Цепи

Их цепям не один десяток лет, и тысячи прошедших испытаний. Их цепи из стали, крови и боли, закалены в бесчисленном количестве битв и сражений, против мира вокруг, один на один, вдвоем. Их цепи прочнее хрома и тоньше человеческого волоса. Их цепи вечны, пока жив хотя бы один из них. Но в один миг все рушится, и, когда до Ванды из уст Стива Роджерса доходит информация о смерти брата, она уже давно все знает. Чувствует. Как внутри что-то гаснет и звонко ломается, как болезненно рвется незримая связь, что связывала близнецов с самого рождения. Как она внезапно остается совсем одна, в окружении поникших сломанных цепей. Раньше они давали силы, теперь они только душат, придавливая своей тяжестью к холодной земле.

______________

Когда у Ванды спрашивают, где бы она хотела похоронить Пьетро, она теряется, не зная, что сказать. Мысленно пытается найти ответ на этот вопрос хотя бы для самой себя и не находит. Совсем. В голове сменяются картинки десятков мест из прошлого, но слово «дом» не подходит ни к одной из них. Тусклые или яркие, они источают преступный холод, и пока Ванда пытается насильно навязать себе тот душевный трепет, что испытываешь порой, возвращаясь домой после долгого отсутствия, они темнеют и выцветают, пожухлыми снимками-листьями опадая с дерева жизни. У Ванды и Пьетро не было дома, и даже тем местам, с которыми их когда-то связывала судьба, вряд ли можно выдать столь громкое название. Гора Вундагор, где некогда их настоящая мать даровала им жизнь, но воспоминания о которой едва ли сохранились хоть в крупицах памяти? Цыганское селенье, где они нашли себе приют и где спустя полтора десятка лет его же и потеряли под предсмертные крики их родителей и пылающее пламя ненависти? Проклятая Заковия, ставшая их театром кукол и превратившая их самих в дешевых марионеток? Или, может быть, десятки мелких и крупных селений, сотни лесов и лесных опушек, где им волей судьбы приходилось коротать свои дни и ночи? У Ванды нет ответа на заданный ей вопрос и, пряча ленточку с надписью «дом» в сердечные закрома, она решает похоронить Пьетро в Нью-Йорке, на одном из городских кладбищ. Ей кажется, что брату бы здесь понравилось. Крупный, шумящий и вечно куда-то бегущий мегаполис несколько пугает ее саму, не привыкшую к чему-то подобному, но Пьетро, она знает, он бы пришелся по душе. Они с ним похожи. Может быть, именно этот город он смог бы назвать своим домой. Увы, Ванде не удается узнать этого точно. Самой же ей немного хочется сбежать подальше от этих вездесущих неоновых вывесок, нескончаемого потока автомобилей и сотен тысяч людей вокруг, но потом она со стыдом и отрешенностью пополам одергивает себя, напоминая, что идти ей, в общем-то, некуда. И не с кем. В огромном мире в толпе людей она осталась совсем одна, и лишь Мстители — ее скромная возможность найти себе родную гавань. После всего случившегося она питает к ним теплые чувства и почти верит, что не осталась в гордом одиночестве. — Держишься? — негромко спрашивает Стив, подходя к Ванде после похорон — она стоит в отдалении, не желая присоединяться к остальным. В глазах лидера Мстителей плещется подлинное сочувствие, — кому, как ни ему знакомо горькое чувство потери, — и Ванда несильно кивает. — Я справлюсь, Стив. Ванда знает и чувствует, что Стив хочет ей помочь, хочет оказать поддержку, но они оба слишком хорошо понимают, что все слова, по сути, почти бесполезны. И потому Ванда уходит, больше ничего не говоря, кутаясь в старую цыганскую шаль с узорами из красных розовых бутонов. Уже порванная внутренняя цепь обрастает прорехами: с тоскливым стоном ее кольца медленно распадаются на части. Платья и платки горят с какой-то особой остервенелостью, будто бы опасаясь, что Ванда может передумать и обернуть время вспять. Но она лишь стоит рядом с разгорающимся кострищем и твердой рукой подкармливает пламя одеждой. В него летит почти все, что Ванда перевозит за собой в особняк Мстителей, — она оставляет себе лишь несколько черных платьев да две пары джинс, которые приносит ей Наташа, — остальное, неизменно красное, барахло встречается со своей горячей смертью. Нет больше Алой