***
Дик Боуден поднялся по трём, скрипящим на разный лад, словно кто-то засунул в каждую по клавише пианино, ступенькам и постучал в дверь. Дом, на крыльце которого стоял мужчина, принадлежал человеку с именем Артур Денкер. Это имя было аккуратно выведено на чуть покосившемся почтовом ящике, стоявшем на подстриженном, словно по линейке, газоне, и продублировано в толстом блокноте Дика, который тот держал в правой руке. Само здание ничем не отличалось от других, стоявших на этой улице, словно пятьдесят лет назад их наштамповали на ближайшем конвейере, а потом привезли сюда и расставили вдоль дороги с точностью до десятых дюйма. Дверь распахнулась почти сразу. — Артур Денкер? — прокуренным басом спросил Дик у человека, стоявшего на пороге. Денкер был коренастый старик в строгом черном костюме, с белоснежным кольцом пушка вокруг идеально круглой и гладкой лысины и глубокой морщиной между чёрточками бровей; эта самая морщина придавала ему настолько суровый вид, что Дик на секунду растерялся и вдруг снова почувствовал себя студентом, стоящим на экзамене перед самым неприятным из лекторов. — Да, это я, — бойко ответил старик. — Вы тот самый журналист, который звонил мне два дня назад? — Дик утвердительно кивнул. — Вы опоздали на пять минут, — строго добавил Денкер, оглянувшись на часы с кукушкой, висевшие сзади. Он отошёл в сторону и кивнул вглубь дома: проходите, мол. Боуден неуверенно прошагал в жилище старого учителя. Внутри дом оказался просторным и очень чистым, а комнаты, через которые старик провёл Дика, прибранными. Пахло лавандой, а не старостью, чему Боуден очень удивился: он знал, что жена Артура Денкера, Маргарет, скончалась двадцать лет назад, а дочь не появлялась в США с тысяча девятьсот восьмидесятого года, резко прекратив общение с родителями по неизвестным причинам и переехав в Россию. Это Дику сказали в редакции вместе с именем и адресом человека, у которого он должен был взять интервью, и вопросами, которые мужчине нужно было задать. Вообще, Боуден терпеть не мог — да и не умел, — брать интервью и в целом работать с людьми; намного больше мужчину привлекал бродяжнический образ жизни писателя, постоянные переезды и одиночество. Но у каждого наступает такой период жизни, когда они уже не могут жить только ради себя и должны подумать о других: у Дика заболела мать, и теперь ему нужно было оплачивать не только свои расходы, но и высылать ей деньги — но их не было. В этом городе ему повезло: в местную газету как раз искали журналиста, и мужчина без особых проблем занял эту должность. И вот теперь он сидел на кухне старого учителя, готовясь к очередному скучному разговору. Дик включил диктофон — небольшую чёрную коробочку всего с тремя кнопками, открыл блокнот и пробежался взглядом по колонке вопросов. — Мистер Денкер, — начал мужчина, поднимая глаза на сидящего напротив старика, — после переезда из Германии, преподавая в Уотертаунской школе, вы говорили, что обучали немецких детей. — Да, обучал, — коротко бросил Денкер, не отводя изучающего взгляда от мужчины напротив. Дик вздохнул — видимо, ему попался не самый разговорчивый старик, и неопытный журналист не имел понятия, каким образом можно вытянуть описание из учителя. — Вы помните свой первый день в той школе? — задал он следующий вопрос от типографии. Старик не отвечал; он устроился поудобнее на кухонном стуле, поскрёб недельную щетину на подбородке, убрал несколько волосинок с рукава чёрного пиджака и только потом начал говорить. — Я помню тот день как сейчас, — он остановился, призадумался. — Вы знаете всемирную историю, мистер Боуден? — вдруг резко спросил Артур, словно решившись на что-то, поднимая загоревшиеся непонятной грустью и желанием чего-то неведомого глаза на мужчину. — Разумеется, — Дик удивился такому вопросу и реакции старика. — Значит, вы понимаете, что происходило в Германии в тридцатых годах? — не отступал