Пусть маска и краснеет

Alles, was wir haben, das sind wir. Worauf wir warten, das ist hier. Das Licht scheint zu uns her. Всё, что мы имеем — это наше единство. Всё, чего мы ждем, есть здесь. Ведь солнце светит в нашу сторону…

Лови мгновение. Чарли уже в тысячный раз выводил своим размашистым почерком на полях тетради латинские буквы, где место для них закончилось еще на двадцать седьмой минуте урока, и теперь приходилось наслаивать строчки друг на друга, чтобы не откладывать ручку. Отложить ее — остаться наедине со своими мыслями — оказаться в самом худшем из всех возможных сейчас положений. Впервые тот боялся самого себя, и, пока с этим не получится разобраться окончательно, лучше всячески избегать глубоких самокопаний, для этого был ряд определенных причин. Поэтому пальцы продолжали движение, а чернила — оставлять яркий впитывающийся мгновенно след. Одно поверх другого, и вот в верхней части листа, откуда началось заполнение узкой колонки, почти невозможно было разобрать слова на отдельные, разбить эту монолитность. Незнающий человек вовсе бы не смог ничего понять. К слову, шла сорок первая минута, и юноша всерьез подумывал начать учить это выражение, так запавшее в душу, на остальных языках мира, разглядывая получившийся причудливый узор, этакую арабскую вязь, которую Чарли знать ну никак не мог, или не расшифрованные по сей день индейские письмена, которые Нуванда понимал интуитивно. Похоже на искусство, как полотно великого художника или потрясающее, захватывающее дух стихотворение. Он надеялся, что похоже… и все же, как оно звучит на немецком, французском, испанском, русском? Чарли Далтон не славился особенной успеваемостью, так что вряд ли бы родители и преподаватели разрешили бы ему дополнительные задания, к тому же по нескольким языкам сразу, так что куда продуктивнее было бы обратиться за помощью к словарям в библиотеке, где его появление по какому-либо делу, касающемуся учебы, приравнивалось к сошествию небесного огня. Или нечто подобное. Урок закончился, и Чарли улыбнулся, прикусив кончик ручки, не особо прислушиваясь к пояснениям, касающихся тех заданий, которые необходимо выполнить до завтрашнего полудня, не замечая, не желая замечать, удивленные взгляды одноклассников, которыми те забрасывали Нуванду в течение всего учебного дня. Ни одной глупой выходки, шалости и тишина, становившаяся все более зловещей, с задней парты, — ничто из перечисленного едва ли можно было назвать похожим для его типичного поведения в школе. Весь день он был примерным спокойным учеником, или по крайней мере тем, кто не вмешивается в чужое существование. Нокс, сидящий впереди, успел перекинуть на латыни ему записку, с вопросом, когда и какие именно пришельцы успели подменить всем знакомого придурка, и что им всем теперь, собственно, делать. Вопрос был проигнорирован, а признаки жизни, свои признаки, так сказать, отличающиеся от тех, что преподавали на биологии, Чарли подал только на последнем уроке. Уроке литературы. — Театр — это то, что воплощает стихи в жизнь, это нечто, что дает им шанс быть прожитыми, как актерами, так и самими зрителями, ведь как весь зал замирает, погружаясь в происходящее на сцене? Вы никогда не задумывались, почему? Да потому что драма, комедия, все это обладает волшебной силой, оживающей только при попадании в человека! Нет, это не стихи, которые достаточно прочитать, чтобы душу скрутило в тугой узел, драматургии необходимо позволить расцвести иным образом, — Киттинг, расхаживавший до этого по кабинету, остановился у своего стола, облокачиваясь на тот, обращаясь к своим ученикам. Он был их капитаном, путеводителем в мире, который начал открываться по-настоящему. Нил Пэрри, как бы подтверждая это, застывший настоящей статуей за своей партой и подавшийся вперед, приоткрывший рот, с каким-то сумасшедшим азартом блестящими темными глазами. Нил, впитывающий каждое слово, забывший про своего сурового отца, словно только Киттинг был его единственным наставником. Опасливо косящийся на него Тодд. Последний слишком хорошо успел узнать своего теперь точно лучшего друга, чтобы не опасаться за сущность сейчас всплывающих одна за другой идей в светлой голове, точнее за последствия их воплощения. Театр — это как стихи, рассказы, картины. Если попробовав один раз, ты умудрился погрузиться во все перечисленное с головой, оно уже не отпустит, оставалось лишь стать частичкой этого мира. Нокс, печально отвернувшийся к окну, видимо, вспоминающий точно такую же недозволенную, недосягаемую любовь, уже готовый облачиться в костюм Ромео и пригубить яда. Ну или вызвать на дуэль жениха возлюбленной… Архетипы. Все-таки в этом что-то однозначно было, есть и будет, в том, как тонко пьеса улавливает настрой поколения. — И потому я обратился к нашему директору за разрешением поставить Шекспира. В мужской Академии такое заявление сначала приравнивалось к неудачной шутке, после того, как на лице преподавателя, кроме добродушной теплой улыбки, не последовало никаких объяснений, к угрозе и лишь затем к вполне себе приговору. Суровому. Аудитория вздрогнула, когда осознала сказанное, пролетел нарастающий шепот, такой знакомый для учащихся, он всегда охватывал класс, топил в себе весь кабинет, как только озвучивалась какая-либо новость, касающаяся непосредственно всех. Всех вместе, из которой, разумеется, вытекало бесчисленное количество вопросов, некоторые из которых озвучивать при учителе было бы нетактично или вообще наказуемо. Например, зачем нужна эта постановка какого-то там драматурга, жившего непонятно как и когда. Или же кому какие роли достанутся. «Или когда можно начать репетировать по десять часов в день…» — мысленно вздохнув с нескрываемым сожалением и ужасом, добавил