С началом ливня повторяю снова и снова: "Я не боюсь", но если в час прощания я спрошу, что ещё могу сделать для тех, кто мне дорог, ответь с улыбкой. Губами я сотру слезы с твоих глаз, но испугаюсь наступления рассвета, который не отодвинуть с небес руками. Gackt - CLAYMORE
***
Пока Томоя и Куроске чистили лошадиную сбрую, небо заволокло низкими тучами, плотными и волокнистыми, как крашеная вата. Ни лето, ни осень не выдались теплыми. Сырость сделала липкими полы и стены, заставляла топорщится отросшие волосы солдат, расположившихся на голых досках. - А я тебе говорю, что долго они не продержатся. Не успеет и месяца пройти, как кто-нибудь из соседей позарится на лакомый кусочек. - Ками-сама, хорошо, что нам не придется впутываться во всё это! И что им спокойно не жилось? Казалось бы, завязали с войной, и все снова-заново... А Шота-тайи куда смотрит? Хочешь сказать, что он не спасет шкуру жадного старика, как делал это всегда? - Ты или глухой, или слабоумный, Куроске-кун, я тебе уже битый час втолковываю, что сёгун своего сынка уже месяц как порешил. Несчастный хотя бы с достоинством принял наказание, еще легко отделался. Смог умереть, как положено воину, но, ками-сама, какой стыд! И после этого они еще осуждают простой люд! - С прислугой спутался? Нашел, чем удивить. Можно подумать, ты, Томоя, ни к одной девушке в жизни пальцем не притронулся, не смеши! - Не с девушкой, Куроске, не с девушкой, ох, если бы так! Да и из Акане-сама теперь плохая разменная монета. Посмотрим, как она запоет, когда узнает, что ее драгоценный братец не уехал домой, а валяется закопанный под какой-нибудь сакурой, как последняя собака. А пока старик воспитает своего ненаглядного внука-наследника, тысяча тайфунов пройдет над миром... - Черт побери, Томоя, ты только посмотри, как ливень разошелся! Бросай ты это всё и ступай-ка закрой ворота!***
Gackt - Rain Мино всегда удачно подгадывает момент, когда все до единого обитатели замка Йокояма смотрят сны. Счастливые или страшные - ему всё равно, ведь чужие старые стены давят так невыносимо, что хочется умереть. Но если ты дал отцу обещание ждать и заботиться, ты должен ждать и заботиться, смирив себя, даже если больно и унизительно осознавать, что Акане-ни, любимая сестра Акане, в какой-то момент превратилась в средство достижения политических целей. Почему она всегда молчит? Почему она перестала его замечать? Почему? Ведь раньше в их семье всё было по-другому. Хотелось возвращаться, хотелось говорить, хотелось улыбаться и делиться тем, что на сердце. Многие годы Мино повторял, что даже самое ужасное чудовище силой своего чувства способно уберечь от зла тех, кого любит. Много лет подряд Мино возвращался, но сейчас он стоит под проливным дождем в потрепанном белом дзюбане, прилипшем к телу, и не может вернуться туда, откуда начинал снова и снова. Словно угодил в глубокую воронку беззвездной ночи, из прорех в которой на лица грешников льется бесконечно вязкая, почти соленая вода этих неприветливых мест. Мино всегда надеялся, что настоящая любовь к одному может искупить жестокость ко многим. Разве он мог поступать иначе - разве кто-то в их время был в силах поступать иначе? Разве у него был выбор? Теперь у сестры есть кому оберегать ее чуткий сон - не об этом ли мечтает каждый любящий брат? Вот только годится ли на эту роль наследник захватчика, обагрившего их родные земли кровью на многие десятилетия вперед? Самодовольный молодой тайи. Смелый, как утренний ветер, тайи. Тайи, взгляд которого живет не здесь. Ночь за ночью, когда сын сёгуна черной тенью пробирается в гостевые покои и всматривается в умиротворенное лицо врага, Мино, закусывая губу до крови, изо всех старается не дышать, уговаривает себя притворяться спящим и дальше, ночь за ночью, пока по крыше озлобленно колотит дождь... Ведь в этом доме он всего лишь гость. Теперь, в этой тихой, непривычной, церемониально навязчивой жизни без войны, он всего лишь гость. Гайдзин там, где все выживают по одиночке, ни одного, ни многих от судьбы уберечь не пытаясь. Белое дзюбане, с поверхности которого почти стерся орнамент, всегда оберегало Мино от неудачи в бою, но когда небо проливается дождем, перед ним все равны.***
