Deafheaven

Быкоголовые тени неспешно движутся по пятнистым от сырости стенам бара. После третьего стакана я замечаю его за столиком наискосок от стойки, где я сижу. Я даже удивляюсь, почему сразу его не заметил. Их никогда нарочно не выбирают, только чувствуют – как от него кровью пахнет,будто у него под кожей крови больше, чем у других, обычных, можно подумать, он живее, чем другие. Там, на самом деле, и замечать-то нечего - тощие руки, тощие ноги, волосы грязного бледно-рыжего цвета, как сухая трава, цвета глаз даже уловить не могу, света мутной пятнистой лампочки не хватает на детали. Насекомые с гудением бьются в пыльные стекла мелко решеченных окон, голод с гудением бьется в грудной клетке. Юный, лет девятнадцати, не больше, наверняка даже родился после переселения, и всего веселья не застал. Не вздрагивает, когда быкоголовые кружат совсем рядом с его столиком - привык, наверняка. Местная шлюшка, из тех, что отсосут за бутылку чистой воды или за точку Датуры. Ищу взглядом Руби, Руби мне не откажет, Руби - моя вечная должница. ______ Вечер перестает быть томным, когда Руби жестом подманивает Стива и показывает на парня за стойкой, парень - громила лет тридцати, красивый, как сталь, как рассвет над горами, как смерть. Руби говорит "это мой старый друг". Руби говорит "не подведи меня", и обнаруживается, что громилу зовут Марком, обнаруживается, что Марк пьет весь вечер и все еще чертовски и категорически трезв, а сам Стив пьянеет от первого же предложенного стакана виски, но насчет "не подвести" прекрасно помнит и поэтому исправно хлопает глазами, исправно смущается и с заученной невинностью лезет к Марку в штаны. А потом этот Марк тащит его вон из бара и на заднее сиденье своего ржавого шеви, и случается то, что потом в своих приторно-клейких синтетически-малиновых воспоминаниях он, конечно же, окрестит "занятием любовью", как без этого, хотя, на самом деле, случается бесконечно яростная ебля, с коленками, задранными выше плеч, с затылком, брейкбитово колотящимся о хромированную дверную ручку, с хлесткими пощечинами, надолго погружающими его в милосердную звенящую ритуальными гонгами степь, с оргазмической огненной вальгаллой и вытертыми об его футболку руками, и когда по окончанию Марк деловито возвращает его Руби, он уже и думать не может ни о чем другом, кроме как руки Марка, спина Марка, скулы Марка, хуй Марка, колени Марка, затемненные до непрозрачного искусственные сетчатки глаз Марка, разъемы и порты, и вот это вот все, из чего это красивое грозовое облако по имени Марк состояло, когда налетело на него, восхитительно властно поимело и бросило на обочине. На второй раз - а второй раз настает через четыре невыносимо долгих дня - Стив снова совершенно постыдным и непрофессиональным образом вопит и извивается под Марком, потому что не вопить и не извиваться не представляется возможным, кончает до такой искрящейся черноты в глазах и до крови на языке, что, казалось бы, кто еще из них кому должен платить, и это настолько не похоже на рутинное обслуживание механиков и караванщиков, что Стив понимает - он запал, и крепко запал, на этот выбритый висок, на эти руки в татуировках, на это хриплое рычание над ухом и на синяки на собственных бедрах. Запал, втрескался, сошел с ума - любые синонимы. В свой третий визит Марк мрачен больше обычного, сияет свежими ссадинами на лице и пахнет кровью. И совершенно по-особенному чарующе, изящно и непререкаемо груб, груб тоже больше обычного, отчего позвоночник продирает наждачным всеобъемлющим морозом, а колени разъезжаются сами по себе, и они трахаются особенно долго и яростно - вернее, это Марк его трахает, сминает и раздирает, как бумажный самолетик, выкручивает руки, бьет по лицу, долго, сладостно, с оттяжкой, засаживает ему с абсолютной отточенной ненавистью, и то дергает за волосы, чуть не выламывая шею, то наоборот, норовит ткнуть лицом в пыльные подушки, а потом, наконец, кончает, шипя чье-то чужое имя - это почти обидно, между прочим, недозволенно и иррационально обидно - молниеносным движением скатывает с члена резинку, одевается, лезет в карман потрепанных камуфляжных штанов и вынимает старомодный шприц и ложку, чек Датуры и потрескавшийся медицинский жгут. А потом, не глядя на Стива, безо всяких предисловий спрашивает "Хочешь поехать со мной?", и Стив, конечно же, хочет, он уже неделями ничего другого не хочет. А после