how can you know it when you don't even try

coldplay – what if

Лухан щурится и рассматривает юношескую спину так, будто пейзаж. Кожа – мрамор; по ней песчинками-островками родинки по лопаткам, причудливо, будто волнами; горной цепью вздымаются шейные позвонки; колеями вытоптаны рёбра. Минсок дышит – горы дрожат, мурашки бегут от плечевых изгибов до самой поясницы. Он будто памятник учёному старцу – сгорбленный, застывший во времени, пиши с него эскизы и придумывай ему загадки. Лухан его хочет – писать, изучать или просто. Иногда приходится оправдываться, что дело только в искусстве, ведь ну ты посмотри, какая у него спина, античные богини не имеют таких изящных линий, а античные боги не имеют таких крепких мускулов. Когда в гости с чаем и пиццей забегает Чунмён, перебирает в руках наброски карандашом, выглядывает в распахнутые окна, морщится, пробежав у полок с маслом – Лухан хочет плакаться ему в воображаемую жилетку и без обязательной порции виски, он бы плакался, да только не знает, с чего начать. Чунмён напоминает, мол, тема твоего диплома, вообще-то, – женский портрет в полный рост, и заранее предлагает напиться до беспамятства после сдачи. Лухан оправдывается тем, что никак не может найти идеальную натурщицу и зовёт в бар прямо сегодня и прямо сейчас. На часах – обед, два ровно, у Чунмёна время точное и часы не из дешёвых. Лухан выдвигает аргумент – в Нью-Йорке полночь, и идёт переодеваться. Чунмён признаёт: один-ноль, ведь спорить с Луханом – дело пропащее. Вечером Чунмён убегает по делам, бегло хлопая по плечу на прощание – мол, держись. Лухан прикидывает, что их смс-переписка на восемьдесят процентов состоит из оптимистичных напутствий Чунмёна, и надеется, что такая дружеская вера зачтётся перед удачей. Удача ведь стерва, Лухан её в лицо ни разу не видел, покровительства её не ощущал, она вообще существует? Когда до сдачи диплома остаётся неделя ровно, Минсок присылает километровое сообщение с извинениями, сетует на свой иммунитет и обещает, что в скором времени одержит верх в войне с соплями и температурой. Лухану совестно, ведь он обманом притащил мальчишку в свою студию, завлекая сладкими руладами на тему «ты меня очень выручишь, мне на дипломную нужен мужской портрет, да-да, обнажённый, то есть, нет, чуть-чуть, сними рубашку и найди в этом мире кнопку стоп». Лухан не против того, чтобы его считали странным; стиль у него не такой (а какой нужен? вы уверены, что в искусстве вообще есть понятие «не такой»?), акцент у него не такой (иногда хочется носить табличку «я из Китая»), видение у него не то («я так вижу» – разве не железный аргумент?), светотень у него не та (вы вообще с натуры хоть раз писали?), модели у него не те (а вот это уже переход на личности, ай-ай-ай, грожу пальчиком). Лухан не против, конечно, но и не за. Он обычный, и со светом работает, как и все, и модели у него – обычные люди, выхваченные из толпы, те, что не сбежали и не пожалели времени. Лухан только в одном признаёт себя странным: что-то не то с ним происходит, когда он встречает мальчишку с шапкой медных волос и цепляющим взглядом. У него даже имя цепкое, у него походка уверенная, у него улыбка не симметричная, у него голос в волнении звонкий, у него кожа на солнце искрится. Минсок курит во вторую их встречу в студии – второй этаж, деревянные окна и вид на парк с искусственным прудом где-то среди самых древних каштанов. Лухан стоит у стола и на ходу штрихами-ломаными линиями сохраняет на попавшемся под руку листе этот момент. В третью встречу Лухан просит расстегнуть рубашку и медленно спустить её с плеч – когда просьба исполняется, то следит заворожено, не моргает совсем, а ночью кусает ручку и уже по памяти рисует раскадровку, чтобы после