Тодд, вглядываясь в не то чтобы блеск, в полыхнувший яркой вспышкой огонь в глазах Нила, улыбка которого стала еще шире. Актерское искусство, перевоплощение, это емкое и такое короткое слово «театр». Тодду до слез обидно, что он не может проникнуться этим, и вместо предвкушения испытывает ужас, что Киттинг, ради издевки или очередной попытки «раскрыть» его способности, выставит Андерсена на какую-нибудь из главных ролей. — «Ромео и Джульетта». Эта пьеса пользуется особой популярностью у Уильяма, к тому же ее герои давным-давно стали своеобразными архетипами в романтической поэзии и прозе, накрепко поселившись в душах своих читателей. Впрочем, вы все несете нечто от главных и второстепенных ее героев, хотя бы потому что они почти сверстники для вас, тот же пыл, тот же максимализм. То же желание прожить жизнь, — «прожить», слово выделено отдельно, дабы сделать акцент на нем, заставить лишний разок поразмыслить. Джон Киттинг был прерван взметнувшейся в воздух рукой, сопровождаемой скрипом отъехавшего назад стула, буквально на пару сантиметров, но звук от того получился ничуть не менее громким. Чарли не стал дожидаться слов учителя, обращенных конкретно к нему с разрешением задать свой вопрос, ему было достаточно лишь заинтересованного кивка. В конце концов, где еще, как не здесь, не в этом самом кабинете, умирали все вместе взятые принятые в Уэлтоне правила и обычаи? Принятые вообще правила. — То есть как минимум одну девушку нам пригласить придется? — многозначительно приподнятые уголки губ и вскинутые брови. Да, Чарли давно потерял вкус к этой шутке, она не казалась такой оригинальной, как изначально, особенно с пониманием, что этот аспект вовсе не ключевой в его жизни, не сейчас, но другие слишком привыкли слушать про прелестных дев из уст главного шута группы. И, видимо, без них скучать приходилось действительно чересчур часто. Потому комментарий сам собой сорвался с губ, не до конца к тому же обдуманный. — Нет, вряд ли ваш директор разрешил бы такое, а зная некоторых из вас, школа попросту хотела бы избежать некоторых возможных скандалов, а потому… — по классу пролетели смешки и легкое подтрунивание над происходящим, такие своеобразные подколы мальчишек. Пока те не научились полному взаимоуважению и не стали «мужчинами», едко и при том безобидно подшутить над товарищем — это весьма занимательная игра, на самом деле, она никогда не теряющая своего особенного вкуса. — Нам придется ставить пьесу отрывочно, так сказать, выбрать определенные куски оттуда, которые имеют весомое значение, но не включают в себя появления на сцене дам. Как бы то не было прискорбно. О, молодые люди, знаю, насколько вам обидно, но тут ничего не поделаешь, если, конечно, кто-то не захочет взять на себя смелость… Молчание. Оно длится буквально с секунду, но все-таки заметная пауза между реакцией ребят и последними словами учителя. Дружный хохот взрывается вместе со звонком, объявляющим временную амнистию с каторги, когда ребята представляют вероятный вариант развития событий. Чарли, не удержавшись, решил пошутить по поводу, что самым лучшим вариантом на роль хрупкой и падающей в обмороки девушки подойдет никто иной, как Тодд, а если на того как следует прикрикнуть во время представления, то можно даже получить настоящую потерю сознания. Он уверен, зрители особенно оценили бы такую мастерскую игру, вы только посмотрите, как одновременно тому удается бледнеть, краснеть и виртуозно заикаться… Будучи после этого посланным на все стороны вступившимся Нилом, причем посланным ничуть не менее виртуозно и изящно, Далтон обратился к Ноксу примерно с этим же. Ну кто как не влюбленные… «Меня здесь однозначно не любят», — потирая ушибленный затылок, пробормотал себе под нос Чарли. Да, он от всего сердца полагал, что именно за такие потрясающие шутки он был достоин самой светлой и теплой любви со стороны своих друзей, но те, видимо, придерживались противоположной позиции, чем крайне его огорчали. И все-таки, несмотря там на всякие бурлящие чувства, которые должны были бы предать пылу, рука у Пэрри младшего будет потяжелее. Его затрещина ощущалась спустя несколько минут как свежая, до сих пор саднящая. Киттинг спокойно ждал с привычной улыбкой, пока мальчишеские перепалки утихнут, чтобы закончить свое объявление. Он единственный из учителей не спешил разнимать их, конечно, если дело не доходило до откровенной драки, позволяя полностью выражать свои чувства. Порой этого не хватало во многих других ситуациях, никак не связанных с литературой, от чего приходилось собирать в кулак всю волю, чтобы не упасть в грязь лицом. Или чтобы не окунуть в грязь своего собеседника, что тоже было принципиально важным по устоям общества. — Раз все согласны, то к этой теме мы возвращаться не будем, как считаете? — единодушный, одновременный кивок. Поразительная схожесть мыслей. — Вот и славно. А значит в честь этого, будем надеяться, все-таки одобренного нашим советом в будущем мероприятии, я задаю вам ознакомить с пьесой в качестве домашнего задания, повторно или же впервые. Проникнитесь героями, найдите там самого себя, за словами, действиями, характером. Найдите того, в кого вы сможете перевоплотиться перед публикой так, чтобы та поверила вам безоговорочно. Дерзайте! Пролетел совсем не жизнеутверждающий вздох. Завтра планировался экзамен по истории, а потому не хотелось тратить вечер, отведенный для повторения материала и отдыха, на чтение сентиментальной и вовсе не вызывающей искреннего интереса литературы, честно говоря, не хотелось никому. Почти никому, за исключением некоторых, в большинстве своем состоящих в небезызвестном обществе мертвых поэтов. К примеру, Нокс, которого заинтересовала тема запретно