Пресс-релиз, интервью и старые-новые встречи

Рё больно. Он завязывает галстук, смотрится в зеркало, проверяя, все ли пуговицы застегнуты и не забыл ли он этим утром чего-то важного. Не забыл. Все просто идеально: и пиджак, и белая рубашка, и галстук, который для Аомине-сана всегда был „удавкой“, а для самого Сакурая… Он не знает. Ему больно. Он не хочет вспоминать. Все началось с пресс-релиза, грамотного, немногословного, обезличенного. Прося о возможности провести интервью с самим Аомине Дайки, Сакурай даже не надеялся на положительный ответ: всем в мире журналистики было известно, что Аомине никому не дает интервью. По крайней мере лично, а на письменные „списки вопросов“ отвечает его секретарь. Всем известно, что Аомине не любит журналистов. И о своей жизни говорить тоже не любит. Галстук на шее становится самой настоящей удавкой. Сакурай задыхается. Рё и не надеялся тогда ни на что, уже мысленно репетируя речь перед начальством, объясняя детали своего проваленного задания. Его бы за это даже, наверное, и не уволили, ведь всем известно, что… Аомине — это Аомине. И для бывших сокомандников из старшей школы исключений он делать, конечно же, не станет. Поэтому Рё действительно удивился, когда вместо еще одного безукоризненно вежливого письма с отказом от секретаря Аомине, получил лаконичный и однозначный ответ: „Да, давай встретимся“. Сакурай тогда, кажется, чуть не залил всю клавиатуру чаем, поперхнувшись на середине глотка. Или все-таки залил? .. События того дня казались ему теперь чем-то похожим на сон (кошмарный такой), и вспоминались с некоторой долей скомканности и отрывочности, но все же… Главным было то, что Аомине согласился. Верно? А за неделю, положенную перед интервью, Сакурай тщетно пытался вспомнить, когда же они, черт побери, виделись в последний раз. Вроде бы это было на выпускном. Кажется, они тогда даже разговаривали… о чем-то крайне важном для них тогда. А еще кажется, что с тех пор уже прошло все-таки слишком много времени, потому что сейчас Сакурай не может и примерно предположить, о чем именно был тогда их последний разговор. Видимо, о чем-то в самом деле серьезном. Но вот что тогда было для них важно? И что — серьезно? Скорее всего, они говорили о будущем, об университете… Да о чем еще могут говорить те, кто только вчера перестали быть школьниками? Наверняка об университетах. И о будущем, на которое каждый возлагал столько — неслучившихся — надежд. Интересно, какие у них были надежды? .. Как обычно, „шерстя“ информацию про своего собеседника, Сакурай с некоторым изумлением понимает: он не находит здесь ничего нового. Он и так — задолго до этого интервью — знает обо всем, что происходит в жизни его бывшего… аса. И не то, чтобы он следил за ним когда-либо или еще что, но… Новостями об Аомине Токио пестрит, как новогодняя елка, и тут уже хочешь — не хочешь, но обязательно узнаешь, кто он и почему о нем говорят больше, чем о каком-нибудь очередном поп-идоле. Он — звезда, баскетболист профессионального уровня, перевернувший само понятие „баскетбол“ в мире спорта. Он… несравненный. Блистательный. В самом деле ведь — изумительный. Разве о нем можно не говорить? Сакурай, вот, правда, не говорит — давно уже, и точно не стал бы нарушать эту традицию, если бы начальство не вспомнило о том, что он — бывший сокомандник этой „звезды“. От себя Рё еще мог бы добавить парочку веселых, забавных и в чем-то милых историй о том, как Дайки в старшей школе воровал его еду, пока Рё однажды не начал готовить бенто еще и на него, или как Дайки прогуливал тренировки и скрывался на крыше от подруги детства, зато прибегал на площадку по первому же зову бывшего капитана и… В конце концов, они все — бывшие. Вот так просто. Сакурай не знает, продолжает ли Аомине общаться с кем-то из их школы, потому что сам он долгое время не видел никого из старой команды. Да и, в общем-то, совсем об этом не жалеет. Они — бывшие. Нет смысла в дружбе, которой уже много — чересчур много — лет не существует. Нет