спрятать в какой-то из папок. Мальчишка одного с ним возраста, даже старше чуть-чуть, вот только Лухана этот факт не удивляет, а почему-то вызывает облегчение. Он «платит» Минсоку зерновым кофе и ванильными маффинами в очередное утро, когда солнце греет дом с другой стороны, а Минсок зачем-то рассказывает о себе. Лухан слушает, смотрит ему в глаза и сдерживает себя от желания схватить в руки карандаш и тетрадь для скетчей. Минсок потом испаряется на работу, а Лухан прячется клубочком на диване в углу и прислушивается к мерному гулу города за стеной. Что-то не то с ним происходит, однозначно, ведь диплом на носу, а писать хочется лишь эту спину с горной цепью позвонков и волнами родинок по лопаткам. Когда до сдачи диплома остаётся три дня ровно, Лухан сталкивается с Чанёлем, совершенно случайно, на улице, так не бывает, вообще-то. Чанёль узнаёт его тут же – мы познакомились на универской вечеринке, когда я был на первом курсе, помню-помню тебя, Лухан-хён; а Лухан вдруг вспоминает, что у Чанёля есть сестра, кажется, старшая. Когда до сдачи диплома остаётся двадцать четыре часа, Лухан сворачивается сопящим клубочком на диване, а Чунмён почему-то приезжает за сестрой Чанёля. А ещё Чунмён оставляет записку с обязательными оптимистичными напутствиями и восхищённым «она как живая». После сдачи Лухан звонит Чанёлю и со смехом предлагает подарить диплом кому-нибудь, ведь на выставку не берут, зато дней через десять выдадут на руки и, может, в рамку пихнут. Чанёль «за» обеими руками и неожиданно перепрыгивает из ранга «случайных знакомых» в ранг «друзей», когда предлагает на выходных съездить куда-нибудь втроём или – позови ещё кого-то. Лухан зовёт Чунмёна, потому что Чунмён заснял портрет Пак Юры камерой своего мобильного со всех возможных ракурсов, а вот звать на свидания он никогда не умел; для чего же нужны друзья. Минсок появляется в студии в один из зябких вечеров, когда диплом – уже забытая пытка, счастливый Чунмён умыкнул портрет Юры из под носа Чанёля, а Лухан разговаривает по телефону с мамой, свесившись с окна наполовину. У Лухана не заперто, он иногда забывает, а ещё он планирует перебраться жить в студию уже с концами, а не раз-два в недельку, ведь из общежития выставляют, а снимать квартиру в центре Лухан не потянет ещё ближайшие года два. Лухан отшучивается на мамины вопросы о том, что он ест на ужин (ха ха, ест ли вообще), туманно обещает приехать в конце месяца (опять самолёт, бррр) и сбрасывает звонок, когда замечает, что рядом с ним встаёт Минсок. Минсок в тёплой кофте, застёгнутой до самого носа, в шапке с помпоном и с красными щеками. Лухан вместо приветствия проходится взглядом по его лицу и тянется прислонить ладонь ко лбу. Горячий. – Зачем пришёл, если болеешь? Минсок выражением лица сойдёт за недовольного ребёнка, и он лишь плечом ведёт, мол, обойдёшься без ответов. У Лухана вопросов гораздо больше – он может ими исписать десяток ватманов уж точно, мелкими-мелкими строчками, на китайском, на корейском, на японском пару слов. Он может сложить слова из кисточек, у него их много, «ты мне нравишься» можно изобразить мягкими беличьими, а приказное «беги от меня» – строгими линейными. Он может объяснить всё на пальцах, самой простой схемой жестов, Лухан знает, какие пальцы прижать к ладони, чтобы вышло «мама», «ты» и «любовь», и, может, этого даже достаточно. Он может просто позволить себе задержать зрительный контакт дольше, чем до этого позволял, но лишь равнодушно пожимает плечами, запахивает окно и отходит к дивану и забытой на комоде (старинном, его студия вообще музей для странных и старых вещиц) чашке кофе. Минсок зачем-то говорит о том, как не любит летние ливни, ну, может, потому, что в городе в гостях эти