влюбленных, или Нил, который поставил перед собой цель покорить все произведения Уильяма Шекспира в ближайшее время, изучить те как можно детальнее и подробней. Вместе с ним, чисто за компанию, в список энтузиастов затесался Тодд, не надеющийся втянуться во все это. И, как ни странно, туда же попал Нуванда, дослушивавший Киттинга с нескрываемым волнением, видимо, заразившись слегка пугающим блеском в глазах от уже имеющегося в классе актера, не так давно получившего свою первую роль. После окончания урока, Чарли все-таки побежал к бесчисленным книжным стеллажам школы, вернувшись из библиотеки, где перевернул в поисках половину разложенных в алфавитном порядке, друг за другом, книг, с потертым томиком Шекспира и англо-французским словарем. Последнее — на всякий случай, так как полей в тетрадях еще много, а он устал опасаться, что «Carpe Diem!» может в конечном счете приесться. *** — Меркуцио, — упрямо повторил Тодд, поджимая губ и искоса глядя на Нила, сидящего бок-о-бок с ним, словно из всех присутствующих в комнате только тот мог его слышать в этот момент. Но нет. Андерсен отдал бы многое, чтоб так оно и было на самом деле, но заинтересованные взгляды говорили совсем о другом, к тому же чужое внимание он умудрился привлечь еще когда только зашел сюда зажатым в руках, заметно дрожащими от волнения, томиком собраний сочинений Шекспира, с, кажется, десятью закладками, торчащими на пожелтевших от времени листах. Волнение было вполне объяснимо, он заготовил целую речь для друзей, чтобы поделиться возникшими по ходу чтения мыслями. А мыслей было много, если судить по доносившимся двадцатью минутами ранее из их комнаты всхлипами, сопровождаемые перелистыванием последнего акта пьесы, которые, слава Господу, никто не слышал. И вот, такое появление Тодда было сопровождено сбивчивыми объяснениями, с неимоверным количеством запинок и поправок самого себя, так как язык отказывался подчиняться, как только к его обладателю оборачивался новый слушатель. Такая робость — сущее проклятье. Из всех скомкано изложенных логических цепочек выходило, что Меркуцио, один из ключевых персонажей пьесы, своим удивительно развязным поведением и колкими, метко отпущенными шуточками напоминал их Нуванду. Даже слишком сильно. Неумение держать язык за зубами, или, сказать точнее желание этого делать? Да и зачем, собственно, когда без этого все превратилось бы в очередной скучный день в «Хеллтоне». Нил понимающе кивнул. «Ромео и Джульетту» он уже успел прочитать раньше и хорошо помнил суть всех событий, чуть ли не с цитатами, так что провести те же самые параллели не составило никакого труда. Чарли бы неплохо справился с этой ролью, если брать в расчет, что он справлялся с ней вот уже семнадцать лет подряд. Удивительно, что за них он по-настоящему не нарвался на дуэль или серьезную драку, хотя рассвет Нуванды начался именно с появлением в их преподавательском составе мистера Киттинга. Как рассвет каждого из них, впрочем. Словно не они должны были в будущем удобрять нарциссы. Словно это они расцветали день за днем… распускались. Да, во всех возможных смыслах. — Я… Может кто-нибудь предложит ему тогда… ну раз не только я согласен, как бы… насчет, — Нил отвернулся в сторону, чтобы спрятать мягкую улыбку, которая могла ненароком ранить соседа по комнате. Тодд всегда останется Тоддом, даже будь он тысячу раз прав и уверен в своей правоте. Дверь распахнулась, и, если посмотреть насколько широко и резко, то вполне вероятно, что с неслабого толчка ноги. Чарли, пошатываясь, явно намеренно переигрывая свое поведение безнадежно больного или уставшего от всего разом человека, нетвердой походкой добрался до единственного свободного кресла, упав на него плашмя, будто ноги сами по себе подкосились, не в силах больше удерживать несчастное тело. Стон. Глухой, отчаянный, полный какого-то странного надрыва стон в плотную ткань заставляет всех прекратить свои маловажные разговоры и покоситься на явно пребывающего не в самом лучшем состоянии своего духа представителя их индейского племени, сегодня без боевой раскраски. Чарли однозначно было… нехорошо. Микс, проведя в растерянности по своим и без того растрепанным рыжим волосам ладонью, сделал потише заработавшее радио с какой-то неимоверно приставучей и веселой мелодией, одной из тех, которые по трое суток могут вертеться в голове единожды ее услышавшего человека, из-за чего становилась очередным хитом. Чарли шумно вздохнул во всю ту же спинку кресла, слегка сползая вниз от откровенно неудобной и даже для него странной позы. — Друзья мои, я болен, — проигнорировав тихий шепот откуда-то слева «мы уже давно знаем», Далтон продолжил, — я влюблен. Очередная заминка из тишины, только теперь после нее никто смеяться не решается, многие прикусывают внутреннюю сторону щеки, не позволяя улыбке появиться до того, как выясниться серьезность поставленной проблемы. Нил закатил глаза, готовясь к потоку душевных страданий, щедро приправленных игрой на саксофоне или часовым чтением стихов. Тодд изо всех актерских и не особо сил пытался показать свою полную незаинтересованность в происходящем. Нокс свою заинтересованность показывал за десятерых, готовясь к ответному излиянию чувств несчастной юношеской влюбленности. Стивен Микс просто сделал звук немного погромче, во благо сбережения своих и так погрызенных латынью нервов. — Всерьез. Вероятно, это самые страшные слова от Чарли Далтона. Воздух в комнате стал на парочку градусов ниже, и тот, кто близко знал этого заносчивого мальчишку, с такой легкостью затащившего двух потрясающе красивых, сказочно красивых девушек в их тайное логово, этого человека, который с легкостью прыгнул на чужую кровать, не особо вникая в то, что они