Откуда у тебя столько шрамов?

Откуда у тебя столько шрамов, приятель? Она смотрит на него в щелочку приоткрытой двери и кусает губу, выискивая новое свидетельство того, что он герой. Он снимает пыльную, мокрую от пота футболку, не глядя кидает ее в корзину для грязного белья и замирает у зеркала, бесконечно долго глядя в свое отражение — целых двадцать восемь секунд. Ей хочется открыть дверь, подойти со спины и пройтись пальцами по каждому из них. Но нельзя, ведь уже сорок минут как она спит в своей кровати, потому что завтра в школу. Она скованно заправляет за ухо прядь темных непослушных волос, когда он отступает, а его ладонь мягко перехватывает рукоять серебристой беретты. В этот миг проскальзывает мысль о том, каким нежным он мог бы быть прикасаясь к ее коже — как нежен он будет утром, словно ни в чем не бывало, приобнимая ее за голые плечи. «Вчера копошились в гараже у Мэттисона» — скажет он, когда она выразительно глянет на новый неровный разрыв у костяшки пальцев, — «Я такой неуклюжий» — короткий смешок. Сейчас он бережно укладывает в кейс анаконду, пересчитывает оставшиеся патроны к ней. Она давно выучила название каждой его игрушки, но, когда заходила речь об оружии, она делала вид, что ей скучно, а он — что ничегошеньки в этом не смыслит. И каждый раз, выпуская стрелу из лука, шутила, что однажды станет лучницей в его славном гарнизоне, а он в ответ лишь путался пальцами в ее волосах. «Моя маленькая принцесса». Он потирает шею и морщится от боли в ребрах, с коротким стоном потягивает мышцы спины и садится на край кровати. — Элли? — хрипло шепчет, нарушая тишину, и смотрит прямо в черный просвет двери. Элли молчит, потому что она давно укрыта одеялом, смотрит на фосфорные фальшивые звезды, усеянные на потолке и мысленно вспоминает каждый шрам, добавляет еще одну царапину, называет ее переменной. Она думает, что он бы не оттолкнул, если бы она осмелилась войти, потому что с мамой у него давно не ладится… Ну и что, что она школьница? Ей просто страшно спать одной. Ну и что, что ей уже 16? Просто она папина дочка. Но она тихо ступает шаг-два спиной назад — отцу всегда нравилась ее способность быть бесшумной, словно кошечка — и мягко прикрывает за собой дверь в собственную комнату. О, папа, откуда на тебе столько шрамов? Он дает ей в руки тяжелый арбалет и досадливо прячет безупречные голубые глаза. «Ты еще слишком мала» — шепчет, — «Я лишь хотел тебя уберечь». Вранье раскрывается совершенно по-глупому, но она отчего-то не сердится. Хочет, знает, что должна, знает, что он врал ей все 16 лет (знает где-то с тринадцати, когда впервые увидела его на стрельбище с кучей татуированных парней, пушкой наперевес и заляпанной кровью рубашкой), но не сердится. «Все в порядке, па. Я справлюсь». Она никогда не мажет, всегда в яблочко, потому что она лучший лучник в гарнизоне своего отца. Виктория исчезает неожиданно и болезненно, хоть они и не были близки – ну, так чтобы очень. Элли кажется, что она треснула по швам и из нее стремительно вытекает вся кровь, вся жизнь… И она хочет заткнуть эту боль, залатать эти швы безупречной серебряной нитью. Она толкает дверь в его темную спальню, видит сутулый, согнутый под гнетом горечи, силуэт, сидящий на краю кровати, и делает то, о чем давно мечтала: обнимает его. Становится между его колен, обнимает за плечи, прижимает голову к груди. Он молчит, только тяжело дышит, а спустя долгих полторы минуты ведет ладонями вверх по ее бедрам, чуть сжимая бока, обнимает за хрупкую талию, вжимая в себя сильнее. Элли тает, плавится, потому что руки такие правильные — руки, полные лечебного тепла, словно вытягивают гной из запущенной раны. Она не уходит той ночью. Он не отпускает ее. Элли скользит пальцами, вслепую находит каждый шрам, каждую рану, каждый старый перелом… Элли насчитывает их двадцать шесть, а вспомнить может только восемь. Затем она тонет в его поцелуях. Временный анестетик — лучше любых таблеток и уколов, лучше сочувствующих объятий, лучше жалеющих взглядов. Она приходит к нему на следующую ночь, не включая свет. Черпает силы, чтобы выстоять на похоронах. Он неуверенно пытается ее прогнать, но… руки сами тянутся к ее хрупкому отзывчивому тельцу. Они возвращаются после церемонии, словно онемевшие — ни слова не говорят ни другим, ни друг другу. Они слушают тишину, каждый по своему. Он остается внизу на кухне, она — в своем маленьком мирке, где фальшивые звезды потихоньку разбавляют непроглядную тьму. Дом — непривычно большой, внутри — непривычно пусто, звон бьющегося стекла подобен грому. Элли слетает по ступенькам так, будто бы от этого зависит ее жизнь, а он на кухне: убирает осколки чашки голыми руками, не обращая внимания на грязный темно-красный, змейками обвивающий его ладони. Его синие-синие глаза пустые и безжизненные. Папа, зачем тебе новые шрамы? Остановись, пожалуйста, остановись. Она бережно вынимает каждую мелкую песчинку из его нежных ладоней, смывает