. На тебя хотелось просто смотреть, не говоря уже о том, чтобы целовать тебя, трогать везде, где только можно, и двигаться в тебе быстро, рвано, с наслаждением, слушая, как ты стонешь в ответ. Кажется, мы стали еще ближе и теперь напоминали одно целое. Мы любили друг друга во всех смыслах, и эта мысль не приносила мне ничего, кроме удовольствия. Часто я просто улыбался, вспоминая тебя. Но дела в группе накалялись. Отношения стали еще более странными, чем были всегда. Чем больше мы росли, тем больше появлялось недопонимания, конфликтов, соблазнов. Я стал все чаще выполнять роль нашего менеджера, поскольку такового мы никогда не имели. На мои плечи упало тяжелое бремя организатора, постоянно приходилось что-то решать, с кем-то договариваться, это убивало любое желание работать и создавать музыку. А ты становился все более прихотливым. Все чаще нам с ребятами приходилось буквально из кожи лезть, чтобы добиться твоей одобрительной улыбки на репетициях. Ты отказывался разговаривать хоть с кем-то, кроме меня. Сначала это льстило мне, но потом твоя закрытость и необщительность начинала утомлять. - Моз, может, ты сам будешь высказывать всё, что тебе не нравится, чтобы я не бегал за тобой? — спрашивал я его, когда у меня совсем припекало. Ты лишь закатывал глаза с таким видом, будто я полный идиот и ничего не понимаю. У меня не было сил ни работать над музыкой, ни налаживать отношения с тобой, ни даже думать о том, как можно было бы это сделать. Целыми днями я ругался с разными людьми по делам группы, что просто выбивало меня из колеи. Единственную отдушину я находил в Энджи, которая выполняла роль телевизора по вечерам — так же хорошо расслабляла мозги. С ней я хоть на время забывал о тебе, а это уже было хорошо. Наши с ней отношения ни в какое сравнение не шли с тем, что было у нас с тобой. Но и ты был уже где-то далеко. Я не помню, когда именно все начало рушиться, это происходило постепенно. Моя усталость, твоя замкнутость, депрессия, проблемы в группе — все навалилось разом. Все чаще я стал замечать тебя в компании какого-то парня или даже девушки, что было так не похоже на тебя и не могло не расстраивать меня еще больше. Не знаю, как так получилось, но мы с Энджи решили пожениться. Я решил, что пора уже куда-то двигаться, не зацикливаться на тебе одном, попробовать жить по-другому. Я помню твое лицо, когда я объявил всем, что скоро у меня свадьба и что ты будешь моим шафером. Естественно, ты согласился, но после этого не выходил на связь почти неделю. Я стучался в дверь, звонил, пытался даже залезть в окно, но ты закрыл все ставни, не отвечал и не открывал. Когда назначенный день приближался, я искренне боялся за то, что ты можешь что-нибудь вычудить, нахамить кому-нибудь или вовсе не прийти. Но ты пришел. Чернее тучи, но пришел. Как всегда, аккуратный, почти вылизанный. Когда ты подавал нам кольца, я удивился, как ты не кинул их мне в лицо, такой рассерженный и потерянный у тебя был вид. Постепенно ты начал отходить от удара, но вскоре стали расходиться наши взгляды о развитии группы. Я хотел, чтобы о Smiths узнал весь мир, хотел организовывать крупные концерты, снимать новые видео, клипы, в то время как тебя устраивал и тот уровень, на котором мы находились в то время. - Я не хочу, чтобы Smiths стали мега-популярной мировой поп-группой, — говорил ты, — Я лучше буду спокойно записывать музыку и идти домой. Тогда я не понимал, о чем ты вообще говоришь. Как можно не мечтать, чтобы твоя группа стала еще популярнее? Так я думал раньше, но теперь я начал понимать, что ты имел в виду. Мы с тобой стали все чаще ссориться, все реже видеться, в наших отношениях появилась трещина настолько глубокая, что мы перестали даже пытаться что-либо сделать. Иногда я замечал твой жадный взгляд, я видел, как ты хочешь помириться, поцеловать меня, чтобы все было как раньше. Я и сам этого хотел, но никто из нас не мог сделать первый шаг. Проблема была намного глубже, чем просто мелкая ссора. Мы впервые за долгое время перестали понимать друг друга, а это уже не исправишь простым «извини». Признаться честно, я запил. Бедная Энджи не могла отговорить меня от очередной бутылки. Даже твой укоризненный взгляд на мой помятый вид с утра не мог меня остановить. Не помогало и то, что наши альбомы, кажется, все больше радовали как наших фанатов, так и критиков. Мне приходилось работать почти за всех, до самой ночи разбирать какие-то бумаги, когда руки сами так и тянулись к гитаре. А потом в студии я получал твои указания о том, что «неправильно то, нехорошо это, и это надо исправить». Я просто психовал и уходил. И это происходило все чаще. Переломным моментом стал один вечер. Я был у себя дома, раздался звонок в дверь. Мы тогда в очередной раз ругались с Энджи, я был злой, усталый и заведенный. На пороге стоял ты. Давно я не видел у тебя такого обеспокоенного, открытого, нежного взгляда. Тогда я ничего не видел за своей злобой, но теперь, вспоминая твое выражение, мне становится обидно и даже стыдно за себя. Ты спрашивал, в чем дело, почему я не приходил на репетиции и все реже появлялся в студии, жаловался на то, что группа разваливается на глазах. Я нетерпеливо слушал и так же нетерпеливо отвечал, замерзая в одной футболке и желая только завалиться в кровать. - Джонни, я не хочу, чтобы все рушилось, ты нужен нам, мы пробовали взять другого гитариста, он просто… С этими словами ты взял меня за руку. Твоя аккуратная кисть в кожаной перчатке гладила мою. Теперь я понимаю, в каком отчаянии ты был, раз пришел ко мне за помощью, открыл мне душу и взял меня за руку прямо на улице, где нас мог увидеть кто угодно. Но это теперь. Тогда во мне это вызвало необъяснимое раздражение. Я грубо отнял свою руку, пробурчал что-то и вошел в дом, хлопнув дверью и заодно плюнув тебе в душу. Представляю, как ты стоял там, на моем крыльце, одинокий, униженный, отвергнутый. Это был конец. Сейчас я о многом жалею. Все можно было сделать не так. Можно было отдохнуть, подождать, нанять менеджера и со свежими мыслями отправиться в новое интересное путешествие под названием «The Smiths». Но все сложилось так, как сложилось. Все грубые слова были сказаны, все нервы испорчены. Я пробовал работать со многими музыкантами и группами, но таких, как Smiths я не видел ни разу. Smiths были спасением не только для тебя, твоей несчастной молодости и собственного эго, но и для меня. Не говоря уже о фанатах, которые до сих пор находят нашу музыку интересной, открывают в ней что-то новое, узнают в твоих текстах себя. Ты спас меня настолько же, насколько тебя спас я. Это было недолгое путешествие, но оно было прекрасно. Королева давно сдохла, конец давно наступил, но свет не погас. И не погаснет никогда.