перекидывали в руках стихи Тодда, кто слышал за внешним высокомерием и гордо вздернутым подбородком отзывчивость и искренность… те готовы были вызывать врача. Прямо в ту же секунду, как услышали вялый, уставший голос, доносящийся будто бы откуда-то издалека. Нет. Это был не Нуванда. И это был повод для того, чтобы испугаться. Рука Стивена, который уже хотел было сделать звук вновь на минимальное значение, дрогнула при следующих словах, сопровождаемых горьким смешком. Или самоиронией? И то, и другое подходило для самовыражения Чарли, поэтому разобраться оказалось от этого куда сложнее. — И это отнюдь не прекрасная дама, как вы могли подумать, — Чарли чувствовал, как горит спрятанное от друзей лицо, но что-то внутри хотело найти выражения, любого отклика, пусть и самого отрицательного, — совсем не дама, если уж говорить о честности. Микс выкрутил ручку так, что та пронзительно затрещала, едва не оставшись в его руках. Тишина, когда смолкла последняя нота, стала давящей. Кто-то смотрел в потолок, кто-то в пол и никто на Далтона. Совсем никто. Только Нил, спустя минуту, давая приятелю время переждать возможно зарождающуюся бурю, поднялся на ноги, подойдя к нему. Потребовалось еще несколько мгновений, чтобы заставить Чарли пересесть так, чтобы было возможно потрепать его по плечу. Нил Пэрри знакомо улыбнулся. От этой улыбки что-то сжалось в горле, одновременно душа и выдавливая слезы, но при этом суша до рези глаза. Так противоречиво, чтобы описать парочкой предложений, несколькими абзацами, но если бы в руки Чарли сейчас попала бумага и чернила, и у него появился шанс записать дословно всю сумятицу в своей душе, скорее всего, человечество увидело бы один из самых ошеломительно трогательных, безрассудных и болезненных текстов за свою историю. Такое человек способен написать только в страдании, как писали многие поэты, преобладающее большинство из них. — Бывает, Чарли, — прошептал Нил, не убирая с плеча руки. — Нуванда, Нил, Нуванда, — короткий смех, сопровождаемый последующим крепким рукопожатием, — пора бы уже запомнить, не считаешь? А так, ты ведь знаешь, я в полном порядке. Это своеобразное спасибо. Благодарность за поддержку. Это понимают все. «Бывает». От этого чертовски короткого и обезличенного слова сердце смотрящего себе под ноги Тодда предательски пропускает один из таких необходимых ударов… *** Роли распределились как-то сами собой, просто следующим днем, в обеденное время, впервые нарушив заведенную в Уэлтоне традицию, ребята направились не в общий зал со всеми собратьями по несчастью на заслуженный отдых, а в кабинет литературы, на ходу дожевывая булки и яблоки. Как-то само собой вышло, что Нокс стал Ромео, Нил изначально был запланирован на роль Бенволио, да, именно на второстепенного персонажа, так как Киттинг не забыл напомнить, что свою минуту славы тот уже обязательно получит в роли Пака в ближайшем будущем. Но после того, как Тодд, пытаясь пародировать низкий и грубый голос, произнес пару строчек Тибальта, испуганно заикнувшись в конце трех из семи, было единогласно принято решение поменять лучших друзей местами. Задание бегать от тетушки и всех мирить Андерсену понравилось гораздо больше предыдущего, после чего он смог, наконец, вздохнуть относительно спокойнее, прекратив заикаться. Нил быстро, даже слишком быстро и при том охотно, подстроился под кузена Джульетты, вспыльчивого, жесткого, что вовсе не сочеталось с тем радостным, почти святящимся изнутри выражением, которое приобретало его лицо, когда дело касалось поэзии в любом ее проявлении. Но все можно было отшлифовать на самый крайний случай. Хотя Джон Киттинг был уверен, что это едва ли потребуется, и каждый без лишнего давления справится со всеми выбранными эпизодами из текста. Чарли стал Меркуцио. Он и сам не особо удивился, потому как при первом же прочтении строчки этого персонажа буквально легли в его уста, легко слетая, капая с языка буква за буквой, а в сопровождении с такой особенно-подчеркнутой улыбкой Далтона вся игра и вовсе производила неповторимое впечатление. — Любовь нежна? Нет, чересчур сурова, груба, жестока, колется, как терн, — «Ромео» прикусил губу, явно стараясь придержать срывающийся в слишком настоящую дрожь голос, превращающий его обратно в до смерти влюбленного Нокса. Сейчас они отыгрывали момент перед тем, как Монтекки, возглавляемые шальным азартом Меркуцио, отправляются на бал ко своим злейшим, кровным врагам. Оверстрит облачился в явно великоватый ему костюм с каким-то странным и дико неудобным на первый взгляд воротником, и еще более неудобным и мешающимся при каждом порывистом движении на практике, но пытаться возражать он и не подумывал, прекрасно осознавая, что ничего лучше у него самого не получится. Писать стихотворения и лично сделать целый реквизит, и сделать прилично и качественно, совершенно разные вещи, несравнимые. Нуванда широко шагнул на импровизированной сцене, сделанной пока что в кабинете благодаря раздвинутым в самые края, впритык к стенам, партам, вскинув голову. Поверх костюма, чуть более аляповатого и несуразного, чем у Нокса, была накинута тонкая фиолетовая шаль, развивающая следом за юношей подобием воздушной мантии-плаща, словно удлиняющая каждый его жест, окутывая сиреневым туманом. Это была целиком его идея. Потрясающе исполненная к тому же. — Когда любовь с тобою так сурова, то надо с нею так же быть суровым, — Чарли ухмыляется, обхватывая за плечи своего одноклассника, расписывая в красках, как правильно подступиться к этому безумному чувству, да еще и так, чтобы сбить его молниеносно с ног и остаться в победителях. Полностью остается не ясным, то ли «Ромео» так проникается речами своего приятеля, что даже приоткрывает рот и вот-вот