Сны

      А ведь Хонки ходил посмотреть на бой Джонхена.       Сам Хонки драться не любил, хотя и доводилось конечно. Особенно часто и жестоко в школе, пока матери не пришлось встать на колени на школьном собрании — лишь бы его не отчислили. С тех пор и не любил… А вот сходить посмотреть на Джонхена было интересно. И вовсе не потому что Хонки соскучился! А просто…       Хонки пришел в спортклуб в маске, бейсболке, а сверху еще капюшон толстовки натянул — ни в коем случае нельзя было допустить, чтоб Хен его увидел. Сел в углу и смотрел. Желудок подводило от страха за этого идиота. Вот он ушел первого удара и скользяще мазнул соперника по ребрам. Вот перехватил чужую руку, вывернул неуловимым движением, врезаясь кулаком в открывшийся корпус и роняя противника лицом об пол. Провел болевой, и соперник забил ладонью по матам, признавая поражение. Вот и все. Быстро. А Хен крутой — всего пару ударов пропустил. Хонки испытывал гордое удовлетворение, будто сам только что всех победил. Бросил последний взгляд на Джонхена и ушел, пока никто не заметил.       А ночью, вместо того чтобы забыться спокойным сном, Хонки видел под закрытыми веками сильный торс, перевитые венами руки, растрепанные волосы. Вспоминал, прокручивал в голове — каким был Хен на ринге. Как двигался с хищной, звериной грацией, как не щадил противника, но отступал мгновенно, едва тот просил пощады.       Длинные пальцы ложились на губы, давили небрежно, и Хонки слушался, впускал глубже. Скользил языком между ними, прихватывал ртом, слизывал соль и легкий металлический привкус — словно стерли пальцем кровь с разбитого рта или с порезанной струной руки. А Джонхен следил нечитаемым взглядом, вел влажными от слюны подушечками по подбородку, по горлу Хонки, и наклонялся, наклонялся к губам.       Хонки потянулся навстречу, поцеловал воздух и проснулся.       Сука! Да чтоб он провалился! Как же Хонки ненавидел Хена…       Хонки не хотел признавать что оплошал, позвав Джонхена с собой в пансионат. Но кто ж знал, что в тот момент он подписывал себе приговор? Просто Хен был таким интересным, а Хонки такой любопытный. Видимо это и будет эпитафией на его могильной плите — «Он был любопытным». Да.       Друзей и коллег лучше не трахать — хорошее жизненное правило, несоблюдение которого все ужасно усложняет. Поэтому после того уикенда Хонки собирался делать вид, что ничего не произошло, что случившееся было всего лишь веселым приключением, временным помешательством. Это правильно, просто и удобно. Но от одной мысли о том, что такого больше не повторится, что они оба притворятся, будто ничего не было и выкинут из головы это невозможное плавящее притяжение, ему становилось плохо.       Да еще вдруг оказалось, что когда Хен улыбался, у него на щеках появлялись ямочки, глаза искрились, он весь преображался, превращаясь в беззаботного мальчишку. Оказалось, что когда Хен смотрел на раздетого Хонки, его взгляд — темный, тяжелый, тягучий — очень классно жег кожу. Оказалось, что самого Джонхена было офигительно разглядывать — впитывать широкий разлет плеч, рельеф груди, плоский живот с трогательной дорожкой волос к паху. Оказалось, что существовало множество способов заставить этого пусанского мачо забавно краснеть. Оказалось, что они совпадают в постели, как кусочки пазлов, как зубцы шестеренок — идеально.       И учитывая все эти важные новые факторы, Хонки за пару минут переосмыслил жизненные ценности и милостиво разрешил себе продолжить ни к чему не обязывающий секс. Можно же иногда встречаться, сбрасывая напряжение, если уж они так подошли друг другу в постели? Такими сексуальными партнерами не разбрасываются.       К тому же тогда будет шанс выяснить — где Хен научился так трахаться? Какое пиво любит? Зачем впервые взял в руки гитару? Видит ли цветные сны? Нет, не то чтоб Хону это было интересно. А просто…       Излишней скромностью — да и вообще скромностью — Хонки никогда не страдал. Прекрасно знал, что хорош в постели и справедливо предполагал, что Джонхен захочет продолжить. И Хонки собирался согласиться.       