кровь, неторопливо обрабатывает особо глубокие — как учила мама, как она обрабатывала так часто сбитые в кровь коленки — и перевязывает бинтом. Обнимает руками его колючее от запущенной щетины лицо и жадно смотрит, как его душу пробивает толстая корявая игла, штопая рваные дыры. — Все хорошо. Все хорошо, мы справимся. — лихорадочно шепчет ему на ухо, когда он подминает ее под себя на широкой кровати. Я знаю, откуда в тебе столько шрамов, милый. Я все знаю. Она в одном нижнем белье с забавными сердечками застывает перед большим зеркалом в его кабинете, пока он чистит оружие. Пахнет железом. Элли смотрит на себя долгие двадцать восемь секунд, внимательно изучая серьезные глаза, прорезающуюся морщинку на лбу, спутанные от сна волосы, ведет ладонью по шее до белой полоски чуть ниже ключицы — прошлая охота слегка не задалась (но ей это можно простить, она лучник, а не боец), потом к неаккуратному крестообразному рубцу возле бедра. Ее взгляд соскальзывает на его отражение — он отставил свой револьвер и теперь чистит другой, но смотрит на нее. Нет, не на нее — в глаза ее отражению. Смотрит со смесью боли, беспокойства и обожания. Она чувствует — чувствует все. Поймав его взгляд она по детски беззаботно улыбается и разворачивается, чуть приподнявшись на босых носочках: -Смотри, у меня теперь тоже есть история. Даже целых две! «И четыре глупых детских, вроде падения с велика и полета на тарзанке с соседскими ребятами» — мысленно добавляет, и снова смотрит в отражение чуть склонив голову. Она улыбается, хоть ей вовсе не хочется —, но так страшно видеть себя такой. Так страшно понимать, что мир внутри необратимо изменился, затенил все светлое уродливыми багровыми рубцами. Он поднимается из-за стола, подходит к ней, вздрогнувшей от собственных тяжелых мыслей, со спины и обнимает за плечи и живот, прижимая к теплой груди. Элли кажется, что она снова маленькая — как тогда, когда она подхватила простуду в Ванкувере и он, уложив ее себе на грудь и накрыв теплым пушистым одеялом, читал сказки братьев Гримм. Он невесомо целует ее в плечо. «Все хорошо. Мы справимся» — молчит, мягко ведет носом по бархату ее кожи, вдыхает терпкий аромат шоколада в ее волосах. И она верит. Потому что он прикасается пальцами, гладит фантомный след от уже несуществующего детства на ее груди — и она готова бросаться в смертельный бой ради этих легких касаний, ради иллюзии безопасности. Откуда у тебя эти шрамы, золотце? Я знаю, не отвечай. *** Он глотает горький обжигающий виски и хмелеет от пустоты внутри, от яда текущего по венам. Он не видит ничего — то ли потому что темно, то ли от того, что все стало бессмысленным. «Они все враз посерели, все перестали быть интересными, Элли»- шепчет он и неотрывно смотрит в зеркало. Там только его почерневшее лицо, его тусклые глаза. «Эй, папа, посмотри, мне идет это платье?» — ей десять и она готовится получать награду за занятое первое место на соревновании по стрельбе. Милое кружевное платье, нежный бантик-бабочка в волосах. «Па, застегни, пожалуйста» — пятнадцать, первое свидание, у нее дрожат пальцы от волнения и она не может застегнуть ожерелье на тонкой лебединой шейке. «По моему мне надо сбросить пару кг, что скажешь, м?» — морщится, примеряя купальник перед походом на пляж. «Смотри, у меня тоже есть история!» — ей едва стукнуло семнадцать и она, отчаянно пытаясь скрыть свою тревогу, порхает кончиками пальцев вдоль редких боевых шрамов на теле. Она так близко, словно сплетается с лунным светом (или это солнце так потускнело, что похоже на луну?)  — он приседает на край кровати, и вытирает дрожащий от влаги взгляд, подавляя непозволительную слабость: отчаянный хрип. — Элли… Зачем тебе новые шрамы, папа? Пожалуйста, остановись. Я горжусь нами. Айзек побитой дворнягой оседает у входной двери — он слышит мальчишку, слышит его рыдания, но продолжает смотреть в себя, в отражение, где в рассеянном посеревшем отблеске фальшивых звезд танцуют воспоминания. Он должен встать. Должен похлопать его по плечу и сказать, что такое бывает. Но ему чертовски хочется превратится в волка и выть, долго, до охрипшего голоса, до содранного горла, до разорванных связок. Но все, что он делает — как завороженный смотрит, боясь сморгнуть. Серьезные черные глаза, улыбка со складочками в уголках губ, мягкий, по-детски яркий алый лак на коротких ноготках… Он целовал каждый из них, холодный, чужой. Он мазал губами по лбу и проклинал себя, Викторию и всю свою родословную за то, что уложили его девочку в тесную постель, укутали в белый саван, замазали взгляд слепой пеленой. Он без слез смотрел, как они кладут цветы на ее могилу, как пожимают ему плечо: нам так жаль, Крис. Нет, его Элли здесь, танцует в кружевном платье, радостно смеется, сжимая новенькую барби, лихорадочно шепчет его имя, перемежая шепот с сорванными стонами, обвивает изящными ручонками шею и просит… Папа, зачем тебе новые шрамы? Остановись, пожалуйста. Я горжусь тобой.