готов начать записывать советы главного шута жаркой итальянской Вероны, то ли Нокс чересчур уж близко к сердцу воспринимает происходящее. И тоже готов записывать так живо переданные слова Шекспира через голосовые связки Нуванды. Чарли, в свою очередь, стаскивает за пустые глазницы на макушке закрепленную маску с вытянутым клювом, только не таким длинным, как, например, у оригинальных венецианских. Кажется, такие называют «капитан», он точно не помнил, но где-то и когда-то читал об этих потрясающе пестрых карнавалах, так непохожих на повседневную жизнь в «Хэллтоне». Там люди живут, дышат, делают так, чтобы этот месяц празднеств стал тем, ради чего стоит прожить еще один последующий год. Чарли безумно хотел бы попасть хоть раз в Венецию именно ради этого, чтобы на миг ослепнуть от изобилия костюмов и персонажей, вольно разгуливающих дни напролет по промозглым, водяным улицам. — Теперь пусть мне что знают, говорят. Чарли нервно сглотнул, прежде чем сказать следующую строчку. Тонкий темно-фиолетовый, отливающий в черным пластик холодит кожу, постепенно перенимая ее температуру, согреваясь…, но пока что все еще прохладно. Особенно когда к щекам приливает кровь, заливая те румянцем. Почему? Почему он чувствует это сейчас, когда должен был стать совсем другим человеком, не прежним остряком с задней парты, у которого рот с небольшим дефектом и потому не имеет свойства закрываться время от времени? — Я ряженый, пусть маска и краснеет, — твердо, слишком твердо и уверенно заканчивает Чарли, от чего к нему обращается несколько заинтересованных лиц, не понимающих смысла так подчеркивать эту строчку. В их числе Киттинг, но явно по иной причине. Он с восхищением кивнул на последних озвученных словах, еще больше вгоняя в краску своего подопечного. — Потрясающе, мистер Далтон, я не сомневался в ваших способностях, — он поднимается со стула, поставленного в центре класса, как бы идеальное место для того, чтобы охватить одним взглядом наибольшую площадь пространства вокруг. Негромкие аплодисменты. — Твой Меркуцио однозначно получится самым особенным из всех тех, что я видел. Запомни — это один из главных героев, это «ряженный», шут, паяц, которые во времена Средневековья приравнивались к провидцам, им дозволялось говорить очень многое, за что обычный человек поплатился бы головой. И Меркуцио — это первая смерть в пьесе, первая и к тому же абсолютно невинная, ее надо сыграть ярко, вспышкой перед взором тех людей, что будут сидеть в своих удобных креслах там, как бы через стену от вас. Это крайне сложно с непривычки… Чарли затаивает дыхание. — Но ты прекрасно с ней справишься. Киттинг похлопал его по плечу, ободряя, улыбаясь так, что в уголках глаз пробежала тонкая паутинка морщинок, и только когда тот принялся хвалить чувственную и проникновенную игру Нокса, Чарли смог сделать глубокий выдох, снимая одним порывом душную маску, отворачиваясь в сторону. Все лицо жглось и горело. С непривычки, в первую очередь, к такому ощущению себя. Краем глаза он поймал полный сочувствия взгляд их Тибальта… *** — Я, именем возлюбленной Ромео, явиться нам Ромео заклинаю! Меркуцио с необыкновенной яростью выкрикивает названия всех прелестных женских черт, начиная от пурпурных уст и заканчивая бархатным бедром, скрытым под тяжелой тканью мрачного платья девушки, выбравшей обет безбрачия вместо семейного счастья, жениха. Перечисляя их, он чуть ли не задыхается от гнева из-за пропавшего без вести друга, Бенволио, прошмыгнувшего в сад врагов, роскошный, сокрытый соблазнительно густой и плотной тенью, но от того не прекративший таить в себе опасность. Наоборот, усилив ту, доведя до паранойи, когда в каждом лишнем силуэте и шелесте листвы ты начинаешь видеть своего врага. Нет, и приблизительно невозможно было воссоздать в классе эту атмосферу, даже если бы на реквизит потрачены оказались бы все деньги, до последнего завалявшегося в кармане на дне пиджака цента, но звучавшие в актерском упоении слова и искусственно созданный шторами, определенным образом закрывшими окна, и погашенным светом полумрак вместе могли очаровать. Не завлечь, не утянуть будто бы в другой мир, но то самое театральное очарование… оно было. Они его чувствовали, когда Меркуцио, пренебрежительно фыркнув вслед Ноксу и пожелав спокойной ночи на холодной земле, под локоть утащил своего спутника. Чарли занял свободный стул, взгляд — упорно направлен вперед. Нет-нет-нет, он не соскальзывает в бок, и юноша проявлял чудеса самоконтроля, он точно это знал. Он вовсе не наблюдал за кем-то вот так, притаившись, опять задержав дыхание, словно в последние недели кислород потерял для него прежнее жизненно важное значение, обеспечивающее вообще жизнь в нем. И, само собой разумеется, Чарли не слышал глухо стучащего в ушах сердечного ритма, этой быстрой, отвлекающей барабанной дроби внутри себя. Сердце ведь не могло ударяться так быстро, верно? Тук, тук, тук. Как бы по нарастающей, а потом вдруг затихая, когда все-таки удавалось окунуться в разворачивающуюся на поле репетиции историю. На пару секунд. Но для того, чтобы перевести дух, хватало и такого короткого урывка. Мгновения. Далтон подпер рукой подбородок, чтобы спрятать невольно дрогнувшую улыбку, совсем не к месту. — Над ранами смеется только тот, кто не бывал еще ни разу ранен, — Нуванда про себя сделал заметку, что при случае может с легкостью поспорить насчет точности и правдивости этого высказывания, ведь может это в средние века люди были устроены как-то по-другому, но сейчас никакое ноющее где-то глубоко внутри чувство не помешало ему прокомментировать игру Нокса вслух. Ведь действительно, тому ничего не стоило вжиться в роль, не слишком отличается реальность от чтения стихов, обращенные