Поэтому, при первой же встрече, увидев решительно приближающегося Хена, Хонки открыл уже рот, чтобы сказать — «Ок! Заезжай вечером», и услышал от Джонхена — «Я хочу с тобой встречаться. Ну, в смысле, я мог бы понравиться тебе? Как парень? Давай попробуем».       Прошиб холодный пот, живот неприятно скрутило. Охуеть… Чего он хочет? Серьезно? Нет, он это серьезно?! «Встречаться»? «Попробуем»?! Блять, что «попробуем»?! С кем «встречаться»?! Кто-то из них окончательно ебанулся в те выходные и это точно не Хонки.       В этот же день Хон зацепил одну девчонку из стафа и пригласил на секс. Девчонка оказалась не фонтан — слишком нежная, слишком слабая, слишком покорная, слишком… не Хен.       Хонки очень старался не сталкиваться с Хеном и не давать ему сталкиваться с собой. А если же случайно натыкался на него, то молчал, отворачивался, уходил. Подозревал, что выглядит как вредная обиженная сучка, но ничего не мог с собой поделать. Уходил, чувствуя, как Джонхен смотрит ему в спину. Смотрит он… Ну и смотри. Смотри, руками не трогай.       А, если честно, хотелось ведь, чтоб потрогал. И самому хотелось коснуться так, что кончики пальцев покалывало. Хонки вообще не мог разобраться в своих желаниях. Хотелось чтобы Хен свалил подальше и в то же время чтоб сделал что-нибудь непредсказуемое: положил руку на пах Хона; поставил засос на шее; дал отсосать; рассказал о себе что-нибудь такое, чего никому не рассказывал.       В такие дни, после таких случайных встреч, Хонки трясло до самого вечера. И ни холодный душ, ни быстрый перепих, ни жесткая дрочка не помогали.       И приходилось напиваться и потом звонить друзьям, пьяно сопеть в трубку, кричать яростным шепотом, что вокруг творится какая-то херня, что это наверняка какое-то проклятие. Что его подло обманули, что все плохо, и ему так жить не нравится.       Хен прижимался к нему всем телом, целовал, обхватывая ладонью затылок. Другой рукой проник под ремень джинсов, грубо сжал немедленно отозвавшийся на прикосновение член. И Хонки выгнулся ему навстречу — черт, вот именно это ему нужно! Вот именно так правильно. Но в голове отчаянно метались мысли о том, что нет — не правильно, что нужно прекратить. Собрав всю волю в кулак, Хонки попытался оттолкнуть Хена и проснулся.       Сердце колотилось как сумасшедшее, лицо горело. Его собственная рука сжимала напряженный член сквозь трусы, и Хонки поспешно ее отдернул, делая вид что ничего не случилось.       Да что ж такое?! Как же Хонки хотел Хена…       При их случайных встречах мир словно останавливался. Точнее, конечно, он не останавливался — все так же звучала музыка в репетиционных, шумели машины на улице, разговаривали люди вокруг. Но все приглушалось, смазывалось, в фокусе оставались только глаза Хена.       Иногда Джонхен подходил и пытался поговорить. От его голоса тянуло в солнечном сплетении — долбанный ходячий афродизиак. Невыносимо хотелось тронуть пальцами гладкую, даже на вид горячую, кожу. — Господи, Хен, ну не будь же таким жалким. Что ж тебя так приклеило? Просто уйди! Повернись и уйди, — приказывал, умолял его мысленно Хонки. — Найди какую-нибудь красотку в качестве утешительного приза. Проигрывать тоже надо уметь. Оставь меня в покое. Пожалуйста, блять…       Вся эта ситуация давно перестала быть веселой или, хотя бы, интересной. А значит Хону с этой ситуацией было не по пути — он всегда безжалостно вычеркивал из жизни все невеселое и скучное. Сейчас Хонки было тяжело и плохо. Почему тяжело, отчего плохо — он не понимал… Просто.       Хонки всегда жил чувствами и эмоциями, и любил чтобы все было прозрачно, ясно, понятно. Он никогда не анализировал себя, не рефлексировал, не разбирался в своих мыслях и мотивах — для него существовали только его собственные «хочу» и «не хочу», ну и относительно работы — «надо». На это и ориентировался. Это были киты и черепахи, на которых стояла жизнь Хонки. И вот сейчас он не мог сказать чего он хочет или не хочет. Не понимал — что конкретно ему надо.       