Приятная трагедия, даже солнце кажется необычным. Нечего бояться - нет ничего страшнее такого меня. Я все еще обнимаю твое мертвое тело. Я вижу это в фантазиях о пробуждении, смотри, все, что ты теряешь – прекрасно. Между светом и тенью жечь, будто резать. Расцвело так ярко, да? Я чувствую, чувствую, чувствую тебя... Почему-то я люблю эту тьму, заполняющую мое тело. Еще до своего рождения я начал поиски. ADAMS - HEAVEN
Gackt - Oblivious ～顔のない天使～ POV Shota Я всегда догадывался, что нас неправильно воспитали, но сейчас вижу это с особенной, пугающей четкостью. Все наши проблемы - от тех, кем мы не стали, погребенных глубоко в ставшем. Человек, которого я люблю, смотрит на меня глазами врага. Любимая душа - узник чужого тела, а моя - невольник моего собственного. Эта парадоксальная вещь так же двояка, как и все остальные вещи материального мира: я никогда не смогу отделить душу, к которой привязался, от тела, которое ненавижу, не пролив еще больше крови, чем пролил за столько лет. Ошибкой наших отцов было то, что они сделали войну смыслом жизни, идеалом идеалов, ценой и оправданием любых потерь. А теперь, когда война закончилась, когда тревожный свет факелов не вспыхивает без предупреждения то тут, то там на городских улочках, когда никто не заваливается в додзё в мокрых обгоревших лохмотьях, судорожно зажимая оплывающие алым края покалеченной плоти, когда больше не приходится бросать друзей, исходящих немым криком о помощи, в высокой траве, безумным ураганом проносясь дальше и дальше к горизонту, жизнь, кажется, утратила смысл. Тебя воспитали бороться, а бороться больше не за что - всё, что можно было потерять, мы пустили по ветру еще в мирное время. Моя мать была мертва уже тогда, когда я впервые взял в руки деревянную палку, воображая, что это катана, завороженно заглядывая снизу вверх с высоты роста пятилетнего мальчишки в загорелые, тронутые нежной печатью смерти лица солдат, пока очередной вооруженный до зубов отряд неторопливым монотонным строем двигался по мосту через замковый ров. Мой отец тронулся умом в погоне за славой и богатством еще до того, как его единственный сын научился на ходу запрыгивать в седло. Всё, за что мы стояли стеной, возведенной на чужих костях, залатанной потом и кровью нашего собственного народа, никогда не было правдой. А если что-то не является правдой, то и оправданием оно считаться не может. Мать умерла через три года после моего рождения, и отец больше никогда не женился. Сейчас я не могу вспомнить ее лицо. То тут, то там в холодном колышущемся мареве дождя мелькают ее огромные темные глаза и красная китайская заколка для волос, которой она безумно дорожила, как одним из немногих подарков своего черствого мужа... И разве что только это. У меня не было ни братьев, ни сестер, наверное, поэтому не у кого было учиться любви и состраданию. Прибитый к горизонту волнами одинокой жизни, я не различал названий чувств. Отдавая приказы, постоянно решая чью-то участь, я не мог позволить связать себя с кем-то узами товарищества. А когда слышал веселые присказки про крепкую мужскую дружбу, сидя глубокой ночью около костра в ожидании очередной вылазки рядом с молодыми, сильными крестьянскими парнями, мне становилось так невыносимо одиноко, что я мечтал оказаться далеко-далеко от тех бесхитростных лиц и пугающе темных шершавых ветвей, паутиной нависших над прогалиной. Мы с ними были как мелкие звезды в синем плеске небес над собственными головами - мысленно соединенные в созвездия, но бесконечно далекие, каждый при своих истинных убеждениях. Ведь если бы существовала мужская дружба, настоящая дружба, а не что-то другое, как кицунэ прячущееся в самом темном углу моей души, разве стоял бы я над футоном спящего, занеся над твоим горлом зажатый в побелевших от напряжения ладонях клинок? Разве нарочно задевал бы