к пустому воображаемому балкону. Ничего не помешало получить заслуженное яростное шипение сквозь зубы и угрозы, что, благо, сам Оверстрит слишком далеко, чтобы расслышать. И при том Чарли был серьезно «ранен». Он истекал той самой кровью, что так накрепко въелась красной краской в загорелые щеки изнутри. — Вот, говорит она, — и стоило бы усмехнуться на такой реплике, смекнув, что говорить с Ноксом может сейчас ну максимум парочка привидений, что совсем не вписывалось в стиль самой пьесы, в общем, кто угодно, кроме обворожительно хрупкой Джульетты, чей тонкий точечный образ так и вставал перед глазами. Джули. Она должна быть легкой и воздушной, в глазах — хотя бы для Ромео, сияние всего каскада звезд и глубина небосвода над головами, и, вероятнее всего, именно от этих приходящих в головы юным мертвым поэтам ассоциаций, выстроенных странным образом линий, насмехаться не хотелось. Это не было чем-то необходимым, нужным. Куда важнее притихнуть вместе со своим дорогим учителем и смотреть, как старается сродниться со своей ролью Ромео не менее неуклюже влюбчивый «Ромео» современный. — Ты в тьме ночной над головой моей — сияешь… Нил перекидывал из руки в руку шпагу, по началу старательно заточенную, но после предупреждения мистера Киттинга так же старательно затупленную, ради чего пришлось почти отрезать ее конец. Теперь оружие казалось еще более несуразным, если приглядеться, выгнутым слегка дугой и поржавевшей по бокам. Ее он одолжил у труппы, которая ставила «Сон в летнюю ночь», завалялся не задействованный нигде в данный период предмет, так почему бы не воспользоваться им? К тому же, несмотря на уроки фехтования, исправно проходящие дважды в неделю, тащить на представление настоящую шпагу совсем не было желания. Пусть лучше с этой весьма даже интересной пародией, так сказать, свежий взгляд на давно привычную вещь… Но сделанную до жуткого неаккуратно. Очередной раз схватившись за рукоять, Нил умудрился оцарапаться о небрежно сделанную основу, оставив длинный стремительно алеющий след на коже, неглубоко, но и далеко не приятно. — Эй, осторожнее, — Тодд протянул руку, перехватывая шпагу, свободной ладонью касаясь места, где осталась бледная царапина, прижимая к ней холодные пальцы. В классе открыто окно, а Андерсен, кажется, не отдавал отчет тому, как со стороны выглядит его порывистое движение, иначе давно бы выбежал прочь, — не больно? — Нет, пустяки, — «будущий папин медик», нынешний сам по себе актер откладывает ставшую опасной штуку подальше от неуклюжего соседа по комнате, прекрасно предугадывая, как тот может в нее вцепиться, крикни сейчас кто-то чересчур резко или громыхни распахнутая дверь, а перед своеобразной премьерой лучше избегать всяческих несчастных случаев. Он быстро сжимает чужую кисть, кивая, улыбаясь, и вновь обращается к завершающемуся монологу Нокса. Пальцы Пэрри разжимает только спустя ровно восемь секунд, что непозволительно долго, но внимания к себе не привлекает. Тодд, несомненно, рад этому, но еще больше он радуется от того, что Нил не смог пораниться всерьез. Остальное пережить, как показывала практика, гораздо легче. *** — Прошу тебя, уйдем… — кто предложил первым выбрать на роль Бенволио именно Тодда? Сейчас Чарли готов был расцеловать и пожать руку этому гениальному человеку, так как повторить ту интонацию, с которой их кузен Монтекки попросил друга убраться прочь с людной улицы, неповторима однозначно, лишь тот и так мог произнести ее, наполнив тем смятением и предчувствием дурного. Капулетти рядом и не избежать ссоры, но Далтон поймал себя на мысли, согласился бы он на месте Меркуцио уйти в какое-нибудь местечко поспокойней. Но, вспоминая перепалки тех двоих, этого персонажа и Тибальта, легко было предположить, что никто из двоих не позволит себе упустить возможность очередной стычки. Для одного — выпустить пар физически, а для болтливого паяца идеальная тренировка остроты ума и языка. Нуванда понимал его. Свыкся с ним и воспринимал уже как некую новую, заново открытую, частичку своего внутреннего мира. Стихи рвались и складывались в строчки на губах именно оттуда. — Мы говорим на площади; зайдем куда-нибудь, чтоб обсудить спокойно, или совсем уйдем: все тут глядят на нас. Тодд, видимо, для большей убедительности жалобно потянул Чарли за рукав, посмотрев воистину непередаваемо жалобным взглядом, вызвав добродушный смешок даже у, казалось бы, собранного до совершенства учителя. Если бы такое же действо повторилось в те года в опаленной солнцем Вероне, не стоило сомневаться, и Меркуцио, и все приспешники Капулетти, и Тибальт повалились бы с хохотом над несчастным мальчишкой. Даже для мягкосердечного Бенволио Тодд был чересчур нежен, это констатация факта, и Чарли обязательно не упустит в дальнейшем возможности потрепаться еще с минутку насчет упущенного шанса раздобыть прекрасную Джульетту, пусть и ценой оторванной заступившимся в сотый раз Нилом головы. — И пусть глядят — на то глаза даны. Ни для кого не тронуся я с места. Чарли притопнул ногой, вскидывая с вызовом голову в сторону своего злейшего врага, пусть и кровная вражда в этом прекрасном городке Италии вовсе не касалась их двоих. Это было какое-то отличительное противостояние, которое стоило отдельного внимания, которое выделялось от основной войны двух правящих семейств. Другая ветвь. Почти другая история. На сцене появлялся Ромео, из-под чьей руки оказался по воле рока судьбы заколот Меркуцио, случайно, просто от того, что один юноша не смог удержаться на месте, не ринуться в чужую, не в свою даже, дуэль… — …не то — я упаду без чувств. Чума на вас, — на оба ваши дома! — страшное проклятие далось особенно тяжело, как проглотить вначале ком в горле, прежде чем крикнуть