смысла в воспоминаниях, когда от них на душе становится так неспокойно. Ровно в 16:00 Сакурай сидит за столиком в ресторане, где назначена их встреча, пьет простую воду из тонкого стеклянного стакана, от одного вида которого почему-то сразу приходят в голову мысли об „элите“ (да и цены в этом заведении такие, что прежний Сакурай, наверное, грохнулся бы в обморок при виде такого количества нулей), неспешно перелистывает купленный по пути журнал, и совсем не смотрит на часы. Аомине, в любом случае, опоздает. Точнее, прежде он всегда опаздывал на встречи. Рё тоже часто — слишком — опаздывает, но ко встречам эти опоздания не имеют никакого отношения. — Кажется, пить в ресторане только воду — это очень неприлично, — прошелестел над ухом знакомый голос, и Рё, чувствуя, как лицо начинает медленно краснеть, с трудом сдерживает детскую привычку подпрыгнуть на месте и с поклоном попросить прощения за свое поведение. Или, и вовсе, за то, что посмел родиться и дышать тем же воздухом, что и все эти прекрасные люди. Сейчас Сакурай работает журналистом и не знает ни одного действительно прекрасного человека: профессия сказывается. Поэтому Сакурай всего лишь натужно кашляет, сдерживая предательский вскрик, а затем встает и пожимает Аомине руку. Рукопожатие, как и его слова, краткие, выверенные временем, опытом и привычкой. Ни миллисекунды лишней, ни выдоха, сделанного понапрасну. Но все равно — впустую. Сакурай задыхается. Галстук стягивает шею, как смертельная удавка. — Рад вас видеть, Аомине-сан. — Вас? — тихо переспрашивает Дайки, но Рё делает вид, будто не слышит его вопроса. Трусливо, да. Но Рё никогда не отличался особой храбростью. — Как у вас дела, Аомине-сан? — Не заходи издалека… Рё. Ты ведь про НБА хочешь спросить. Про то, почему я решил уйти из спорта, да? — Ха-ха! Как всегда прямолинеен… Нет, про это спрашивать бессмысленно. Вы теперь и так на всех каналах, а настоящую правду об этом уходе вряд ли знает хоть кто-то. Простите, Аомине-сан, но слушать очередную „шлифованную“ историю мне сегодня совсем не хочется. — Тогда зачем? .. — Читатели хотят узнать немного больше о „великом Аомине Дайки“. До того, разумеется, как он решил отказаться от баскетбола. — Только читатели? — Дайки приподнимает брови, Рё улыбается, с несказанными, но явственно прозвучавшими между ними извинениями. „Прости, Аомине… сан“. — О, думаю, об этом весь мир хочет знать, — вместо этого отвечает Сакурай, однако он — не весь мир. Ему нет дела до личной жизни Аомине, хватает и того, что тот просто жив. И, кажется, счастлив. Дайки белозубо улыбается, гогочет громко и уж точно совсем неприлично, и Рё думает, что он… почему-то совершенно не изменился. То есть, стал, конечно, сильнее, быстрее, популярнее, взрослее, и та же Май-чан теперь была бы только рада узнать, что именно журналами с ее фотографиями Дайки зачитывался, когда был подростком. Рё плевать. Он просто — всего лишь — профессионал своего дела. Журналист, чьи интервью всегда удивляют читателей, открывая его собеседников с неожиданных сторон и срывая с них всевозможные маски. Рё ведь терпеть не может маски. А еще лицемерие, ложь… Раньше он был достаточно честен, чтобы осуждать это. Сейчас же вполне гармонично существует в такой действительности, лживой, эгоистичной. Бесчувственной и, в общем-то, совершенно бессмысленной. — С каких пор ты обращаешься ко мне на „Вы“? — С тех пор, как вы стали так популярны, Аомине-сан. „Когда мы стали настолько далеки?“ Сейчас Рё и сам — тот еще лицемер. И лжец. — Мы не общались более десяти лет, Аомине-сан. — Четырнадцать. — Что, простите? — Мы не виделись четырнадцать лет, Рё. И хватит делать вид, будто не знаешь этого. У тебя всегда память на даты была лучше моей. — Со временем многое меняется, разве нет? «Снова перейти на „ты“, значит?» — Да, — с непривычной серьезностью кивает Аомине, и это слово совсем чуть-чуть царапает сердце. - Ты, к примеру, изменился. Сильно. — Вот как? „Зато ты остаешься прежним“. — Почему ты согласился на встречу со мной, Аомине-сан? Всем известно, что ты на дух журналистов не переносишь, с ними только твой пресс-секретарь общается. — Я прочел твое письмо. Оно было… не в твоем стиле. — Оу. — Поэтому я подумал, что встреча лишней не будет. „Ты ошибся. Наша встреча — самая лишняя на свете. А ты — самый…“ — Аомине-сан, знаешь, я… Я всегда… „Знаешь?