Не меняется

Америка помнит эту хижину со времен войны. Сюда он пришел, предлагая свое покровительство и защиту и почти ничего не желая в ответ. И отсюда, из смешной комнаты на сваях, с крышей из больших листьев, его вытолкали взашей. Неприятная дрожь пробегает по спине всемирного героя при воспоминании о ненависти, горящей в глазах Вьетнама. Сегодня, после очередной мирной встречи, да-да, у них теперь бывают мирные и даже выгодные, встречи, Альфред пришел сюда снова. Хотел убедиться в... в чем-то. Поднявшись по шаткой лестнице, толкнул плетеную дверь и словно провалился лет на сорок назад. Здесь ничего не изменилось: доски пола слегка поскрипывали под ногами, у стены высился резной, украшенный яркими цветами ящик. Память подсказывала, что это что-то религиозное, скорее всего алтарь. Луа Тхи сидела на коленях у маленького очага, над которым весело гремел крышкой железный чайник. Аозай небесно-голубого цвета подчеркивал хрупкость фигуры. Конусообразная шляпа аккуратно висела на стене у двери, и длинный водопад волос девушки ниспадал до сведенных вместе пяток. Тогда, в прошлом, Вьетнам стояла, и никакая сила не заставила бы ее опуститься на колени. Там, в той комнате, было холодно и сыро. Пахло гарью, палеными волосами и мокрой глиной. Ее хвост волос, краса и гордость, был наполовину опален. Форма вьетконга, мужская, с чужого плеча, разодрана. Руки с некогда красивыми длинными пальцами загрубели от прикладов и тяжелой работы. - Проходи, будешь чай? – Мелодичный голос вырвал из воспоминаний. Альфред кивнул, садясь на пол рядом с Луа Тхи. «Вот же дикий народ: живут так, словно стульев и столов все еще не изобрели», - поморщился досадливо. И Вьетнам рассмеялась, читая эти не замысловатые мысли по лицу Америки. Тишина давила, заставляла нервничать. Уверенность в своей правоте по капле покидала Альфреда. - Луа Тхи, я хотел, - чуть запнулся, гладкая заготовленная заранее речь, комом встала в горле, - Я хотел снова предложить тебе свою дружбу. Мы же точно сможем теперь подружиться. Я буду защищать тебя. У тебя тоже будет свобода, - все распаляясь, продолжал Америка, пока звонкая пощечина не вернула его на землю, заставив упасть с колен назад. Вьетнам всегда была сильной девушкой. Альфред с обидой потер горящую щеку и был почти готов расплакаться от непонимания. За что? Ведь он хотел как лучше. Почему никто не понимает, что так надо, так будет хорошо всем? Дружбу? – Голос Луа Тхи был похож на шорох трущихся друг о друга змей, чей клубок вот-вот рухнет на голову невезучему врагу, - Я помню твою дружбу, американец. Ты жег мои земли и моих людей напалмом. Заставлял меня прятаться под землей, месяцами не видеть солнца, ты рвал меня на части. Я никогда не забуду твой дружбы. Уходи сейчас же! Альфред хотел еще что-то сказать, но вид сжавшей кулаки девушки не оставлял надежды на благоприятный исход беседы. По дороге к двери взгляд зацепился за что-то на алтаре. С краю в тоненькой рамке лежала пожелтевшая фотография. Иван Брагинский, большой, в вечном шарфе, с красной звездой на неприметной куртке пилота, улыбается в камеру, легко обнимая Луа Тхи, и та смеется, невзирая на забинтованную руку, и вся словно светится изнутри. - Летчик Ли Си Цзын, да? – Альфред хмурится, сам он ни разу не видел Вьетнам такой открытой, – Столько воды утекло с тех пор, а ты все еще его любишь? - Иди домой, - Девушка аккуратно забирает из цепких пальцев Америки фотографию, возвращая ее на свое место, - Иди домой, мальчик. - В голосе больше не звенит ярость. Только мягкое напоминание, что гость задержался. Да еще равнодушие. Альфред уходит, не оглядываясь. Неприятно горит щека и почему-то кончики пальцев, которыми касался фотографии старого врага. И ночью снова снятся непроходимые джунгли, непроходимые, дикие и живые.