Артур. — Вы про нацизм? Гонения на евреев? — журналист не понимал, к чему ведёт Денкер, и всё больше чувствовал себя не в своей тарелке. Его собеседник одобрительно кивнул. — По иронии судьбы, живя в нацистской Германии, я был евреем-учителем. Шокированный мистер Боуден растерял все слова, а Денкер продолжил монотонно, опустив взгляд на старое, обитое и истёртое годами дерево столешницы: — Я начал учить незадолго до издания Нюрнбергских законов**. Тогда евреев ещё не отлавливали и не увозили, но все вокруг знали отношение правительства к нам, улавливали настроение, пропаганду. Слухи шли один страшнее другого. Тем не менее я всё же не отступался от мысли, что я обязан учить, — здесь старик замолчал, вслушиваясь в шум проезжающих на соседней улице автомобилей. Но только Боуден открыл рот, чтобы задать следующий наводящий вопрос, он продолжил. — Вы же писатель? Вы знаете влияние литературы, знаете, какие положительные качества она может заложить в человека, а какие отрицательные уничтожить. Я по своей юношеской глупости полагал, что именно я — тот самый герой, который сможет взрастить в сердцах части германских детей семена добродетели, искоренить в них фашистские жестокие взгляды, показать на равенство всех людей независимо от пола, возраста, цвета и расы... Вы спрашивали про первый урок. На него я пришёл с уверенностью, что все дети в классе чувствуют, что появился их спаситель, который очистит их загаженные Гитлером умы и наставит на путь истинный. Вот какой я был самоуверенный и наивный, мистер Боуден, — горько усмехнулся Денкер. Журналист сидел, обескураженный сказанным. — Как все обернулось на самом деле? — вымолвил Дик, вспомнив, что должен задавать вопросы. — Как и должно было быть. Не знаю, как меня вообще допустили, если учесть, какой национальности была моя мать. Но в сентябре тысяча девятьсот тридцать пятого я всё же пришёл на свой первый урок... — он замолчал, посидел с минуту, смотря на свои руки, обтянутые дряблой кожей, а потом заговорил ещё тише, и мужчине пришлось напрячь слух, чтобы понять, что говорит старик. — Когда я вошёл в класс, дети вели себя очень послушно. Они с готовностью шли на контакт, отвечали на все мои вопросы, были дисциплинированны. Я был счастлив, как никогда: ещё бы, они признали меня! Какой бы ни была моя уверенность вначале, я всё же беспокоился по поводу того, кто я. К тому же вы ведь знаете основные проблемы молодых учителей с дисциплиной в школах, мистер Боуден, — он с вопросом посмотрел на журналиста, и тот кивнул. — Так вот, у меня таких проблем не возникло. До конца урока оставалось десять минут, и я было успокоился — ну что уже может пойти не так? — как в кабинет без стука вошёл завуч, чтобы проверить, как обстоят дела у молодого учителя. «Неужели, — произнёс он удивлённо, — вы так легко подчиняетесь еврею, арийцы? Я думал, с этим возникнут большие проблемы!» — старик потёр виски неразгибающимися пальцами. — И после этого начался кошмар. В тот день в меня плевали в коридорах, писали на доске «Смерть жиду!», грубили на уроках — так глубоко в них пустили корни Гитлеровские слова. Весь день я пребывал в глубочайшем шоке: мне не верилось, что все вокруг могут быть настолько глупы, что позволяют себе верить в эту чушь, которой засоряли их мозги. Как вообще можно было предположить, что только лишь кровь определяет, лучше человек или хуже других?! Неужели они не слышали о понятиях совести, разума, о поступках — плохих и хороших, о делах?! — нижняя губа старика затряслась, как и он сам. Денкер остановился и перевёл дух. — Неужели никто из учителей не остановил это?! — не выдержал Боуден. Он забыл про то, что должен быть серьезным и сдержанным взрослым человеком; сейчас мужчина больше походил на подростка, которому рассказали историю о мировой несправедливости. Его трясло от рассказа, от глупости людей, о жестокости, которую прививали каждому человеку буквально