самые ливни уже третий день, а ещё садится на своё привычное место, в кресло, в котором утонуть можно, прячет лицо от солнца и расстёгивает кофту. Лухан на ногах вторые сутки, по окончанию учёбы появилось много проблем, ему бы решить их все до конца и спать без просыпу часов двадцать, свернувшись в клубок под шерстяным клетчатым пледом, и не вылезать из четырёх стен, пока Чунмён не забежит и не подгонит в сторону магазина и «хотя бы у меня побрейся». Да, здесь нет полноценной ванной комнаты, только санузел, душ и мойка, в которой торчит десятка два отмокающих кистей; его студия неидеальна. Вот бы побыстрее стать известным художником и снять домик где-нибудь в пригороде. Завести щенка немецкой овчарки, бегать с ним по утрам и вечерам, наблюдать за почти-сельской жизнью и написать серию в духе солнечных колосящихся полей и ребяческих войнушек на пыльных улицах. Минсок такой молчаливый, и Лухану тоже молчать хочется, хотя он был почти готов поведать свои мечты мальчишке с волнами родинок по лопаткам. – Почему ты рисуешь меня? – спрашивает Минсок как-то, когда в окна заглядывает солнце с поздним закатом и машины по трассе, что в десятках метров, шумят моторами и скрипят тормозами иначе, чем днём, не так шумно и раздражающе. Лухан решает не уточнять, что рисуют школьники на уроках изо, а художники пишут, и даже не раздумывает над тем, что ответить, ведь правду говорить – проще простого. – Ты красивый, – красивый, как для художника, и как для того, кто влюбился по уши, но уточнять Лухан не собирается. Минсок задумывается, бегает взглядом по полу, а Лухан в очередной раз пачкает гелевой пастой указательный палец и думает, что портреты ручкой у него выходят хуже, чем карандашом или углем. Это вполне себе повод для того, чтобы отложить листок и схватить новый, а ещё подсесть с другой стороны и зацепиться взглядом за хмурый лоб. У Минсока очень красивый профиль, но Лухан, опять же, уточнять не собирается. – Твой друг тоже красивый, – говорит вдруг Минсок, и кружит ладонью в воздухе, пытаясь вспомнить имя. – Чунмён, кажется. Почему его не рисуешь? Лухан молчит, мусолит в зубах карандаш и бездумно смотрит на то, как на лице Минсока расцветает непонимание. С него можно рисовать наглядные пособия для учеников художественных школ – как выглядят эмоции людей, том первый. Минсок же ждёт ответа, поворачивается, чтобы посмотреть в глаза и сощуриться немного. Солнце всё никак не скроется за горизонтом, всё ему мешать хочется. – Чунмён красивый, – наконец, произносит Лухан, соглашаясь, даже кивает, – но его я могу писать и по памяти. Как-нибудь покажу тебе свой тайник, там много-много Чунмёна, а сейчас, пожалуйста, повернись обратно. Минсок медлит пару секунд, а потом возвращается в подобие памятника и не произносит больше ни слова. Он даже не прощается – просто тихо прикрывает за собой дверь и через парк торопится к метро, на ходу закуривая. Лухан наблюдает за ним из окна, а потом полночи раскладывает на полу портреты Чунмёна и с того, где друг смеётся, и сам смеётся до слёз. Лухан заспанный и сонный, на часах – вечер, самый смак, почти восемь. Минсок возникает на пороге с двумя стаканами кофе из кофейни на соседней улице, подмышкой у него бумажный пакет с ванильными маффинами, а в глазах – усмешка, добрая такая, необидная. Лухан смотрит на него снизу вверх, не желая покидать диван и одеяльный кокон, и зависает ненадолго, когда Минсок ему улыбается и говорит «доброе утро», с иронией, конечно же. Солнце уже скатилось с синевы за горизонт, а Лухан экономит электричество и просит согласиться с ним в том, что уличный фонарь сойдёт за бра или лампу под потолком, ну смотри, как по заказу, в мои окна прожектором слепит. Минсок про себя удивляется отчасти