плечом, проходя по коридору, или не мог сомкнуть глаз, когда ты устремляешься прочь из чужого дома, дома убийцы твоих друзей, быстрым комком непонятных мыслей и горячего дыхания разрываешь парящую над травой завесу тумана, сбегая в сад со ступенек крыльца? Наши отцы научили нас драться и преследовать. Спать на голой земле и бодрствовать в бессонных домах. Наносить и перевязывать раны. Лгать, убеждая. Доверять, опасаясь. Но они не научили нас не бояться, оказавшись рядом, не отводить глаза, случайно пересекшись взглядами. Пока у твоей сестры не родится ребенок, ты будешь жить в соседней комнате. Спать, читать, рисовать, писать письма домой, мечтать, вперившись остекленевшими озерами пугливых, быстрых зрачков в потолочные перекрытия. Ты будешь вдыхать пыльный воздух наших огромных неприветливых комнат через тонкую перегородку от меня, меня не замечая. Пока не родится мой сын. А потом ты уедешь, уедешь по дороге, по которой наши отцы отправлялись в долгие путешествия за славой под лязг стали и шум подков, по единственной дороге отсюда - в твой мир, по мосту через замковый ров, через перелески, поля, остывающие на рассвете, вброд через мелкие ручьи - босиком по студеной воде. Ты исчезнешь. Останется только та, у которой твои глаза и твоя улыбка, но нет и самой ничтожной части тебя. Когда я не смог увернуться, ты ранил меня. Не засомневался, не пожалел. Нам было по тринадцать, но никого сильнее и проворнее я не видел до сих пор. Ни разу до и после тебя я не встречал такого же достойного противника, с которым игра на жизнь стоила бы свеч. Каждый раз, оказываясь в горячем водовороте бойни, мы оставались последними и единственными людьми на планете. Мы стояли друг напротив друга, и ветер развевал наши волосы, хлестал по щекам то прядями цвета воронова крыла, то заморской весенней рыжиной. Среди мужчин, которые натягивали тетиву, ломали броню и кости, вспарывали кожу, зверино сражаясь за свои дома, семьи, сады, мельницы, рисовые поля, кузницы и лавки, мы, подростки, оставались надменны и чисты друг перед другом. За нашими спинами маячила только незамутненная, первобытная жестокость. Я помню это чувство, когда теплая брюшина разрывается с легким хрустом, как мыльный пузырь в детской игре, когда полоска металла жадно и ненасытно вторгается внутрь, и земля уходит из-под ног, по песчинке скатываясь в первозданное ничто. Чувство легкости и всеосознания. Понимания того, что всегда было скрыто - по нелепой случайности. Эйфория освобождения. Любовь к каждому живому существу, каждой травинке, каждому золотисто прозрачному листу клена. Биение чего-то, что не имеет никакого отношения к плоти и крови. Твердые худые руки, которые ни на секунду не дрогнули. Красивые руки, прекрасные... не настолько, насколько могут быть прекрасны руки мужчины, не знавшие тяжелого труда, не настолько, насколько могут быть мягки руки изнеженной женщины, изящной, как нераскрывшийся бутон лотоса... а ровно настолько, насколько способны быть очаровательны руки ребенка, лишающего жизни другое дитя, убежденного в естественной и неизбывной природе убийства. Под непрекращающимся дождем прошлого я впервые и навсегда полюбил эти белые маленькие пальцы, эти задорные глаза и медные кудри гайдзина, смешавшего с лесной грязью мое тепло. Всякий раз с наступлением осени, когда с запада тянутся вереницы облаков и птиц, старый неровный шрам ноет о приближении дождя. Всякий раз, когда мы встречаемся, небо над нашими головами затянуто непроницаемой водяной пленкой, скользкой, как кровь.***