трижды смертельное пожелание чудовищной болезни. Меркуцио – шут. Шутам позволялось говорить многое, к ним прислушивались, они могли давать советы… и разве предвещание чумы не есть нечто вроде напоминания быть осторожным, предупреждение о надвигающейся опасности? Далтону, развалившемуся после случайного удара поперек сцены, все представлялось так и никак иначе, он быстро облизнул пересохшие губы, чуть закатив глаза, так, чтобы зрителям были видны белоснежные белки. Ему захотелось попить, чтобы ледяная вода проскользнула по горлу, ощутить, как та стекает вниз, этот приятный холодок, пронизывающий перегревшееся в плотном костюме тело. Интересно, а чего хотел Меркуцио, когда шпага врага нанесла неглубокую, но смертельно точную рану, идеальную и в то же время до самого крайнего неправильную, противоестественную, чуждую? О чем он думал? О воде? Или о блеске в глазах Тибальта, единственного врага, вообще единственного человека, так чудно реагирующего на вздорный юношеский нрав. Играть мертвых он не умел и не пробовал в принципе, если только мертвые не до тошноты болтливы. Но он пытался. Было, ради кого. Каково это было бы — сказать правду за секунду до своей смерти, открыться и не испытывать страха перед свалившимися в миг открытия последствиями, не думать о них вовсе? Темнота, лишиться чувств, и только внутренняя горечь. Чарли не знал, настолько ли это проще, как воображается, но краем глаза неотрывно продолжал смотреть на сидевшего с приоткрытым ртом Киттинга. Он боялся сказать и единого лишнего слова. Он боялся самого себя, истинного, не скрытого «отстаиванием своего права не ходить». Боялся того, что существовало там, в нем. Возможно, даже в несколько раз сильнее, чем Тодд боялся окружавшей его толпы. *** — Чарли, ты — осел. Нерасторопный осел, — Нил вытирал выступившие от смеха слезы в уголках глаз, и его звонкий хохот звучал чуть ли не громче прочих голосов, перекрывая их собой, разносясь за пределы небольшого закутка, отведенного в некое подобие гримерки или закулисья. Другие ребята, толпившиеся вокруг, поддерживали Пэрри младшего в его мнении более чем полностью, обступив развалившегося прямо на полу Чарли, потирающего ушибленное колено. Тодд порывался пару раз помочь другу, но почему-то сейчас сложилось четкое убеждение в том, что Далтон только мастерски разыгрывает из себя бедного и несчастного, и что полученная травма на самом деле не такая уж опасная и болезненная. В общем, Андерсен продолжал метаться со своим выбором, время от времени шикая на Нила и отдергивая его слабыми тычками под ребра, когда парень окончательно забывался о том, что в зале еще есть зрители, слушающие последний монолог Ромео, и мешать им было непозволительно. Да и по отношению к Чарли тоже как-то скверно получалось, если говорить на прямоту. . — Во-первых, это другая пьеса и ослов тут быть не может, во-вторых, каждый человек имеет право ошибиться в своем решении, а, в-третьих, это была крайне неудобная сцена и не моя вина в принципе, ясно? — фыркнув, Нуванда театрально отвернулся в сторону, показывая всю глубину своего негодования. А случилось следующее. До надрывного шепота, когда у половины приглашенных родителей выступили слезы на глазах, звучавшего как: «Скорей, Бенволио, веди меня, иначе лишусь чувств» все шло идеально, как по маслу. Да, эта фраза получилась не совсем четкой, исказившись еще и из-за плохой акустики, но так было намного лучше, так как последняя, угасающая речь почти что мертвеца и должна звучать так, как бы вынуждая прислушаться, насторожиться, собраться внутри, лишь чтобы проследить за последними секундами любимого героя. Как-то так объяснял Киттинг. И Чарли был счастлив от того, что ему удалось воплотить задумку перед людьми, чтобы у тех появились возможности оценить ее сполна, но, спустя мгновение, его вдруг осенило. Он произнес проклятие только два раза, а значит оно не имеет такой силы, как в оригинале, от волнения чуть не потерялась целая строчка из принадлежащих ему реплик! Этого едва ли заметят в зале, но учитель… нет, он не хочет, не может выслушивать замечания по такому пустяку. Поэтому, резко вывернувшись из хватки Монтекки, Меркуцио на пятках развернулся с криком «Чума на вас! На оба ваших дома!», но нога неудачно поскользнулась и поехала куда-то вперед. И Чарли совсем не хотел теперь уже падать прямо перед всеми на пол, унизительная и непростительная оплошность, даже для новичка. И он сделал самую великую ошибку в своей жизни. Она заняла второе место в личном списке неудач и потерь, и вообще тех ситуаций, когда Чарли поступал как полный придурок, сразу после «зачем я согласился учиться в этом адском месте». Хотя учитывая, что с новым преподавателем литературы место таковым быть перестало, по крайней мере, в полном значении слова, ошибка грозилась стать самой грандиозной. Итак. Что все-таки случилось? Чтобы не упасть, он схватился за Бенволио… нет, не так. Он схватился за Тодда. Облокотился и повис на нем. Этого вполне достаточно, чтобы объяснить, почему спустя пару секунд он оказался вне сцены, приземляясь с по-настоящему оглушающим грохотом, заткнувшим отборную ругань от трепетных сердец родителей и педагогов, оставшийся еще долгим звоном в ушах всех присутствующих. Сейчас Далтон осматривал свои руки и ноги, пересчитывая полученные ссадины и только-только наливающиеся синяки. На языке много чего вертелось в сторону Тодда, но рисковать и говорить это все перед Нилом — получить еще и по не шибко и без того здравой голове совсем не вписывалось в идеальное представление завершения вечера. Так что он сдержанно молчал, шипя изредка сквозь сжатые зубы. Раздались первые аплодисменты, а значит пора и остальным, в том числе и многострадальному индейцу, вытаскиваться