на такого Лухана – смешного, лохматого, доброго, – и усаживается на полу, по-турецки, спиной к окнам. Лухан всё кутается в одеяло, ведь холодно, и садится напротив. Минсок рисует на лице ехидство, когда Лухан крутится на месте в попытке спрятать лицо от света уличного фонаря. Минсок снова рассказывает о себе – школьные истории, предпочтения в музыке, какие-то научные факты. Лухан слушает, смотрит ему в глаза и невольно задаётся вопросом – нравятся ли ему парни, если нравятся, то какие, и будет ли вежливо спросить об этом напрямую. Три вопроса Лухан умело формирует в один: – Какие люди тебе нравятся? Минсок дарит ему вопросительный взгляд и пожимает плечами: – Мне нравятся добрые. И делает глоток своего американо без сахара. Лухан вертит в руках капучино с карамельным сиропом и не может ухватить в памяти момент, когда они начали запоминать привычки друг друга. Лухан обнаруживает в себе крутого игрока в куриные гонки и думает над словами Минсока, пока обгоняет едущую перед ним собаку. «Мне нравятся добрые», – сказал он. «А я добрый?» – думает Лухан и съезжает с трассы на песок, о чём тут же сообщает вслух присевшей на его подоконник маленькой серой птичке. Птичка, видимо, не в восторге от китайских ругательств – трепещет крылышками и взлетает, исчезая где-то среди деревьев. «Нет, я не добрый», думает Лухан и начинает гонку с начала, «вон, даже птицы от меня улетают». Чунмён забегает в гости почти в полдень, когда Лухан умытый, побритый и с новой порцией лапши по шкафчикам в подобие кухни, будто только друга и ждёт. У Чунмёна с собой чёрный мятный чай и пицца, а ещё за его спиной неожиданный Чанёль. – Ты смахиваешь на рекламное лицо бессонницы, – сообщает Чунмён вместо «привет, я скучал, где ты пропадал, морда», а Лухан хмуро хмыкает и бегло глядит в зеркало – да ладно, нормально всё с его лицом. – Круто, хён, ты можешь сняться в рекламе кофе! – добавляет Чанёль, и не разберёшь, это доброжелательность и искреннее участие или «Чунмён-хён-сказал-что-над-тобой-можно-прикалываться». Судя по гоготу – вариант второй. – Да идите вы, – беззлобно бормочет Лухан и хватает из коробки с пиццей самый аппетитный, по его мнению, кусок. У Лухана стол всегда завален работами, красками, банками, лампами, искусственными фруктами, да и стульев нет, поэтому все посиделки всегда на полу, в уютном кругу и с пиццей посередине. Чунмён вдруг загорается идеей найти на своём чердаке какой-нибудь старинный низкий столик и задарить другу, а Лухан, в общем-то, не против. Лишь бы этот засранец не купил стол в магазине и не попросил специально состарить его на десяток лет. Лухану нравится окружать себя вещами «с душой», у тех, что стояли только на магазинной полке, души нет. Лухан прикидывает примерную дату знакомства – да, недели за три до сдачи диплома, и в очередную встречу дарит Минсоку его же портрет в красивой тоненькой рамке. Мол, подарок на три месяца знакомства, спасибо, что терпишь. Лухан от души отрывает – ему все портреты Минсока нравятся ужасно, хотя и недостатки своих кривых рук он видит, отчего раздражается втихую. Он бы завесил ими все стены и даже потолок, при условии, что есть клей, что удержит плотные ватманы на побелке. Он бы соткал из них одеяло и с помощью самовнушения считал бы его самым тёплым из всех возможных одеял. Он бы даже футболку сам себе подарил бы с портретом Минсока, если бы не считал, что это лишнее. Минсок долго разглядывает портрет, проводит пальцами по своим щекам и спрашивает: – Они что, реально такие осунувшиеся? Лухан не находит, что ответить. Для него Минсок – что-то вроде идеала, или просто недостатки его на самом деле маленькие достоинства, или просто он будет самым-самым, даже если весить в нём будут только кости