Притяжение душ

Cause it's you and me, and all other people, With nothing to do Nothing to lose. And it's you and me, and all other people And I don't know why I can't keep my eyes off of you. Lifehouse – You and me* Estamos tan cerca Y estamos tan lejos Compartimos todo Y a la vez tan poco Y no es que no importe Sentirte a mi lado Pero es tan difícil Esto que ahora siento Erreway - Amor de engaño**

–…Вопреки высказываемому некоторыми недалёкими людьми мнению, метка, обозначающая родство душ, вовсе не определяет и ни в коем случае не навязывает отношения – она лишь обозначает уже существующую связь, которая в момент соприкосновения рук укрепляется и становится очевидной… Ментор вещает прописные истины – строго по учебнику, слово в слово – таким напыщенным и занудным тоном, что начинает сводить зубы. К сожалению, эти лекции являются обязательными для всех унаров, и никого не интересует, узнают ли те из них хоть что-то новое. Арно с большим трудом удаётся подавить зевок. Поскольку столь блекло и неинтересно описываемую лектором парную метку на ладони имеют и его родители, и оба старших брата, Савиньяк в подобных поучениях вряд ли нуждается. Скучая, он украдкой смотрит по сторонам: большинство унаров даже не пытаются слушать ментора – Альберто, к примеру, и вовсе откровенно дрыхнет, спрятав голову за учебник. Йоганн и Норберт, как и все близнецы, имеющие метки на ладонях с рождения, а потому к теории закономерно равнодушные, негромко посмеиваются между собой. Кто-то перекидывается бумажками через проход, кто-то перешёптывается. Слушают, кажется, только два человека: Ричард, восторженно уставившийся в пространство прямо перед собой и явно воображающий свою пока не найденную вторую половину, как минимум, королевой, и Валентин, сосредоточенно записывающий что-то в тетрадь. “Конспектирует”, – ехидно думает Арно и тут же забывает об этом – Придд интересует его не больше, чем занудная лекция. Которая, невзирая на полное отсутствие ученического энтузиазма, отчего-то накрепко отпечатывается в памяти виконта Сэ. *** …Каждая пара меток уникальна и имеет отличные от других размер, узор и оттенок. В случае смерти одного из связанных меткой, на руке оставшегося в живых она приобретает траурный чёрный цвет… В раннем детстве младший младший Савиньяк какое-то время уверен, что, поскольку он единственный в семье лишён метки, с ним что-то не так. И как-то раз даже пытается изобразить на собственной ладошке чернилами такой же рисунок, какой украшает руки Лионеля и Эмиля. Эмиль долго смеётся, а Ли, оттирая накрепко въевшиеся в кожу чернила с ладони брата, очень серьёзно объясняет тому, что когда он найдёт свою родственную душу, их метка будет выглядеть совсем по-другому. Узор на ладонях братьев похож на цветы – серые и белые, расцветающие из середины ладони. Бутоны белых имеют широко раскрытые округлые лепестки, а бутоны серых – заострённые узкие листья. У Арно всё равно не получилось их как следует срисовать, поэтому он решает не повторять попыток. А после смерти отца и вовсе начинает настороженно относиться даже к самой идее родства душ: он часто замечает, как мать непроизвольно подносит ладонь с почерневшей меткой к губам и дышит на неё – словно пытается отогреть окоченевшую на морозе руку дыханием. Внезапно оставшийся единственным носителем традиционного семейного имени младший сын смутно помнит, что раньше метка была переливчато-красной, а рука – очень тёплой. Тогда Арно впервые думает, что иметь метку на руке, быть может, не так здорово, как ему казалось раньше. *** …Между этими двумя людьми существует особого рода связь, выходящая за рамки обычно принятых человеческих отношений, поэтому, в зависимости от собственных устремлений, каждая пара самостоятельно выбирает, чем именно станет эта связь для них… В армии наглядно демонстрировать наличие или отсутствие метки не принято – впрочем, даже среди чуждых военному делу людей некоторые предпочитают носить перчатки, но в