во младенчестве, о том, что никто из тех, что были там, не попытался прекратить все это. Артур расхохотался, но как-то невесело: так люди смеются над чёрной шуткой, отражающей их жизненную ситуацию. — Неужели вы не понимаете? Это была нацистская Германия! Кто из чистокровных немцев решится защищать еврея, даже если захочет? — он снова остановился, вспоминая, думая. Глаза старика словно застелила пелена. Старик смотрел в одну точку, а потом заговорил монотонно и тихо, и Дику показалось, что Денкер снова вернулся в тот день шестидесятипятилетней давности и снова переживает те издевательства над его происхождением. — Две следующие недели я вёл непрерывную войну с этими детьми. До этого я и не догадывался, сколько злобы, ненависти и коварства может храниться в маленьких головах таких безобидных с виду существ. Они были жестоки, мистер, а мои коллеги не желали помогать мне, но втайне злорадствовали и показывали детям своё одобрение, но сами пока не решались на подобные выходки по отношению ко мне. Знаете, что они делали? Самое безобидное, это россыпь кнопок на стуле, которая появлялась каждый день моего преподавания. Сначала я не садился на эти кнопки благодаря своей внимательности, а потом уже это стало делом привычки. — Денкер углубился в воспоминания настолько, что не замечал ничего вокруг, и не вздрогнул даже, когда часы начали отбивать двенадцать часов дня. Старик все так же сидел, сжимал и разжимал пальцы и говорил. — Не знаю, как они додумались до такой выходки, но однажды я зашел в кабинет и увидел на столе щенка с размозженным черепом, а на его шее табличку... — тут Артур посмотрел в упор на Дика и спросил: — Хотите узнать, что на ней было написано? Горьким комом в горле к Боудену подкралось предчувствие. — Там было написано «Артур Денкер», — снова сжав кулаки, да так, что побелели пальцы, выпалил старик. — Неужели... — журналист громко сглотнул. — Да... Директор лишь хмыкнул и произнес: «Вы должны гордиться, что в вашем классе у детей такое богатое воображение! А вы ходите и ноете. Сразу видно, что в вас нет и капли арийской крови». А потом... Пятнадцатого сентября нацисты ввели Нюрнбергские законы. Эти законы лишали евреев многих прав, в том числе запрещали мне преподавать. Тогда многие решили, что теперь можно свободно издеваться над евреями. Новые законы страны ясно показали, что мы официально стали гражданами второго сорта... — Денкер вдруг громко ударил кулаком по столу, но тут же извинился, слегка покраснев, и продолжил, стараясь выглядеть спокойным. — В то время мне необычайно повезло, если это можно было назвать везением: мой близкий друг, чистокровный ариец Ноэль, имел связи и помогал мне и моим родственникам сбежать в США. Тогда у меня была жива мать и двое маленьких братьев. В день нашего отъезда... — он сбился, закашлялся. С минуту Денкер сидел с отсутствующим выражением, немного покачиваясь из стороны в сторону, но потом все же взял себя в руки и продолжил, — в день нашего отъезда он пришёл к нам раньше условленного времени, задыхающийся после быстрого бега, и выпалил «Быстрее! Судно отплывает раньше! Бросайте все, сейчас главное — ваши жизни!». Я, как сейчас, помню тот день... Все, что было при нас, это матушкина шкатулка с документами и деньгами и мой дневник. Впопыхах мы добрались до корабля, идущего в Америку. Ноэль, имевший талант к таким вещам, смог заранее договориться — естественно, не без взятки, — о переправе нашей семьи в другую страну. Нас спрятали в разных частях корабля: нельзя было, чтобы во время плавания мою семью обнаружили нацисты, плывущие на судне — в то время они могли молча перерезать нам глотки лишь за принадлежность к еврейской нации... — у Артура вырвался тихий стон. Глаза подернула пелена слез, и старик поспешил прикрыть их ладонью. — Извините, мне нужно промочить горло, — он встал, прошагал к ближайшему шкафу, доставая виски. Дик заметил, что