Марк выволакивает его с чердака и тащит вниз, в бар и долго о чем-то пререкается с Руби - Руби недовольно хмурится, морщит нос, постукивает протезом по рассохшимся доскам, но в конце концов кивает, и смотрит на Стива, вроде как с сожалением, но в глазах у Стива все еще экстатическая муть, и никак не разобрать, что она там себе думает. ________ А потом они заезжают на ферму, и Марк велит ему сидеть в машине, вытаскивает из-под сиденья дробовик и выходит, а Стив, как загипнотизированный, идет вслед за ним, шагах в десяти, далеко, недостаточно далеко, чтобы не увидеть, как Марк стучит в дверь, как Марк высаживает первый выстрел в лицо хозяина фермы, как голова разлетается шумным алым фейерверком, а осиротевшее тело качается еще пару секунд на ногах, а потом разочарованно оседает на порог, прямо на коврик с надписью "добро пожаловать". Марк перешагивает через него и направляется в дом, а потом он слышит еще два выстрела, почти один за другим. Воображение рисует мать с ребенком на руках в гостиной, тихое жужжание генератора, возможно, они слушали какую-нибудь пластинку, возможно, ужинали, возможно, а потом Марк постучал в дверь и убил убил убил убил ни за что Он падает и ползет к машине, попутно пытаясь проблеваться от намертво залепившего горло желчного и животного ужаса, и приходит в себя только от удара собственного затылка об дверцу машины изнутри. Марк методично и сосредоточенно прикладывает его головой все об ту же хромированную ручку, а по лицу его и не скажешь, что он зол, впрочем, по лицу Марка вообще ничего не скажешь. У Марка этих самых выражения лица всего два: "Марк не скалится" и "Марк оскалился". Сейчас не скалится. Заднее сиденье забито какими-то коробками, консервами, одеялами. Он убил троих ради обычного мародерства. - Ты настолько долбоеб, - шипит Марк, не прекращая экзекуции - что это было бы даже мило, если бы ты мне все не портил. Но ты портишь. В чем проблема? Он давится собственной слюной и снова обреченно блюет, высунувшись в открытое окно, и картинка немедленно подергивается слезной пленкой от жгучей едкости в пищеводе – все, темнота, шоссе, обозначенное дорожками подрагивающих огней, новогодне-желтых и бледных, больнично-зеленоватых, и цепочки крошечных красных точек выше, там, где горы заканчиваются хрупкими и плоскими силуэтами заброшенных домов и давно замолкших линий электропередач на фоне бархатно-синего предрассветного неба, уже расплывающегося внизу белесой линялой полосой на юге, над темными гротескными махинами заброшенных тюремных построек. В чем проблема? Проблема в том, что запал он на Марка с первого же взгляда, с первой же головокружительной Марковой пощечины, с первого же раза, когда Марк кончил ему в рот, и теперь, возможно, нигде ему жизни больше нет, кроме как там, куда Марк может за ним дотянуться. Повернуться к Марку страшно, и вместо этого он смотрит, как быстро светлеющее небо прочерчивается ледяными белыми полосами. Голова гудит, то ли от побоев, то ли от чувства вины. Он понимает, что разочаровать Марка - непростительно и ужасно. - Еще раз такое выкинешь, - ровным голосом продолжает Марк, - я тебя вспорю раньше времени, выну все потроха и выброшу на дорогу. А ты мне еще нужен. Он понимает, что это конец. ____________ Он бесполезен, до восхитительного бесполезен и до очаровательного глуп, и почти хорош, когда блеклые волосы цвета сухой травы напиваются кровью из разбитого затылка, он был бы хорош, не будь мне настолько похуй. Я еду к стоянке. Нет, это не просто стоянка. Это Улей, но он об этом, видимо, не знает, поэтому когда я говорю "иди к тем грузовикам и жди меня там", он послушно выходит из машины. Я отпускаю его к ним, потому что хочу смотреть, потому что мне любопытно, потому что это должно быть красиво - это всегда красиво - художественное выжигание софитами фар по сетчатке беспорядочно мечущейся жертвы, упорядоченная погоня - Всеядные это в совершенстве умеют. Несчастная шлюха не успевает пройти и десяти метров, как видит их - сначала длинные тени в свете фар, потом их самих. Конечно же, он пытается бежать, но они движутся быстрее - окружают, валят на землю - сейчас они невнимательны и пьяны от погони и запаха этой юной порочной крови совсем рядом, лучше момента быть и не может, и мне пора выходить. Я расстреливаю всех Всеядных без труда, добиваю выживших выстрелами в головы, стягиваю с них длинноносые маски. Под