армии это – обязательная часть униформы. Вопреки повсеместно распространённым романтическим заблуждениям, родственные души едва ли даже в половине случаев становятся друг для друга возлюбленными. Очень часто связь душ порождает невероятно крепкую дружбу, и потому в армии людей, связанных таким образом, почти всегда направляют служить в один полк. Новоиспечённый теньент Сэ, вдоволь насмотревшийся на идеально слаженную работу подобных пар, приходит к неожиданному выводу, что сражаться плечом к плечу со своей родственной душой одновременно замечательно и ужасно. Потому что солдат и офицеров, с остекленевшим бездумным взглядом бросающихся в бой, чтобы тут же отправиться вслед за навсегда ушедшей половинкой души, Арно тоже успел повидать достаточно. “Зависеть от кого-то так сильно – это идиотизм”, – решает он в конце концов. *** …согласно проведённым опросам, абсолютное большинство нашедших свою родственную душу более всего ценят сразу установившиеся с ней близкие, доверительные отношения… – Полковник Придд за весьма короткий срок успел дважды сменить сторону, – теньент Сэ говорит именно то, что думает, и поэтому, как часто бывает в таких случаях, не думает о том, что говорит: – Мне хотелось бы знать, как скоро он сделает это снова? Такими обвинениями не кидаются просто так, и Придд выглядит сперва озадаченным, а затем – действительно оскорблённым (на самом деле, Арно бы скорее подумал – обиженным, но как-то совершенно не вяжется это слово с таким холодным и равнодушным герцогом, и потому даже сама идея о подобном с презрением откидывается в сторону). Дуэль прерывается, не успев начаться, Арно получает выволочку, но остаётся при своём мнении, даже поставив на кон сохранность собственных шляпы и желудка – он не доверяет Придду и не допускает мысли, что это когда-нибудь изменится. *** …незавершённая связь душ часто способствует возникновению между двумя людьми довольно сильного эмоционального напряжения… Придд холодно кивает при случайных – а других у них и не бывает, не станут же они намеренно искать общества друг друга, в самом-то деле?! – встречах и всё остальное время делает вид, что младшего Савиньяка не существует вовсе. Арно отвечает полковнику абсолютной взаимностью – до тех пор, пока тот не перешёл на сторону Дриксен, Придд теньента Сэ совершенно не волнует. Даже когда возвращается из своей пятой несанкционированной поисковой вылазки (не то чтобы Арно их считает, конечно) насквозь простуженным и после ещё три недели кашляет так, словно вот-вот выхаркает вместе с кашлем свои собственные лёгкие – да и кошки с ним. Арно не собирается беспокоиться об этом. *** …Некоторые даже полагают, что в определённых случаях эмоции носят исключительно негативный характер – что, разумеется, отвергается научным сообществом, как неподтверждённые фактами досужие домыслы… В свободное время (которого у теньента Сэ, к его глубочайшему разочарованию, куда больше, чем у полковника Придда) они фехтуют под бдительным присмотром непрестанно ворчащего Ульриха-Бертольда. Не друг с другом, конечно же – с братьями Катершванц. Фехтуют одновременно, и Арно никогда не может удержаться от того, чтобы бросить резкий оценивающий взгляд на полковника – потому что, невзирая на генеральский запрет, их дуэль всё ещё не окончена, – за что, в конце концов, получает грандиозный разнос от непарного Катершванца. – Если бы фы обратить на свой противник хоть полофину фнимания, который каштый рас уделять полковнику Придду, то не проиграть бы ни один бой, никогда! Это, разумеется, просто вопиюще несправедливое заявление, и Савиньяк, пылая праведным гневом, отвечает на вопросительный взгляд Придда таким злобным оскалом, что тот даже невольно отшатывается назад, но тут же берёт себя в руки и, холодно кивнув на прощание, покидает тренировочную площадку. Теньент провожает полковника сердитым прищуром ещё сильнее, кажется, почерневших глаз – в последний раз, потому что пялиться на раздражающего его Придда