Crossfaith - Tears Fall POV Mino Наш выбор всегда зависит от нас. Как иначе объяснить злую шутку, когда мы рано или поздно выбираем того, кто подспудно похож на нас? Мы можем наталкиваться на него тысячу раз, как корабль наталкивается на одинокие камни в преддверии смертоносной мели, а в тысяча первый раз тонем. Словно любопытные дети, мы не можем пройти мимо зеркала, не можем совладать с желанием заглянуть в квадрат искривленного, неполноценного пространства, но каждый раз, когда наши глаза увязают в собственных копиях, нам хочется разбить зеркало и перерезать себе горло осколками стекла. Любовь к человеку - это любовь к тому, что должно умереть. Должно быть стерто, разрушено, раскрошено, развеяно по ветру. Живое станет мертвым, как ни крути. Наши отцы слишком рано начали брать нас с собой. Когда мне было тринадцать, я впервые увидел тебя, бредущего между трупов и тел умирающих. Как тростник на ветру, ты возвышался над тем, что уже возвращалось в землю, чтобы сделать очередной круг бытия. С высоты своего роста ты улыбался, рассматривая капли крови на коже, как горожане любуются по весне еще целыми цветами сакуры, пока другие цветы, уже разбереженные ветром, рассыпают по садам и аллеям свой ароматный божественный прах. А потом ты наклонялся к своим солдатам и закрывал мертвым глаза, касаясь узкой мальчишеской ладонью искалеченной, разлагающейся, выброшенной на узкую, ничтожную полоску горизонта человеческой плоти. В тот вечер, когда я гладил тебя по волосам, сжимаясь в комок от промозглого ветра и сухих листьев, колющих плечи даже через брошенное на землю дзюбане, ты, повзрослевший ребенок, смеялся, называя меня глупцом. Ты любишь мертвое, а я живое, но ведь так не может продолжаться вечно. Что-то одно должно перетянуть чашу весов. Теперь я знаю, что моя сестра - самая счастливая женщина на свете, если ты хотя бы раз улыбался ей так же. Целовал ее так же. Так же самозабвенно делился теплом своего тела, замирая, чтобы не сделать больно. Она по-прежнему молчит, но смогу ли я когда-нибудь заговорить с ней сам? Я вижу тебя каждый раз, когда ты прячешься за сёдзе, а я маюсь в заросшем саду, как зверь в клетке. Чувствую твой взгляд, когда обедаю за одним столом с твоим отцом и твоей женой. Знаю, о чем ты думаешь и чего боишься, - знаю гораздо больше простого родственника или друга, я, неугодный гость, гайдзин, глупый чужой мальчишка. Я понимаю всё это, а через месяц, когда ты выезжаешь из ворот, бездумно бросаюсь в конюшню и догоняю тебя на опушке леса, первым начиная разговор. Почему те люди из прошлого не побеждали, почему не возвращались к своим любимым, отыграв хрупкое счастье у противника? Потому что знать своего врага - это всегда гораздо больше, чем простая мужская дружба. Для нас - гораздо больше. Ты обещал, что о нас никто никогда не узнает, но я не хочу так. Я вижу слезы на глазах своей сестры, когда она наталкивается на нас в темном коридоре старого крыла, непонятно зачем забредши туда. Вряд ли ты обещал ей многое, но когда ты смотришь на Акане-ни такими пустыми, такими жестокими глазами, я хочу убить тебя, хочу вырвать из твоей груди бесполезную мышцу, Шота-тайи. Наверное, ее слезы такие же соленые, как твоя кровь. Когда трудно решить, кого же ты предал, лучше вычеркнуть выбор из своей жизни. В первый и последний раз твой народ не приходит провожать тебя. Никто не собирается у ворот и не выкрикивает приветствия блистательному капитану, когда мы проезжаем по пустым утренним улицам. Как же это забавно: всю жизнь отталкивая друг друга, отмежевываясь друг от друга, как прокаженные, на последнюю битву с самими собой мы отправляемся налегке. На двоих одна лошадь и одно солнце над головой. Я видел твой шрам, оставленный мною в детстве. Я так спешил, так обрадовался собственной удаче, что края вышли неровными - нечем гордиться. Годы и привычка настолько заострили инстинкт самосохранения, что сейчас трудно заставить себя не уворачиваться от удара. Но вдвоем проще. Клинки входят под кожу так легко, как босые ноги проваливаются в мокрый песок на богом забытом пляже, по самую рукоятку, поэтому, соприкоснувшись плечами, мы по-прежнему тяжело дышим, как будто просто выбежали из-за поворота, догоняя друг друга в детской игре, с криками и смехом проносясь по солнечным пятнам осеннего леса, умытого небесной водой. Всякий раз, когда мы встречались, небо над нашими головами было затянуто непроницаемой водяной пленкой, скользкой, как кровь. А теперь солнце такое яркое, что хочется плакать, но я вряд ли успею.