Кажется, он хотел… секса с Хеном? А еще смотреть на него хотел. А еще, чтобы Хен отстал и больше никогда не приближался. И чтобы он выкинул из своей дурацкой головы это идиотское — «хочу с тобой встречаться». Блять, да что ж все так сложно-то? Нихрена не понятно. Или это просто Хонки дурак? Да не… не может быть. Вряд ли. Разве что эгоист и трус. Потому что, он не хотел что-либо менять в удобной жизни, не хотел быть вот так кому-то нужным. Это ко многому обязывало. Хон никого и никогда не приглашал в свою личную жизнь надолго. Да особых приглашений никогда и не требовалось — он просто выбирал, и избранница или избранник, были счастливы: танцу на вечеринке, обжиманиям в темном углу клуба, быстрому минету в машине или бурному незабываемому сексу в мотеле. У Хонки даже бывали отношения, когда он позволял спать в своей постели и спрашивать о планах на завтра. И все же всегда держал на расстоянии. Хонки никого не бросал, и даже впоследствии не избегал — все сами довольно быстро понимали, что им ничего не светит, давали задний ход и становились друзьями. Хонки не создан для серьезных долгосрочных отношений, что тут поделаешь?       Была правда одна. Давно. Та Самая. Говорила, что и он ее Тот Самый… А закончилось все пошло и банально — ее агентство объяснило, что не светит ей дебют, если она не образумится и на ближайшие лет пять не посвятит себя только карьере.       Айдол всегда — идеальная невинная милашка, гипотетическая девушка каждого. Рядом с ней не должно быть парня.       Хону его компания тоже пыталось что-то такое сказать — про имидж, ответственность за группу, разочарование фанаток. Он сразу ответил, что сам разберется, сам справится с последствиями. Отказался отказаться от нее. А она нет… выбрала карьеру в крупном агентстве. И правильно сделала. И нет здесь никакой трагедии. Ну да, доверял, да открылся, да тяжело перенес расставание. Но сейчас Хонки, сталкиваясь с ней в коридорах телестудий, видя на рекламных билбордах, не испытывал ничего. Вообще.       Только никогда не исполнял песни, записанные в тот период.       Однажды Хонки случайно наткнулся на Хена. Тот закрыв глаза и устало опустив плечи, сидел на диванчике в кафетерии FNC. И четкий мир опять размылся по краям, подернулся предательской рябью. Раздражающе отчетливо на этом мутном фоне выделялось только лицо Джонхена — можно каждую чертову длинную ресницу пересчитать.       Хонки разозлился на себя за то, что вообще остановился и обратил на него внимание. Но ведь Хен сейчас не видел Хонки, поэтому можно было на него немножко посмотреть.       С такого расстояния Хонки мог разглядеть глубокие тени под глазами, трещинки на нижней губе, тонкий, едва заметный порез от бритвы под челюстью. Внезапно так захотелось прижаться губами к длинной шее с выступающим кадыком, что Хонки пришлось сглотнуть наполнившую рот слюну. Он невольно облизнул губы и поспешно отвернулся. Постоял досадливо переступая с ноги на ногу и поскорее ушел.       А после в баре, напившись, спрашивал Дэсика — лучшего школьного друга: — Почему я? Ему же проходу не дают, выбирай—не хочу. — А ты… — А я не хочу. — Даа? Даже я бы захотел. — …Сука ты. И он сука. Какие же все суки.       Хон открыл глаза от того, что его запястья плотно прижимали к матрасу. Он, пытался вывернуться. Безрезультатно — Джонхен сильнее, у Хонки против него нет шансов. — Останови меня, — отчаянно прошептал Хен и отпустил руки Хонки.       Вжал его в кровать всей тяжестью. Целовал глаза, скулы, подбородок, шею, беспорядочно тыкался губами. И повторял без конца «Хонки», «пожалуйста» — то ли прося разрешения, то ли умоляя заставить его перестать. Но Хонки не хотел этого делать. Он плавился, терялся в ощущениях. Ему было так хорошо, ладони Хена — широкие, горячие — касались так, что хотелось сдохнуть от наслаждения… Хен снова просил, на этот раз взглядом — тем самым своим голодным, жадным взглядом, и Хонки лишь кивал, давая понять, что согласен на все, что Хен только может ему предложить. Потом губы Джонхена везде, и Хонки стонал в голос, не помня себя, вскидывал бедра навстречу жаркому рту, беспомощно скреб пальцами по простыне.       И Хен вдруг остановился, отстранился, бросая его на самом краю.       