он больше не собирается. Что и доказывает сам себе на следующий же день, игнорируя присутствие Валентина полностью, не удостоив того даже кивком. В запале Арно выигрывает бой у Йоганна вчистую, под конец и вовсе выбив шпагу из рук слегка ошалевшего от такого напора Катершванца. А после тренировки выволочку от Ульриха-Бертольда неожиданно для всех получает полковник. За что именно – Арно не слышит, потому что торопится уйти – подальше от Придда и собственного сомнительного желания обернуться и посмотреть, заметил ли Валентин его сегодняшнюю победу. Потому что ему плевать, даже если не заметил. Конечно, плевать. *** …встретить свою родственную душу может далеко не каждый, однако, если родственные души волей случая оказываются поблизости, их начинает необъяснимо притягивать друг к другу… Теперь они сталкиваются почти постоянно: по делу или без оного, на тренировках или во время обеда, когда Арно спешит по поручению Ариго или когда Валентин торопится о чём-то всё тому же Ариго доложить, совершенно случайно или… Нет, Савиньяк уверен, что всё это случайно. Он отводит глаза, чтобы не смотреть на Валентина, чтобы не признавать, что называть того предателем уже не хочется. В честность Спрута всё ещё не верится – Арно не стал бы бросаться такими обвинениями, если бы сам не верил в них. Но заработавший себе звучное прозвище Зараза возвращается из разведок не менее потрёпанным, чем самый рядовой член отряда, смело кидается в любой бой – некоторые из них теньент видит своими глазами, даже с удовольствием участвует, наплевав на приказы, и однажды ловит себя на мысли, что, возможно, он всё же ошибся насчёт полковника. Что он хотел бы ошибиться – и эта мысль, в отличие от первой, действительно пугает его. Потому что когда ты хочешь доверять кому-то, становится не так уж важно, достоин этот человек доверия, или нет. А история Арно-старшего наглядно демонстрирует, какими могут стать последствия, если поддаться дурацкому и наивному желанию доверять. Поэтому Арно-младший отводит глаза, но всё равно замечает, как Валентин поворачивает голову в его сторону каждый раз, когда они оказываются в пределах видимости друг друга – поворачивает буквально на мгновение, чтобы тут же отвернуться, так что Савиньяк думает, что, возможно, у Придда тоже есть свои причины отводить глаза. Но ему некогда размышлять об этом – он уже скачет во весь опор, спеша передать очередной приказ. А подумать о мотивах поведения некоторых спрутов Арно сможет позже. Когда они снова встретятся. Совершенно случайно. *** …считается также, что родство душ позволяет людям понимать друг друга лучше, чем кого бы то ни было… Валентин только что вернулся с продлившейся чуть ли не на сутки дольше запланированного разведки и теперь быстро и чётко докладывает о результатах поиска генералу Ариго, а заодно и Райнштайнеру, волей случая оказавшемуся рядом. Арно, как раз закончивший свой доклад перед появлением Придда, уже должен был уйти, но он пользуется тем, что генералы обратили всё своё внимание на полковника, и остаётся. Новости Валентин принёс обнадёживающие, но Савиньяка волнует не это. Выслушав доклад, Ариго быстро переглядывается с бергером и начинает говорить: – Думаю, в сложившейся ситуации стоит отправить полковника Придда… – В лазарет, – не выдержав, перебивает его Арно и тут же получает в ответ три резких взгляда. Но если два из них удивлены и возмущены наглостью теньента, то третий – Валентинов – кажется скорее смущённым. – Ты что-то сказал? – грозно хмурится Ариго, явно давая зарвавшемуся адъютанту шанс сделать вид, что его тут вообще не стояло, и в разговоры командования он без спросу не лез. – Я сказал, что стоит отправить полковника Придда в лазарет. Он ранен, – не сдаётся теньент, нахально сверкая чёрными глазами. – С чего ты взял? – генерал косится на побледневшего и вытянувшегося по струнке Валентина, который, конечно, выглядит несколько потрёпанным и усталым, но и на умирающего, в общем-то, никак