руки Денкера начали трястись намного сильнее, чем это было вначале, и то, что старик будто нарочно не поворачивает лицо в сторону мужчины, возясь с бутылкой и мимолетно поднося то одну, то другую ладонь к лицу. Боуден безуспешно пытался подыскать хоть какие-то слова сочувствия, но вдруг он вспомнил кое-что и в шоке вскинул глаза на копошащегося возле кухонной стойки старика. — Но мне сказали, что в Америку вы прибыли один! Артур вздрогнул и потупился, пытаясь открыть крепко закупоренный сосуд. — Да, я приехал один, — сипло и отрешенно произнёс он. — Моих братьев нашли и выбросили за борт, а мать, прибежавшую на крики, жестоко изнасиловали и тоже предали океану... Я узнал об этом лишь тогда, когда мы прибыли к берегу, так как прятался в другой части корабля и не слышал шума. Наступило неприятное молчание. Артур отхлебнул прямо из бутылки и протянул её Дику, который с благодарностью принял сосуд и сделал мощный глоток, отмечая, что у Денкера неплохой вкус. — В течение семи лет до меня доходили слухи о том, что творилось с людьми в моей стране, и я понимал, как мне повезло. Но ведь вы пришли узнать о моём учительском прошлом, а не о судьбе старика, — резко перевел тему Денкер, садясь на место. — Вам нужен первый день молодого учителя? — Да, именно это нужно издателю, — признался журналист, не говоря, однако, о том, что ему-то гораздо интереснее было послушать о Германии, ведь это все намного важнее историй о безобидных детских шалостях в Америке. — Когда я приехал в США, я продолжил работать учителем. Какие бы сложности я ни испытывал с учениками, они и рядом не стояли с тем, что я пережил в Германии. Дети Америки не знали войны наций, не знали презрения к евреям, но они были типичными подростками. Знаете, впервые входя в класс, учитель открывает приготовленный конспект и думает: «Так, тема урока у нас сегодня такая… Начну с этого, перейду к этому, задам вот эти вопросы...» Но звенит звонок, дети рассаживаются, и тут все идёт наперекосяк. То, что казалось интересным, не вызывает оживления у класса, вопрос оказывается сложно сформулирован, и ученики его вообще не понимают, ведь вчерашний студент говорит безумно сложными конструкциями. Нового учителя ученики всегда начинают пробивать «на слабо». В трудном классе это может принять весьма неприятные формы, более воспитанные дети проведут этот этап спокойнее. Но он обязательно будет: могут начать стучать или громко говорить, не замечая повышения учителем голоса, старшие могут выдать нечто шокирующее, могут просто принципиально замолчать, чтобы посмотреть «а что будет?». Для молодого учителя, не понимающего, что его просто проверяют, ситуация выглядит как полностью вышедшая из-под контроля. Усугубляет положение и то, что дети видят человека молодого и интересного: «Что он сделает, если мы…» Если учитель с честью выйдет из положения, он заслужит уважения класса, если проиграет – дело плохо: восстановить свой авторитет ему будет очень непросто. — Денкер говорил уверенно и без запинки, словно заучил этот текст много лет назад и теперь повторял каждый раз, как только спрашивали. Было видно, что те чувства, которые он позволил себе показать незнакомому человеку, которые так не вовремя вырвались из клетки, упорхнули птицей, были пойманы и снова спрятаны под толщей брони, которую этот учитель наращивал многие годы и десятилетия. Но сказанного не воротишь, и Дик заметил, что Артур теперь находился далеко не в своей тарелке, пытаясь заученными фразами прикрыть наготу, которую он недавно показал. — Какая проблема показалась самой большой, на ваш взгляд? — задал следующий в его блокноте вопрос Боуден. Старик вздохнул. — Вообще, самая существенная проблема для молодого педагога в первое время работы — это умение направлять всех людей в кабинете в течение урока в нужное русло. Это требует энергии, мгновенной реакции и создания ощущения, что все идёт свободно и