Хонки набрал воздуха в грудь, чтобы умолять о продолжении и проснулся.       Блядство… Как же Хонки соскучился по Хену…       Хонки стало не интересно пить, играть, ходить по магазинам, заниматься сексом. Все было скучно. И мир вокруг был под стать этой скуке — серый, сонный и мутный. Вне рабочего расписания он стал жить по короткому маршруту «дом—студия». Спал допоздна, заказывал еду на дом и смотрел паршивые ток-шоу. Перестал звонить друзьям и мемберам, а вот они стали это делать намного чаще, чем раздражали неимоверно. Постоянно куда-то его тянули, постоянно дергали, тормошили, заставляли шевелиться, не давали быть одному. Нестерпимо хотелось чтобы отвязались, оставили в покое. Будь его воля — все свое свободное скучное время он бы проводил в снах.       Замкнулся, ни с кем первый не заговаривал. Обращенные к нему слова слушал вполуха, кивал невпопад, отвечал на вопросы односложно. Периодически останавливался, нахмурившись прислушивался к себе, или же наоборот удивленно оглядывался — пытаясь поймать какой-нибудь намек изнутри или знак извне. Чтобы понять — что же все-таки такое происходит. Почему так маятно, неспокойно, неполно. Нет, Хонки не совсем идиот — разумеется, это как-то связано с Джонхеном. Где-то между тем семейным концертом, тем долбанным уикендом, и тем идиотским предложением-признанием Хена — случился личный апокалипсис Хонки, а он даже не заметил.       Хон постоянно думал о том, что зря он считал, что понимает людей. Ведь вот живой пример — казавшийся таким нормальным Джонхен, оказался вдруг сумасшедшим. Одержимым, упрямым в своих желаниях безумцем, проявлявшим до этого чудеса маскировки. И видимо его безумие передавалось половым путем. Иначе как объяснить тот факт, что сам Хонки сейчас сходил с ума, словно затянутый в бешеный водоворот желаний, мыслей, снов, из которых сколько ни барахтайся — не выбраться. Этот водоворот закручивал страшно и неуклонно, и над головой смыкалась толща воды.       Хонки стал бояться засыпать — потому что не хотел просыпаться.       Он больше так не мог — он переставал быть Хонстаром.       И ведь в этом гребаный Джонхен виноват! Ну конечно он, а кто еще? Все из-за него. Из-за секса с ним, из-за его упертого преследования. И чем чаще и ближе он подбирался тем тяжелее становилось Хонки. А сдержал бы Хен свое обещание, следуя договору и было бы легче! Это его вечное присутствие рядом, жадные взгляды, страдающее лицо и глупые выдумки о чем-то серьезном, отравляли Хону жизнь. Поэтому, увидев его неожиданно у своего подъезда, Хонки решил наконец обрубить все, закончить этот бессмысленный тоскливый кошмар.       Джонхен мало того что подкараулил у дома и подкрался, так еще и выбесил своим непонятным, мать его, восхищением. Смотрел снова так ошеломленно, не моргая, как на немыслимо дорогой, желанный подарок. Блять… Опять начал говорить про то, что хочет чего-то большего. Хочет он! Ему что, в детстве не объяснили, что не всегда получаешь то что хочешь?       И Хонки не выдержал, наговорил ему злых лживых слов. И Хен уже смотрел по другому — взгляд собранный, желваки прокатывались под кожей, линия челюсти очертилась резче — будто он в ярости, будто ему больно. Будто он пропустил удар и теперь тщательно пытался сдержаться и не ударить Хонки в ответ.       А надо бы. Хонки бы и сам себе сейчас с радостью врезал. Не успев закрыть рот, он уже пожалел о каждом сказанном слове. А потом смотрел вслед уходящему Хену и кричал мысленно:  — Вот именно! Не приходи! Не делай так больше! Блять, сука, просто не подходи, не смотри так! Ты псих. Ты ненормальный. Ты меня сделал психом. Вали отсюда… Уходи, пожалуйста! Не видишь что ли? Плохо без тебя, не могу больше.       Хонки поднялся в квартиру и разревелся вдруг как придурок. Потому что так нечестно! Потому что обидно и стыдно и вообще все не так.       А потом в квартиру ворвался Джонхен. Схватил и толкнул, и от встречи со стеной — или от взгляда Хена? — из легких вышибло весь воздух.       Сгреб ворот рубашки Хонки, подтянул так близко, что кончики их носов почти соприкоснулись, и занес кулак для удара. А Хонки вдохнул Джонхена полной грудью и у него заныло сердце от этой близости.       