не смахивает. Арно тоже смотрит на полковника и пожимает плечами. Он думает, что это очевидно: потому что голос Валентина чуть тише и не такой твёрдый, как должен бы быть; потому что на лбу у него явно испарина, а не пот от быстрой ходьбы; потому что обычно полковник держит спину идеально прямо с раздражающей лёгкостью и непринуждённостью, а не так, словно к ней – спине – привязана палка, мешающая сгорбиться… Савиньяк считает, что это должно быть видно любому, и не понимает, почему такой проницательный человек, как Ойген Райнштайнер, ничего не заметил. Впрочем, проницательности того вполне хватает, чтобы приказать: – Полковник Придд, доложите о вашем физическом состоянии. – Небольшие повреждения рёбер, мой генерал, это не помешает мне… – В лазарет, – коротко обрывает его Ариго, устало проводя рукой по лицу. Уходя, Валентин бросает на Арно взгляд, выражающий почти детскую обиду, так что Савиньяк практически всерьёз ожидает, что его сейчас назовут ябедой, и с трудом удерживается от того, чтобы показать Придду язык. “Небольшие повреждения”, конечно же, оказываются переломами, и если у Арно и есть какие-то комментарии по поводу того, что Валентин успешно избежал вражеской пули, но умудрился свалиться при этом под копыта собственной лошади, он благоразумно держит их при себе, когда навещает полковника в лазарете. * А несколько недель спустя они медленно едут бок о бок, крепко удерживая стремящихся выяснить отношения лошадей, и разговаривают о Лаик, о призраках, о Багерлее… Почти полночь, кругом тишина, мертвенно-бледный свет луны делает свисающие ветви деревьев похожими на чудовищные лапы, а дорогу, по которой Арно ещё предстоит возвращаться обратно, – на какую-нибудь тропу выходцев из страшной сказки. Нет, младший Савиньяк не боится ни темноты, ни ночных дорог – он вообще всегда был на удивление равнодушен к подобным вещам, однако после жутковатых разговоров даже ему становится изрядно не по себе. Но разговор окончен, и Валентин уже добрался до места своего ночлега, поэтому Арно собирается попрощаться, когда буквально натыкается на слишком оценивающий и понимающий взгляд Придда. “Если он сейчас предложит меня проводить, я его пристрелю”, – думает теньент, но полковник предлагает остаться и выпить, и отказаться причин – да и желания – не находится. А возвращаться обратно под утро, в сером полусвете ещё не показавшегося из-за горизонта солнца – совсем другое дело. *** …Связь родственных душ окончательно укрепляется и становится явной при первом соприкосновении обнажённых ладоней, что приводит к появлению так называемой метки, а также сопровождается определёнными физическими реакциями, как то: головокружение, учащённое или же, напротив, замедленное сердцебиение, звон в ушах, неконтролируемая дрожь конечностей, жар и прочее… События следующего дня запоминаются Арно отрывистыми частями: вот они с Каном несутся галопом через поле битвы, вот он разговаривает с кем-то из авангарда, вот мчится обратно к генералу Ариго, успевая вступить с кем-то в схватку по дороге, а вот уже скачет во весь опор к лазарету с раненым Гирке, а потом остаётся подождать Валентина по просьбе последнего. Он стягивает с себя заскорузлые от крови перчатки и перезаряжает пистолеты, в ожидании размышляя о том, под каким соусом будет удобнее слопать несчастную шляпу после битвы, о том, что извиниться перед Валентином стоит, наверное, прямо сейчас, и о том, что не может вспомнить, когда именно стал мысленно называть Придда Валентином, но им давно пора бы уже официально перейти на ты, а то ведь несносный Спрут так и будет… Додумать мысль Савиньяк не успевает, потому что вышеупомянутый Спрут уже приближается к нему быстрыми шагами, на ходу застёгивая перчатки – очевидно, что он спешит, и у него не так уж много времени – как и у самого Арно, впрочем. Перейти на ты Валентин неожиданно предлагает сам – после битвы, на основании какой-то там древней традиции, насчёт которой Арно не совсем уверен, не