“ — Всегда… „Нет, конечно, нет. Откуда тебе знать?“ — Я хотел… „Впрочем, уже неважно. Ты — неважен“. Сакураю неважно. Ему больно. Галстук… душит. А слова, подходящие и единственно верные, очень-очень искренние, все никак не находятся. Будто их и вовсе нет — ни в сердце, ни в памяти. Но они же есть, да? .. — Я удивился, когда ты согласился на встречу. — И чуть не окочурился от удивления, когда я пришел на встречу вовремя? — Ты ни на минуту не опоздал. Долго к этому готовился? — Угу, успел посмотреть, как ты два стакана воды выпил. Чего не заказал-то себе чего? Если денег не хватает, могли бы просто в семейном ресторанчике встретиться, который рядом со школой. Мне он раньше нравился. — Мне тоже. Уже сто лет там не был! Но денег у меня хватает, спасибо. — И что тогда не так? — Есть во время интервью неприлично, Аомине-сан. — Ведешь себя как настоящий журналист! — Я и есть настоящий журналист, Аомине-сан. Аомине-сан, Аомине-сан, Аомине-сан, Аомине-сан… Рё кажется, что он мог бы целую вечность повторять эту фамилию. Пусть даже без своих обычных — прошлых — извинений, поклонов и красных от смущения щек. Рё кажется. Рё задыхается. „Ты же говорил, что не любишь журналистов? Или это я тебе сказал?“ Вопросы неспешно звучат один за другим, Аомине рассказывает что-то о своей жизни, хохочет так беззаботно и громко, что посетители ресторана то и дело косятся недовольно на их столик у окна, пока не узнают в нем баскетбольного аса, и тогда недовольство в скором времени сменяется заинтересованностью и восхищением. Рё тоже когда-то восхищался. И тоже… интересовался. Он может их понять. А вот себя - нет. — Кстати, помнишь наши пуговицы? — В смысле, те, которыми мы на выпускном обменялись? Да, помню. — Я твою до сих пор храню, она — мой талисман, знаешь ли. Ха-ха! — Аомине-сан, твою пуговицу я, кажется, тоже еще не потерял. Сакурай решает не говорить о том, что первые месяцы учебы в университете тоже считал ее своим талисманом и постоянно носил в нагрудном кармане — ближе к сердцу. А спроси его тогда кто, что же все-таки особенного было в этой пуговице, он бы, скорее всего, даже не смог ответить. Просто в тех пуговицах — одной синей и одной черной — когда-то давным-давно были сосредоточены все их мечты и надежды на счастливое будущее. Правда, свою пуговицу Сакурай уже лет десять не видел, но… возможно… Возможно она все еще хранится где-то в коробках вместе с другими школьными — ненужными — вещами. Рё чувствует себя неудобно, а Дайки смотрит так внимательно, будто журналист из них двоих — он сам, да к тому же еще и всю душу способный одним только взглядом выжечь. Кажется, в школьные времена Рё тоже чувствовал что-то подобное. Из-за этой встречи он словно бы возвращается на пятнадцать лет назад и снова становится обыкновенным подростком. Трусливым, замкнутым, неуверенным и сомневающимся во всем на свете. Для профессионала это недопустимо. Для Сакурая — мучительно. „Те слова, что мы не сказали друг другу… Те слова, что я не успел сказать тебе…“ И понемногу возвращаются старые воспоминания: о друзьях, о бывших асах, о лицемерных моделях, о… о выпускном и одной-единственной синей пуговице, подаренной одной израненной душе другой. - Это… мне? Но зачем, Аомине-сан? — Ну… Кхм! Это ведь наш выпускной, праздник и все такое. — Думаешь, стоит отпраздновать это вручением пуговицы? — Просто никому другому я ее дарить точно не хочу. — Тогда почему она синяя? У всех же, вроде, черные. — А разница? Пуговица — это просто пуговица. Не усложняй. — Хах, Аомине-сан, сам себе сейчас противоречишь. — Просто забей. Аомине-сан. Аомине-сан. Аомине-сан. … Дайки. Отвечая на следующий вопрос о своих