на сцену, чтобы получить заслуженную награду и, чему удивляться тоже не стоило бы, критику. Среди приглашенных была миссис Пэрри, но сам отец Нила весьма категорично выступил против всей этой самодеятельности, пообещав написать обширную жалобу за нарушение школьной программы. У отца Нила вместо сердца просто-напросто был камень. Всегда. У матери Нила сегодня на глазах были слезы и горя, и счастья одновременно. Она умела чувствовать, и история двух влюбленных тронула женщину. А еще тронула ее игра сына, то, как он сыграл рассерженного двоюродного брата Джульетты, с каким пылом вставал на защиту этой девушки, что в их постановке, к сожалению, практически осталась за кадром. Но Нил все же замялся на последних ступеньках, прежде, чем почувствовал слабое похлопывание по плечу и после на миг сжавшиеся вокруг запястья пальцы, холодные от постоянного страха оказаться в центре внимания, перед людьми. Он улыбнулся Тодду, и в конечном итоге поднялись они одновременно. Без этой поддержки мир стал бы куда хуже… Чарли прикрыл глаза, стараясь сделать вид, что увиденная сцена никак не зацепила его, что это среднестатистическое общение двух закадычных друзей, не более и не менее того. Но именно этого ему так не доставало… Или все-таки не доставало «более». Киттинг долго поздравлял их после со сказочным успехом, пророча всем великое будущее, пусть никак не связанное в последствии с театром, но оно будет обязательно у каждого из них. Обязательно. Чарли никак не мог поверить, что лица тех, кто даже не участвовал во всем этом, или же всего-то собирали некоторые несложные декорации, или отыгрывали слуг, все равно светились счастьем. Что-то объединяло их в ту секунду, минуту, в тот час, как будто все вместе они оказались в затерянной пещере, то самое единение, которое по обыкновению достигалось, когда вслух звучали стихи величайших поэтов. В этот день сроднил всех Шекспир, очаровавший вроде как вполне предсказуемой историей. Чарли даже забыл, почему был такой мрачный последние недели. Почти забыл, если только стойко игнорировать ком в горле. Осточертевший ком поперек горла. — Ну, здесь мне придется вас покинуть, мальчики, а вы продолжайте, кабинет в вашем распоряжении точно до полуночи, а там понадеемся, что никто не схватится проверять, — Киттинг улыбнулся, и, получив парочку прощальных реплик с сожалениями о том, что тот не остается отпраздновать такой знаменательный день с ними, направился прочь. Carpe Diem. Несмотря на основательно разбитое колено, Чарли был в хорошем настроении, слишком хорошем, а эмоций было слишком много, и внутренняя чаша, их измеряющая, наполнилась до краев. Ранний уход дорогого, опять же «слишком», человека добавил последние капли на ее гладкую зеркальную поверхность, переполнив. Выплеснув все таким знакомым неудержимым потоком, под влиянием которого обычно Чарли Далтон принимал самые значимые решения своей не самой пока еще продолжительной жизни, о которых, впрочем, потом частенько весьма продолжительно сожалел. Но тут он надеялся, что хотя бы раз обойдется без этого. Прошептав себе под нос «Лови мгновение», заветное заклинание, как «фокус-покус», «абракадабра», после которых как по аксиоме должно было случиться чудо, юноша побежал вперед, почти прыгнув на Джона со спины, и действительно одним чудом избегая нового падения. — Не уходите. Вы нужны нам… Мистер Киттинг, останьтесь, я уверен, что обрадуются все, — он смущенно улыбнулся, — я точно не могу представить этот праздник без вас. — Хорошо-хорошо, раз уж вы так настаиваете, мистер Далтон, — тот не сразу понял, что пора бы отпустить объятия, пока не перейдена определенная грань, ребро, которое под другим углом, направлением взгляда, может принять не самый лучший оборот. Лучше без этого, ведь верно? .. «Я люблю…» — Ты что-то хочешь сказать, Чарли? — так настороженно. Видимо, тот неосознанно двигал губами, проговаривая слова мысленно, глупая и вечно подставляющая в самый ненужный момент привычка. — Нет. Пойдемте, а то все помрут со скуки. Да и кто, кроме как не мы, сможем развеселить Тодда, пока он обратно не спрятался в свой панцирь? Нил же никогда не заставит его прочесть и парочку стихотворений в нашем кружке, а такие поблажки — непозволительная роскошь для мертвого поэта! — он не мстил за ушибы, вовсе нет, скорее отвлекал и себя, и Киттинга. Ну и чуть-чуть получал удовольствие при этом, но это совсем не играет роли. «Честно». Юношеская любовь расцветает скоро и внезапно, как бутон-однодневка, благоухая и радуя своим цветом, ровно сутки украшая растение. В переводе на человеческие сроки, разумеется, а после — падая, рассыпаясь в дрожащих пальцах от неловкого касания к самой кромке лепестка. Чарли понимал это где-то глубоко внутри, и сейчас он хотел подсластить воду, всеми силами продлить цветение этого тонкого, настоящего произведения искусства, такого бархатисто-нежного на ощупь. Возможно, даже сломав какие-то из фундаментальных законов природы, вполне возможно. В этот вечер, повторяя про себя букву за буквой, Чарли Далтон был как никогда счастлив, слушая, как читает стихи сам Джон Киттинг. Запоминая каждый новый куплет, каждую интонацию и ударение. Завтра он снова станет тем самым Нувандой, а пока стоило бы получше прятать влажно блестящие глаза… Он любил. Любит. И пока что этого будет вполне достаточно, а в самый крайний случай, если вдруг что, ему уже пообещали, что маску после выступления он может забрать себе. С ней признаваться как-то легче. И оригинальнее, раз уж на то пошло. Нил, к слову, только что поговоривший с переполненной восторгом матерью, сидел, повторяя в голове строчки, принадлежавшие паку, пристроив взлохмаченную голову на плече соседа, и был счастлив ничуть не меньше.