придумал ли её Придд вот только что, на ходу, но это не имеет значения, потому что полковник без колебаний пожимает руку, которую протягивает ему виконт Сэ, намеревающийся тут же принести свои извинения по поводу давних обвинений… И слова застряют у него в горле. Валентин ещё что-то говорит, но Арно его почти не слышит, застигнутый врасплох странным чувством: словно тысячи маленьких иголок одновременно пронзают ладонь, зажатую в руке Придда. Абсолютно голую ладонь – пропитанные кровью перчатки так и остались валяться где-то возле Кана – в почти полностью затянутой в перчатку руке. Кроме маленького оголённого участка кожи на запястье – там, где Валентин не успел застегнуть вторую пуговицу, – к которому Арно случайно и так неосторожно прикоснулся самым кончиком пальца. Сердце пропускает удар и устремляется вскачь галопом, и тогда они наконец размыкают руки. Теньент немедленно сжимает ладонь в кулак, словно желая убедиться, что она всё ещё на месте, и замечает, что полковник, едва ли осознавая это, делает то же самое. Лицо Придда остаётся почти непроницаемым, когда он предлагает: – Не желаете до конца битвы присоединиться к моему полку? Арно желает, ещё как – а кто бы на его месте отказался променять дурацкую и до оскорбительного безопасную (по меркам Савиньяка, конечно) беготню по поручениям на настоящий бой?! Но одновременно с этим прямо сейчас он желает оказаться от Валентина так далеко, как только возможно, а после этого отойти ещё чуть дальше – для верности. К тому же теньент Сэ состоит в адъютантах и не может самовольно переводить себя на другое место службы. Последнее, на что он обращает внимание, прежде чем вскочить на Кана – то, что Придд всё ещё сжимает правую руку в кулак. Только убедившись, что отъехал на достаточное расстояние, чтобы его уже нельзя было разглядеть, Арно разжимает ладонь и пристально вглядывается в неё. Полустёртые пятна чужой крови, следы пороха после чистки пистолетов, немного грязи (и такую ладонь он протягивал для рукопожатия? А Придд, однако, оказался не из брезгливых!)… Но в остальном это была всё та же рука, с теми же мозолями и старым, ещё детским, шрамом на безымянном пальце. Показалось. Конечно же, ему показалось. Арно крепче перехватывает поводья и отправляет Кана в галоп – быстрые скачки всегда помогали ему проветрить голову от ненужных мыслей. О том, например, что в первое мгновение ладонь Валентина отчётливо вздрогнула в его руке. И о том, что если Савиньяку что-то и примерещилось, то примерещилось это “что-то” явно не ему одному. Запоздало вспомнив, что так и не принёс свои извинения – а ведь другого случая, как ни гони от себя эту мысль, может и не представиться, – Арно передаёт их через генерала Райнштайнера. Ладонь, кажется, всё ещё странно покалывает, но он старается это игнорировать, а потом думать о всякой ерунде становится некогда: разбушевавшаяся стихия безраздельно завладевает всем его вниманием. В конце концов смерч преграждает теньенту обратную дорогу, потом Кан застревает в какой-то топкой грязи, потом они вытаскивают из этой же грязи офицера в дриксенском мундире, а потом что-то всё-таки идёт не так, потому что Арно видит дерево, порывом ветра выдранное из земли прямо с корнем, и это дерево летит прямо на него. В следующее мгновение он чувствует пронзительную боль в голове и правом плече, а затем наступает темнота. *** …Появление метки укрепляет уже существующую связь столь сильно, что связанные души способны ощущать физическое и эмоциональное состояние друг друга даже на очень большом расстоянии… Следующие несколько дней (недель? месяцев? он не уверен) Арно способен воспринимать только одно чувство – боль. К счастью, воспринимать её приходится не всё время, а лишь в те краткие моменты, когда он приходит в себя, выныривая из жарких объятий горячки. Кажется, вокруг находятся люди, много людей, они о чём-то говорят, яркие пятна мелькают перед глазами – головная боль мешает открыть их как следует, чтобы