и кожа. У Лухана настроения нет вообще ни на что, он зовёт Минсока выпить по чашке кофе и поваляться на диване. Минсок только с работы, у него та же беда с настроением, а потому он стягивает с шеи шарф, кидает вместе с курткой на кресло и первый разваливается на диване. Лухану приходится изображать из себя радушного хозяина и терпеливо ждать, когда закипит чайник. Старинный низкий столик, который Чунмён и вправду нашёл у себя на чердаке, вещь очень удобная: на него можно положить ноги, когда лежишь на диване. Лухан качает ногой, специально задевая чужие, и смеётся тихо, когда Минсок просит не делать этого. Три месяца – солидный срок для выдержки и потаканию страхам. Лухан всегда придерживается позиции «лучше быть друзьями, чем всё портить и избегать друг друга», но друг-то из него не очень. Чунмён, например, ждал его на днях в торговом центре часа два, а Лухан проспал и порывался даже задушиться в приступе самоуничижения. Зато вот Чунмён – друг потрясный. Те два часа он провёл в киноцентре и даже не жаловался на то, что некоторые морды очень и очень безответственные. Лухан ещё придерживается позиции «лучше попробовать, чем ждать и надеяться», и его всегда, если честно, разрывает от противоречий, и характер у него сложный, он взрывной, упёртый и эгоистичный, с ним сложно, Чунмён вот знает, но. Но Лухан пробует – говорит: – Не смейся, просто ответь на вопрос. Я добрый? Минсок в этот момент скользит взглядом по потолку, рассматривает абажур, думает о том, что не ел ничего с самого утра и что вопрос какой-то глупый, детский. Минсок отвечает: – Добрый, – и тут же вспоминает, что у них, кажется, уже заходил вопрос о доброте. Только к чему это, и почему он должен смеяться. – Тебе нравятся добрые люди, ты говорил, помнишь? – продолжает Лухан, сглатывая и прикрывая глаза, ему вдруг так страшно становится. – А я тебе нравлюсь? Минсок, будто не понимает ни подтекста, ни намёков, пожимает плечами и смотрит на Лухана. Лухан смотрит на него в ответ – у него взгляд затравленного зверька. – Думаешь, я бы приходил сюда, разговаривал бы с тобой, ел бы при тебе, если бы ты мне не нравился? Обычно я держусь подальше от тех, кто меня раздражает. Лухан мысленно приписывает в плюсы Минсока «умеет красиво выражать свои мысли». И сверлит Минсока непонимающим взглядом, когда тот поднимается с места и берёт в руки куртку. Птички улетают, а Минсок сбегает? – К слову, о еде, – Минсок сконфуженно улыбается и повязывает на шее шарф, – с семи утра ничего не ел. Пойдёшь со мной на свидание куда-нибудь, где можно наесться до отвала? Лухан смотрит на него снизу вверх и искренне не понимает – ему почудилось или Минсок только что и правда сказал «свидание»? Правда-правда? – Так ты идёшь или нет? Лухан приходит к выводу, что ему не почудилось, и встаёт на ноги, чтобы улыбнуться на манер коварного обольстителя и поиграть бровями, прежде чем брякнуть: – Если ты меня поцелуешь, то… Но Минсок и правда его целует. Лухан щурится, прикидывает, что сейчас шесть вечера, может, чуточку больше, и рассматривает юношескую спину так, будто что-то самое красивое в этом мире. Кожа – мрамор; Лухан прислоняется губами к песчинкам-островкам родинок по лопаткам и забирается ладонями под одеяло, чтобы провести пальцами ломаные линии по вытоптанным колеям рёбер. Минсок сонно смеётся – ему щекотно и вмиг становится холодно. Так всегда, когда из дремоты вынырнешь – холодно жутко, будто уснул в сугробе. Лухан навешивает себе на грудь невидимую табличку «я грелка» и ныряет под одеяло, чтобы обнять Минсока всеми конечностями и так прижать к себе, что с места теперь никак не сдвинуться. Лухан его хочет – писать, изучать и просто. К счастью, по двум последним пунктам Минсок с ним совпадает.