естественно, легко и без лишнего напряжения. Новичкам это удаётся не сразу. Только со временем придёт понимание, что учитель на уроке — человек, которому обязательно нужно пройти ряд опорных пунктов плана урока, а в остальном можно отдаться на волю детей. Они подсознательно чувствуют, что учителю тяжело, и помогают: ученики будут выполнять задание, затыкать выскочек, легче идти на контакт. Но это будет возможным, только если дети сразу почувствуют, что перед ними неравнодушный к ним человек. — Что вам помогало в этот период? — спросил Дик, проверяя, идёт ли ещё запись на диктофоне. Денкер усмехнулся. — То, что если я не буду учить, то умру от голода, — язвительно сказал он, но потом продолжил более серьёзно. — На самом деле детское тепло — не имеет значения, каким способом оно выражено, — молодой учитель ощущает очень сильно, и от этого на задний план отступают многие проблемы. Ты устаёшь и готов все бросить, но одно доброе слово какого-нибудь девятилетнего ребёнка заставляет тебя делать своё дело ещё с большим упорством, чем раньше, — старый учитель улыбнулся, вспоминая, как это было когда-то. — С вашим опытом и знаниями, полученными за столько лет работы, что бы вы сейчас посоветовали молодому учителю? — Денкер задумался. — Я хочу, чтобы все учителя в этом мире относились к детям внимательно, — в мгновение стал серьезным старик. — Именно от них зависит, каким станет ребёнок и какие качества приобретёт. Школа сильно влияет на маленьких людей, и я думаю, именно она определяет будущий характер, а значит, и последующие поступки этого человека. Он должен учить жить, воспитывать, ведь многие родители не могут сделать этого. Каждый учитель обязан быть ещё и психологом, чтобы в мире было меньше жестокостей, убийств и гонений... — он прошептал последнее слово и встал, смотря на часы. — Я думаю, вам пора, мистер Боуден, — произнёс старик. — Я рассказал вам все, что мог, теперь дело за вами. Дик встал, обескураженный быстрой переменой настроения Денкера, выключил диктофон и пошёл к входной двери за хозяином.***
Уже когда журналист спускался с крыльца, он услышал своё имя. — Дик! — он обернулся. Артур Денкер стоял в дверном проёме, и мужчине показалось, что пожилой учитель словно постарел за этот час, который они провели у него дома. — Пожалуйста, не вставляйте ничего не нужного в газету. Ну, вы понимаете. Старым людям иногда очень хочется поговорить, вот они и распускают языки, а потом... — у него снова начала трястись губа. — Не волнуйтесь, мистер Денкер, — перебил его Дик, пытаясь скрыть жалость к старику в голосе, — я включу в статью только то, что от меня хотела редакция, ничего больше, обещаю. Артур вздохнул с облегчением и произнёс: — Вы честный и благородный человек, мистер Боуден, я понял это, как только увидел вас у себя на пороге. Удачи с вашей книгой. Пусть люди узнают эту историю. Прощайте. Денкер шагнул назад, и старый дом поглотил его. Шагая к машине, Дик все думал о том, откуда старик знал про его книгу, которая существовала пока только в мыслях писателя да на скомканных листах в урне возле его стола.***
Интервью вышло через два дня после беседы журналиста с учителем. Дик взял только отзывы Денкера об Американской школе — как и обещал, он не упомянул ни о чём, что рассказал ему старик в откровенном порыве. Через неделю в этой газете напечатали всего одну строчку в специальной колонке: «Также вчера вечером в возрасте восьмидесяти шести лет скончался Артур Денкер, учитель литературы, проживающий в северной части города.» «Он рассказал свою историю и знает, что теперь будет жить на страницах моей книги вместе с другими. Ему было нечего терять, он понял, что его знание и понимание перешли ко мне», — неожиданно пришла мысль Дику, лежащему на матрасе и смотрящему в пустоту. Он встал, придвинул стул, и старая печатная машинка наконец ожила. Так родилась книга «Их жизнь». Но это уже другая история.