разглядеть. Арно тоже пытается что-то сказать, но из горла вырывается только хрип, так что он оставляет попытки и вновь проваливается в забытье. Когда младший Савиньяк окончательно приходит в себя, вокруг темно, но в этот раз глаза ни при чём – это ночь. Он смутно осознаёт, что, кажется, находится в каком-то походном лазарете – насколько можно разглядеть в весьма скудно освещении, лазарет представляет собой просторный шатёр со множеством лежанок для больных, и все они, похоже, заняты. Попытка приподняться, опираясь на правую руку, бесславно проваливается – рука немедленно подгибается, а плечо взрывается такой болью, что в глазах снова темнеет, в этот раз – до утра. Утром голова болит всё так же, и пожилой мужчина с суровым лицом и усталыми глазами – лекарь – вправляет Арно плечо и меняет повязку, при этом непрерывно ругаясь на дриксен. В иностранных языках виконт Сэ не силён – более из нежелания учиться, чем по каким-либо другим причинам, – но и его скудных познаний хватает, чтобы помимо нецензурной брани (которая, в отличие от прочих слов, выучивалась в своё время как-то сама собой) разобрать некоторое количество необходимой сейчас как воздух информации. Во-первых, он в плену – что, в принципе, с наступлением утра стало очевидно и без лишних объяснений. Во-вторых, плечо у него то ли сломано, то ли выбито из сустава, то ли и то и другое сразу, и двигать правой рукой не следует хотя бы потому, что в следующий раз сердобольный лекарь заново вправлять кости не будет. В-третьих, у лекаря есть занятия поважнее, чем возиться с никому здесь не нужным пленником, поэтому всё, что сейчас от этого пленника требуется – лежать тихо и не мешаться. Лежать громко Арно не смог бы при всём желании – напротив, он с удовольствием приглушил бы и все остальные звуки вокруг, потому как даже самый тихий из них ощущается, как удар по голове. Что именно не так с его головой из слов лекаря Савиньяк не понял вообще ничего, хотя, конечно, по некоторым симптомам – вроде воспоминания о летящем прямо в него дереве, окровавленных бинтов на лбу и непрекращающейся боли – можно сделать предположение, что досталось этой части тела не в пример сильнее, чем всем остальным. Арно лежит, стараясь лишний раз не двигаться, потому что любое движение вызывает резкую тошноту и новые приступы головной боли. Он старательно прислушивается к любым разговорам, которые до него доносятся, и думает о том, что по возвращении домой (а под домом он, конечно, подразумевает родимую армию) всерьёз возьмётся заполнять пробелы в своём образовании. Из более-менее полезной информации Савиньяк выясняет только, что вытащенный им офицер был чем-то весьма ценен для “гусей”, и это благодаря ему раненого талигойца держат в лазарете, переводя на него и без того стремительно редеющие запасы лекарств. Ещё Арно думает о том, что всезнайка-Придд на его месте наверняка сумел бы почерпнуть гораздо больше ценных сведений. И зачем-то о том, что Валентин наверняка не отказался бы помочь ему в изучении “гусиного” языка. Впрочем, последняя мысль немедленно с позором изгоняется из многострадальной головы, зато на смену ей вновь приходит воспоминание о последней встрече с полковником. Ладонь тут же отзывается лёгким покалыванием, но, как и в предыдущие восемнадцать раз, ничего, похожего на метку, на ней не видно. И, как и в предыдущие восемнадцать раз, Арно думает, что ему, должно быть, просто показалось. Хотя с каждым разом его уверенность в этом тает, уступая место всё более крепнущему подозрению, что метка непременно появится, если повторить рукопожатие, когда – если – на Придде не будет перчаток. Виконт Сэ никогда не пытался найти свою родственную душу. Откровенно говоря, никогда не хотел. Он не знает, хочет ли этого сейчас, но осознание, что у них с Валентином, быть может, единственных в целом мире (хотя, конечно, нельзя утверждать наверняка, что прецедентов никогда не было) есть выбор, несколько обескураживает. Арно внезапно