карьерных планах, Аомине внезапно сбивается, замолкает на несколько минут, а потом в глазах мелькает какая-то догадка, и он тоскливо тянет: — Не понимаю я тебя, Рё. Ты все… Ты сильно изменился, знаешь? Сакурай не удивляется, просто кивает головой — коротко и сухо, и произносит с легкой, очень вежливой улыбкой на губах: — Ты тоже. „Все-таки изменились мы оба, хотя так и остались двумя израненными душами. Душевными калеками? .. И, наверное, отрицать это — глупо“. — Как Момои-сан поживает? Вы часто видитесь? — Да так, бывает время от времени. О! Она же недавно замуж вышла, не знал разве? Сейчас беременная ходит, пузо — во-о! — Надеюсь, ты ей этого не говорил? — Разумеется, нет. Тем более, это ее собственные слова, напридумывала себе уже чего-то, хотя живот у нее плоский, как и раньше. — Насколько я помню, в первые месяцы так и должно быть. А кто отец? — Да-а-а… Появился тут один год назад. — Значит, не Куроко-кун? — Тецу? Да не, чего ты. Ха-ха! Первые влюбленности никогда ничем хорошим не заканчиваются. — Вот как? Отец не Куроко. „Разумеется, это не он. Первые влюбленности вообще редко свадьбой и счастливым браком заканчиваются“, — думает Сакурай, но тут же обрывает самого себя: почему-то ему сейчас очень хочется верить в то, что исключения в этом деле все-таки бывают. Существуют же ведь первые влюбленности, которые потом на всю жизнь остаются единственными? Существуют, да? Сакурай о таких не слышал. И он уже не тот человек, который будет верить в детские сказки о первой любви, пусть и сам… Рё был влюблен лишь однажды, и эту влюбленность предпочел бы забыть, как страшный сон. Только вот — не забывается, хоть ты тресни. Впрочем, такие вещи, и правда не забываются. Никогда. Наверное. — Думаю, ты прав. Ну… — быстрый взгляд на часы. — Спасибо за беседу, Аомине-сан, — Сакурай поднимается из-за стола и кивает перед тем, как уйти. — Я был рад нашей встрече. — Еще свидимся, — говорит Дайки, и Рё не поворачивается язык, сказать, что это — вряд ли. Скорее всего, больше не увидятся. Возможно, потому что Аомине уходит из спорта. А может быть из-за того, что Сакурай все-таки не станет отправлять заметки из их сегодняшнего разговора редактору и, как и предполагал, получит выговор от начальства. Просто разговор теперь кажется слишком личным, чтобы делиться им хоть с кем-нибудь… И немного жаль потраченного времени. *** Синяя пуговица, как Рё и думал, в самом деле обнаруживается в коробке для старых школьных вещей, очень памятных и когда-то значимых. Найдя ее, Сакурай чувствует, как в груди все же становится немного легче, будто что-то тяжелое и давящее, что было там прежде, наконец исчезает, отпускает. Рё вертит в руках пуговицу, любуется ей даже почти мечтательно, с едва заметной улыбкой на губах. „Хорошо, что не выбросил“. — Ностальгия… — выдыхает он и спустя пару минут откладывает пуговицу в сторону. А затем, подумав, снова прячет на самое дно коробки. Эти пуговицы — все слова, что они не сказали друг другу, все глупые надежды и мечты тогда еще слишком наивных, юных и добрых школьников. Сейчас Рё больше не смотрит на мир — в будущее — с трепетной радостью или волнением от предчувствия чего-нибудь действительно хорошего там, за горизонтом, в будущем, которое уже совсем скоро настанет для них. Будущее настанет, да. Определенно. Однако бессмысленно надеяться на что-либо хорошее: удачу, успех или… Сакурай для этого — слишком профессионал, и Аомине был сегодня абсолютно прав, когда сказал, что Рё изменился. Они оба изменились. Рё давным-давно разучился мечтать. Рё чувствует, что снова задыхается, совсем как утром. Хотя галстук тут уже не при чем, его-то Сакурай снял, как только переступил порог дома пару часов назад. Галстука на шее нет, но он все равно задыхается. И почему-то испытывает просто ужасное облегчение от того, что синяя пуговица-талисман все-таки нашлась сегодня, а не пропала без вести. — Первая любовь никогда не проходит окончательно, да? Сакураю не_больно. Но он все равно продолжает задыхаться.