Прикосновения Хена обжигали. Хонки изо всех сил старался не подаваться навстречу этим рукам, но не получалось — это неожиданно оказалось совершенно невыполнимой задачей. И все что он мог, это оставить Хену выбор — «бей или раздевайся». Прекрасно зная, что тот выберет.       Джонхен, наконец, уронил Хона на широкую кровать и поцеловал — напролом, грубо, жадно, словно боясь не успеть. И Хонки ухватился за каменные плечи и со стоном подался вперед, проезжаясь грудью по груди. Между ног втиснулось колено, по бокам с нажимом прошлись нетерпеливые ладони. Хонки дорвался до губ Хена и пропал, ушел с головой в желанные вкус и запах, чувствуя, будто вот-вот захлебнется, и не в силах притормозить.       Губы немели под напором, но оторваться не хватало воли. А когда Хен отстранился — всего на пару сантиметров — Хонки захлестнуло иррациональной паникой, что тот передумает, сбежит. Чтобы не допустить этого, он нетерпеливо запустил руки под футболку Хена, огладил грудь, попытался избавиться от мешающих вещей, получалось с трудом — Джонхен тоже трогал, гладил, касался с таким отчаянием, будто и не жил все это время.       Они раздевали друг друга, не переставая целоваться. Хен до крови прикусил губу Хонки, лизнул с нажимом, поддевая нежную внутреннюю сторону. Ворвался языком в рот, будто снова вернулся на ринг, и пытался уложить Хона на лопатки и заставить молить о пощаде. Да только Хонки уже лежал на лопатках — и сдавался, и признавал поражение и что угодно, лишь бы это не прекращалось. Раскрывался, тянулся навстречу, хотел чувствовать Хена каждой клеткой, каждым нервом. Хотел чтобы было остро и сильно. Чтобы понимать — сейчас это все реально. Чтобы чувствовать — сейчас это все по-настоящему.       Хен тяжелый, и от этой полузабытой и вместе с тем привычной тяжести возбуждение захлестывало с головой. Мир мог лететь ко всем чертям! Все сомнения и опасения существовали где-то в другой реальности, а в этой — были только руки Хена, запах Хена, губы Хена, сам Хен, прижимающий всем своим весом к кровати. Стоп.       И именно в этот момент, с громким щелчком, все встало на свои места. Оказывается Хону просто был нужен Джонхен. Весь. Целиком. И все. Так просто… Блять, до смешного просто.       Это открытие вполне заслуживало какой-нибудь небольшой научной премии. Но Хонки больше поразился тому, что не слишком и удивился этому озарению — видимо подсознательно он уже давно обо всем догадался и привык к этой мысли, и лишь из упрямства до последнего отказывался принять очевидное. Придурок.       Хонки сидел у открытого окна, курил и смотрел на спящего Хена — разглядывал светлую, в предутренних сумерках, кожу, спутанные волосы, приоткрытые губы, четко очерченные ключицы. Спать не хотелось, словно отоспался за прошедшие дни на целые месяцы вперед. И это было очень странно — в последнее время Хонки не хотел спать только во сне.       В голове ни одной связной мысли, а в груди звенело каким-то предвкушением, отчаянно-острым зашкаливающим ощущением жизни. Это чувство расцветало словно фейерверк, яркое и светлое. Оно жгло, и его было слишком много, чтобы удержать внутри. Классно было — до глупой беспричинной улыбки, до желания писать песни в приступе дурацкой романтики. И это тоже было подозрительно — как реальность могла быть такой четкой и насыщенный? Такой реальной?       Эта ненормальная непонятная ночь почти закончилась, и небо уже начинало светлеть у самой кромки.       Как за одну ночь все успело так поменяться? Стоило столько бегать от этого чокнутого гитариста, чтобы в итоге обнаружить его утром в своей кровати? Посмотрите только — дрыхнет себе. Добился чего хотел, настойчивый. Неужели нашелся кто-то упертее Хонки? Ну, тогда это точно сон — в реальной действительности Хон не встречал никого упрямее себя.       Хонки загадывает — если он сейчас докурит эту сигарету и не проснется… Значит…       Значит все это на самом деле. Значит Хен уверен в своем желании быть рядом. Значит действительно будет.       И значит все по-настоящему, и до смешного просто.