вспоминает, что герцог Алва никогда не снимает перчатки на людях. Эмиль говорил, что это порождает при дворе множество сплетен о том, есть ли у Первого Маршала метка на руке и с кем она его объединяет, но правда заключается в том, что никакой метки нет – и не будет, потому что Рокэ этого не допустит. Это тоже своего рода выбор, и, попав в армию, младший Савиньяк начал прекрасно понимать Алву: здорово иметь рядом самого надёжного в мире напарника. Но как же ужасно от этого напарника зависеть. И как же кошмарно должно быть его потерять. В лазарете явно не хватает мест – Арно понимает это, когда в голове проясняется достаточно для того, чтобы оторвать её от подушки и оглядеться при дневном свете. Раненых не просто много – их очень много, и даже несведущему в медицине теньенту очевидно, что многие из них не выживут. Он смотрит на мрачное лицо лекаря, когда тот недовольным тоном осведомляется у пленника, не нужна ли тому притупляющая боль настойка, и видит какую-то тоскливую безнадёжность в усталых, колючих, но добрых глазах. Лекарь предлагает настойку каждое утро, когда обходит всех пациентов. Каждое утро Арно упрямо от неё отказывается, прекрасно понимая, что вокруг слишком много людей, которым гораздо хуже, чем ему, а лекарств и без того не хватает. Мэтр Хоффманн – так зовут лекаря его немногочисленные помощники – бурчит что-то явно неодобрительное, но никогда не настаивает. Арно переводят из лазарета к остальным пленникам, как только его перестаёт выворачивать наизнанку при попытке встать с постели. Пленных держат в нескольких хорошо охраняемых палатках; в той, где оказался теньент Сэ, вместе с ним обитает ещё десяток человек, но ни один из них ему не знаком. Позже он, конечно, исправит это упущение, но пока голова ещё слишком сильно болит для того, чтобы связно разговаривать. Савиньяк сворачивается под одеялом, обхватив голову здоровой рукой, и старается не думать о том, сколько потерь понесла талигойская армия в том же самом сражении, которое переполнило лазареты дриксов. Пытается заставить себя не видеть перед закрытыми глазами лица людей, которых он, быть может, больше никогда не встретит. Арно чувствует, как внутри него что-то скручивается в тугой болезненный комок, не давая дышать. И он цедит воздух сквозь зубы и заставляет себя вернуться к обдумыванию гипотетического выбора: хочет ли теньент Сэ быть навсегда связанным меткой именно с полковником Приддом, или нет. Он рассматривает эту мысль со всех сторон, смакует, пробует на вкус, никогда не приходя ни к какому однозначному выводу. Потому что в глубине души – там, куда Арно теперь запрещает себе заглядывать – знает, что, приняв решение, будет вынужден столкнуться лицом к лицу с вопросом, ответ на который жаждет получить с пугающей его самого силой: выжил ли после битвы Валентин? Арно Савиньяк – внук, сын и брат военных; он с первого дня пребывания в армии чувствует себя там лучше, чем дома; он всегда отдавал себе отчёт в том, что на поле боя люди, вообще-то, умирают, что умереть может любой из них в любой момент; ему уже доводилось терять тех, с кем ещё вчера сражался бок о бок, и он никогда не считал себя склонным к длительным и глубоким переживаниям по этому, да и по любому другому поводу. Арно Савиньяк оказался совершенно не готов к мысли о том, что Валентин Придд может быть уже давно и безнадёжно мёртв, и он, Арно, не знает об этом, потому что на его руке нет внезапно ставшей необходимой как воздух метки. Мысль о том, что эта метка, быть может, не нужна самому Валентину, приходит Савиньяку в голову много позже. *** …и как говорят о связи родственных душ поэты, “отношения эти ближе родства, крепче дружбы и сильней любви. И нет никого, кто познал бы их и пожалел об этом”… Арно дописывает последнее слово, оставляет в конце жирную кляксу вместо точки и сворачивает письмо, не удосужившись его перечитать. От долгой утренней тряски в седле голова снова начала болеть, хотя почти не беспокоила