Какого цвета?..

      «Становится всё веселее», — подумал Клавис, привычно нажимая кнопку лифта.       Почувствовав движение кабины, он смог чуть расслабиться и пригладить желтую прядь. Почему он в своё время выбрал этот образ, мало заботило, да он уже, пожалуй, и не вспомнит. Слишком много тысячелетий прошло. Но маска приросла к нему, подобно пышной омеле, выполняя свою роль и паразитируя одновременно.       Судьи были его выдумкой, одной из самых удачных. Куклы без тени сомнения и эмоций поначалу забавляли не хуже живых людей, пока вечная скука не проникла в разум с упорством настойчивой поклонницы. Если бы не одно "но"...       Вспомнив маленькую управляющую, Клавис невольно посмотрел влево и немного вниз. Туда, где она обычно стояла, напыжившись, будто взъерошенный воробей. Нона всегда была затейницей; цепкий ум, которым он её наделил, являл на свет неординарные и забавные решения. Малышка была самой любимой из его кукол. В неё он вложил многое из того, кем был в начале времён — решительность, изобретательность и замкнутость.       Клавис встрепенулся в тот самый момент, когда его маленькая куколка заварила всю эту кашу с очеловеченными судьями. Жажда новых экспериментов вновь забурлила в нём, как тогда, когда он пребывал в темноте, растворившись в угольно-чёрной бесконечности. Но время, которому тот, кто сегодня называл себя Клависом, великодушно подчинялся, притупило эти чувства. Поэтому наблюдать оказалось так же занимательно, как и творить самому.       Тесный костюм с кучей пуговиц, снежно-белые перчатки и почему-то изумрудный ёжик в качестве пикантного дополнения к образу слуги — всё это стало неплохим вместилищем. Он привык к тому, что у него есть физическое тело, бьющееся сердце и шесть сережек в ухе, некоторые из которых забавно звенели, когда он поворачивал голову. Удобство было превыше. Ведь кто же заметит непримечательного лифтёра, с проворством и профессионализмом нажимающего кнопки, всегда оказывающегося под рукой и никогда не перечащего? Да и зачем?       Не вмешиваться — его единственный и непреложный закон, который Клавис не мог побороть, порой играл с ним злую шутку. Хотелось поучаствовать в игре, но роль зрителя — это всё, на что он мог рассчитывать в этой нелогичной и яркой, как радуга, вселенной. О чём он думал, когда создавал её?       Когда появился Деким, Нона часто тайком приезжала на пятнадцатый этаж, где работает её подопечный с помощницей, и смотрела со стороны, почти не мигая и нервно играя тонкими подтяжками. Потом заходила в лифт и, насупившись, ждала, пока Клавис, улыбаясь, выберет её этаж. Однажды она посмотрела на него исподлобья, позвала тихо, и когда он повернулся как всегда налево и чуть вниз, быстро поцеловала его прямо в губы.        — Нет, не то, — задумчиво проговорила Нона, снова складывая руки на груди, как ни в чём не бывало. — Вот ты что-то почувствовал, Клавис?        — Госпожа? — переспросил он, внутренне переполняясь любопытством, но глядя на неё сквозь прикрытые веки всё так же приветливо. Это было внезапно, он почти не увидел её мыслей сегодня — и это освежало, будто умылся прохладной водой. Хотя он ни разу такого не делал. Но знал эти ощущения, ведь это он их придумал, когда создал воду.       Судьи — вместилища чистого разума — подтачивались эмоциями, будто прибрежные камни, и Клавис ликовал, наблюдая за этой борьбой. Любопытство и некоторая легкомысленность пришли постепенно, подобно рассвету маленького светила под названием Солнце. Раздражение же оставило его давным-давно, но он помнил, что на вкус оно, как незрелое яблоко и немного корицы. Иногда он сам удивлялся своей фантазии созидания странностей и немного гордился. Ведь ему положено быть гордым.        — Не бери в голову. Просто думаю... — Нона вздохнула, и Клавис увидел её мысли — немного нестройные, с разноцветной рябью зарождающихся чувств, но всё еще нацеленные на анализ. Он чуть подправил их, прочертив грани разума и с удовольствием замечая, как сморщился точеный носик. Её сознание — это его сознание тоже, жаль, что к ней ни разу не приходила подобная мысль. Или к счастью — его Клавис придумал почти в последнюю очередь, даже не зная, зачем оно.       Нона еще много раз вот так целовала его, кратко, безэмоционально, будто пытаясь убить время по пути до девяностого этажа. И если бы Клавис мог испытывать реальные чувства, то он наверняка бы краснел и смущался, как и положено пареньку-лифтёру. Но то, каким он создал этого себя — легкомысленного и обаятельного — не пугало пристальное внимание управляющей. Наоборот, он, слегка наклонив голову, отвечал на попытки Ноны бороться с условиями игры, ликуя и предвкушая финал. Или второй акт, как повезёт.       Его игрушки ездили по сотни раз вверх и вниз, беспристрастно вынося приговоры, а Клавис не мог сдержать радости, когда они сражались. С чувствами. С собой. Ведь это интересно, и он не хотел упустить и крохи из их сознаний.       Окулус явно что-то подозревал, и сейчас Клавис, поднимаясь с металлическим лязгом в кабине, решал, дать ли узнать о проделках Ноны или нет. Когда розовое, пахнущее цветами щупальце приблизилось к его лицу, решил, почему бы и нет? Правила игры не воспрещают, а динамичность нравилась ему больше всего. Конечно, не так, как дурачить и скрывать, но всё же. Он иногда заставлял этого забавного старика думать, будто он что-то решает, будто он нечто большее, чем оболочка. Однажды Клавис чуть не пересёк запретную черту, внушив Окулусу, что тот только марионетка. Это было опрометчиво, но не слишком опасно. Скорее смертельно для жертвы. Но этого пока не хотелось бы, ведь смерть — слишком безотказное и бескомпромиссное изобретение. Играя сам с собой в несуществующие шахматы, внушая, улыбаясь многозначительно или притворно сочувствуя, Клавис передвигал пешек и королей, смотрел внутрь них и ощущал, что доволен.       Скрежет троса вывел Клависа из раздумий. Надо же, убрать этот звук никак не удавалось, не смотря на всемогущество. Створки раскрылись, и молодой панковатый веселый парнишка вышел на несуществующий этаж существующего здания. Вокруг не было пространства, только молочно-белое ничто.       Улыбка смазалась и исчезла, будто помада с губ девицы. И только тогда он открыл глаза. Невозможные и невыносимые для всех сотворенных им существ. Цвета, существующие во всех мирах, не могли описать их. Оттенки смешивались в пёстрый вихрь и пропадали, оседая искорками, исчезая в пустоте. В этих глазах не было зрачков или радужки — Клавис не захотел озаботиться такой мелочью. Но сквозь них на мир глядело существо, неподвластное добру и злу, ужасное, словно дьявол, и прекрасное, словно ангел. Глядело немного устало и одиноко. Потому что знало — кроме него ничего не было и не будет. Лишь нити времени, что он перебирал воображаемыми пальцами, и капли пространства, потом стекающие с несуществующего лба. Тот, у кого нет имени. Первый и последний, создающий и убивающий себя каждую секунду вечности. Не лишенный озорства и игривости, которыми сам себя наделил. И ненавидящий себя за это.       Когда-то он подкинул кому-то из людей мысль, что глаза — это зеркало души. Забавно, но он знал, что это так. Хотя у него никогда не было души. И никогда не будет. Только вечное любопытство, бесконечность и одиночество. Но он будет существовать, пока есть они — его куклы и его дети, его убийцы и поклонники. И их глаза — карие, голубые, фиалковые, зеленые. Маленькие зеркала во вселенной, созданные им и отражающие его. А он будет продолжать играть свою придуманную роль, пока не надоест.       Тот, кто бесконечность назад назвался Клависом, прикрыл иллюзорные веки и чуть улыбнулся. Эта вселенная удалась на славу — скучать явно не придётся...