некоторыми - знакомые лица, неумытые, искаженные, но знакомые. Под некоторыми - сплошное клубнично-костяное месиво. Когда-то я и сам принадлежал к Всеядным, поэтому я и знаю, где они хранят воду, оружие и еду. Поэтому я и знаю все их слабости. Огромные темные грузовики расставлены неполным кругом - это тоже их традиция - алтарь, где в центре бы они разделили плоть еще живой жертвы между собой. Не сегодня. В кузовах каждого из грузовиков я нахожу боеприпасы, воду, еду. Отношу все в шеви, а потом возвращаюсь к приманке. Наверное, я должен испытывать вину, но нет. Моя цель важнее жизни тысячи подобных ему шлюх. Он еще жив, они успели только надеть на него наручники и разодрать одежду. Он жалкий - выпирающая грудная клетка, тонкая цепочка на шее, нагретая его лихорадочным жаром, непонимающие и растерянные синие глазищи, и если до того я еще держался, то теперь зачем уже, теперь не нужно, и он плачет, и я тоже плачу, чудовищными, позорными, кислотными слезами, когда лезу во внутренний карман куртки и достаю нож. Его запястья раскрываются двумя яркими напомаженными ртами пониже наручников, впалая грудь расходится, как молния на куртке, он умирает тихо, почти мгновенно, и голод снова ударяет под дых липко и жадно, я хочу обгрызть его худое лицо, раскусить тонкую шею, напиться крови, набить рот пряным и соленым мясом, но это потом, это - не самое важное. Сердце его доверчиво ложится в ладонь, жирно мажет по перчатке, пару раз еще вздрагивает и затихает уснувшим земноводным. Тело этой влюбчивой шлюхи - очередная жертва божеству, которое я в нем же и увидел, и которого на самом деле в нем так и не оказалось - я проверил очень тщательно, когда вскрывал его. Я оставляю его лежать на стоянке жалкой выпотрошенной тушкой и с его сердцем в руках возвращаюсь к своему шеви. В бардачке лежит красная коробка в форме сердца, когда-то красивая, но сейчас пыльная, да и блестящая фольга с нее почти облезла. Я спрячу в нее это глупое, продажное, но искреннее сердце и привезу Ему. Я давно проебал свой календарь, но я знаю, что сегодня 14 февраля 2893 года. К Нему я возвращаюсь всегда, со щитом, на щите, побитым псом, змеей, с тысячами раз простреленной навылет головой, с иглой, еще теплой от раствора Датуры, wanna be your dog, неизбывная итерация, моя сверхновая, моя одержимость, зовите экзорциста, и даже экзорцист не поможет прогнать Его, я вырезал Его из себя каждый раз, как только в руки попадали острые предметы, отпиливал Его от себя хирургической пилой, выжигал раскаленным клеймом с собственной кожи, и это все, как вы можете видеть, не сработало. Если долго ехать к северу от города, а потом свернуть направо - будет сухой лес, на первый взгляд совершенно непролазный и мертвый, но я знаю дорогу. Там, среди серых деревьев стоит наш дом, черный и нежилой на вид, и там Он ждет меня, я знаю, что ждет, ждет вне всех категорий времени и пространства, ждет константой, словом "дом" и клеймом на моей шее. Я принесу Ему это сердце и положу к Его ногам, обниму Его колени, и Он положит ладонь мне на затылок, и я опять провалюсь в Его ледяное тепло, ледяное и обжигающее, как вода проруби, я останусь под Его льдом и Он позволит мне там умирать тысячелетними бесконечными неделями. Мы забьем изнутри окна и двери. Я везу достаточно патронов и припасов. Знаю, я никогда о Нем не рассказывал. Он - прекрасная машина для убийств на заклинившем предохранителе. Он никогда никого не убьет. Он даже отказывается есть человеческую плоть, поэтому Он слабый и очень бледный, у Него каменные скулы, тонкий нос и воля сильнее, чем взрыв, который остатки Земли и прикончил с полсотни лет назад, и я для Него беспринципное чудовище, хаос и персонификация всего, что Он презирал раньше, но Он все равно любит меня, поэтому я приеду и размажу остатки своего самоконтроля бледно-кровавыми слюнями по матовому стеклу его лица, языком по липкому заиндевело-белому виску, полосующей симметрией алых царапин по пояснице, потому что я любил и хотел только Его, всегда, и до того, как впервые увидел - уже любил, и даже когда не знал - все равно любил. У Него странное имя, красивое имя, драгоценные сапфировые рыбы в мазутных лужах зрачков и живой атлас подколенных впадин, мягкие водовороты протянутых раскрытых ладоней, больших глаз, сухой теплый шелк впалого белого живота, и роскошь худых пальцев в сырых темных ветвях. И все это - только мое.