его последние несколько дней. На прощание лекарь едва ли не на пальцах объяснил без пяти минут бывшему пленнику, что боли пройдут ещё не скоро, но легкомысленный Савиньяк не задумывался об этом, пока под конец пути от боли не начало двоиться в глазах. Именно поэтому ему сперва показалось, что встречать его явились оба старших брата, и он с тоской представлял себе двойную порцию нотаций, пока не понял, что брат перед ним только один – старший старший. Что, впрочем, от нотаций не избавило. Он предпочёл бы, чтобы его встретил Эмиль. Или генерал Ариго. На худой конец – Райнштайнер. Ему плевать, насколько это плохо с моральной точки зрения – предпочитать чужих, в общем-то, людей родному брату. Потому что, возвращаясь после плена и ранения, хочется, чтобы тебе хотя бы обрадовались. А не отчитывали так, словно ты нашкодивший пятилетний мальчишка, а не офицер армии. Ли в выражениях особо не стеснялся, так что к концу короткой, но информативной речи, из которой явственно следовало, что младший брат двух генералов, по меньшей мере, неизлечимый идиот, означенному младшему брату меньше всего на свете хотелось рассказывать о том, как он вообще очутился в плену, не говоря уже о ранах. Плечо у него зажило полностью, а некрасивый шрам на лбу удачно закрывали отросшие волосы, так что неудобных вопросов легко удалось избежать, а вот унизительного заточения в казарме до тех пор, пока не будет написано длинное и подробное письмо матери – нет. Младший младший Савиньяк снова чувствует себя ребёнком: когда-то в детстве его точно так же отправляли в свою комнату, оставляя без ужина, когда хулиганские выходки выходили за рамки дозволенного. В другое время он, быть может, наплевал бы на указания старшего из принципа, схлопотав при этом неприятности куда как посерьёзней – с Лионеля сталось бы объявить это нарушением приказа вышестоящего офицера, хотя требование написать письмо матери не имеет к армейской субординации никакого отношения. Но сейчас Арно не до отстаивания собственных принципов – ему надо найти хоть кого-нибудь, кто сможет ответить на вопросы о битве. На один вопрос, который волнует теньента больше всего. Лучше всего, конечно, найти саму причину возникновения этого вопроса, но в слепую удачу виконт Сэ с некоторых пор не верит. Как очень скоро выясняется – напрасно. Впопыхах натянув перчатки на перепачканные чернилами руки, Арно быстро суёт письмо дежурящему возле казармы офицеру и сворачивает за угол, где едва ли не врезается в несущегося куда-то на полной скорости Придда. Такой скорой встречи ни один из них не ожидал. Какое-то время они стоят и молчат, а потом Валентин медленно поднимает голову, встречаясь взглядом с Арно, и, не опуская глаз, всё так же медленно принимается расстёгивать перчатку на правой руке. Теньент чувствует, как что-то, что, оказывается, всё это долгое время сдавливало его грудь изнутри, не давая нормально вдохнуть, отпускает. Зоркие чёрные глаза быстро оглядывают полковника с ног до головы: растрепавшиеся волосы (никогда прежде не видел Валентина с настолько неаккуратной причёской), синяки под глазами (будто от долгой бессонницы), залёгшая между бровями складка (раньше её не было), ещё с десяток мелочей, не имеющих сейчас значения. И протянутая в сторону Арно рука. Раскрытая ладонь без перчатки. Придд выжидательно смотрит и, кажется, совсем не волнуется о результате, только излишне сильно комкает снятую перчатку второй рукой. “Я мог бы от тебя отказаться, – думает Арно. – Ты мог бы отказаться от меня”. Но вслух он зачем-то говорит: – У тебя будет болеть голова. И, быстро стянув перчатку, протягивает руку в ответ. – Переживу, – отрезает Валентин. Ладони загораются огнём, но он греет изнутри, не обжигая. Мир кружится вокруг них, опора под ногами исчезает, и единственной неизменной вещью во вселенной остаётся рука, сжимающая руку и не дающая рухнуть в бездну вслед за всем миром. Рукопожатие выходит крепким. И всё наконец-то становится правильно.