Ведьмы, опасной словно открытый огонь и недосягаемой как ветер под извечной опекой Ртути. Нет больше близнецов-мутантов, связанных тонкой, но прочной цепью, стоящих неизменно вместе, вдвоем, спина к спине, в жестокой битве против мира вокруг. Есть только Ванда, одинокая сестра, последняя оставшаяся в живых Максимофф, и ей нет нужды одеваться пламенем. Ей хочется вовсе слиться с непроглядной пустой темнотой. Этот костер — последняя дань всему ее прошлому, заключительная глава в истории Алой Ведьмы. Ей больше не хочется быть ею, нести одинокое бремя, ей только хочется вернуться назад, туда, где она еще могла почувствовать себя счастливой. Ах если бы она была способна на нечто подобное, она бы уже давно это сделала: обручилась с прошлым и написала совершенно новую историю. Без боли, страданий и привкуса гари, грубым слоем осевшей у нее на деснах: кажется, что языки пламени лижут не только ее старые наряды, но жадно терзают еще совсем свежие кровоточащие раны. А Ванда хрипит, кашляет и задыхается, чувствуя, как поднимаются изнутри пепел и дым. Она знает, что это плавятся жалкие остатки стальной цепи, смешиваются с ее кровью. Краснота закатного неба постепенно жухнет, позволяя вечерним сумеркам вступить в свои права. Догорают угли магического костра, превращающегося в пепелище, а Ванда так и стоит, сжимая в руках остатки алого пламени — старую цыганскую шаль с узорами из красных бутонов роз. Духу не хватает избавиться и от нее. — Я знаю, ты любишь красный цвет, сестренка, — говорит семнадцатилетний Пьетро, покрывая плечи Ванды пламенно-красной совсем новой шалью. Девушка с восторгом любуется бутонами роз, вышитыми на ней и с долей насмешки в голосе обращается к брату: — Ты стащил ее у кого-то, признайся. — Все равно этот цвет идет тебе больше, чем кому-либо, носи его, — отвечает Пьетро совсем беззаботно, целуя ее в макушку, и у Ванды теплеет на душе. Сейчас же Ванде кажется, что внутри у нее все выжжено и высосано, и из оставшейся зияющей дыры разит леденящий холод. Руки несильно дрожат, а на плечах, то и дело выглядывающих из-под шали, скапливаются мурашки. Девушка пытается убедить себя, что во всем виноват ветер, обрушивающий свои рваные порывы на нее, стоящую на балконе, но сама она знает, что дело совсем в другом. Смертельная тоска разливается телу Ванды больными сгустками и охватывает в свой тугой кокон, голову словно сжимают ее ледяные ладони, а сердце и вовсе будто обрушивается вниз и затихает. Ему бы биться что есть мочи, давить на виски кровью, но оно почему-то почти молчит, зато вместо него девушке вдруг кажется, что она слышит чей-то голос. И ощущает чье-то незримое присутствие. Может быть, она сходит с ума. Или уже сошла? Ей хочется выпустить соленую боль наружу, но слезы высохли слишком давно, или раскричаться что есть мочи, изойтись на громкую истерику, но истерзанное криками горло способно издавать лишь нечеловеческий хрип. И потому Ванда молчит, и слушает, и смотрит. Город загорается мириадами огней, живет и дышит даже в темноте. От всей этой красоты, что открывается перед ее глазами, у нее должно бы захватить дух, но Ванда тяжело дышит совсем не поэтому. Она хватает ртом воздух, пытается вдохнуть полной грудью, надеясь найти облегчение, и не находит. Гарь, въевшаяся под кожу и в кровь, смешалась и с кислородом в легких. — Я бы все отдала, чтобы ты был здесь, чтобы ты посмотрел, — негромко шепчет девушка, пристально вглядываясь в панораму перед собой. Этот город стал местом, где Пьетро нашел свой последний приют, этот город поставил точку в истории его жизни, а Пьетро его даже не увидел. И, тем не менее, именно Нью-Йорк протянул к нему свои руки и повязал его цепью, навеки прикрепил к себе. Не вырваться. Теперь между ними двумя протянулась нерушимая связь, и Ванда почти завидует: у нее самой этой связи больше нет. Все ее цепи канули в Лету. У башни Мстителей этажей под сотню, а, может, даже больше. Ванда не считает и не знает точно, но это, честно говоря, ее совсем не волнует. Она смотрит вниз, свешиваясь с балкона, и видит дома, машины, людей и темнеющий под ними гладкий асфальт. Ей кажется, что она чувствует чьи-то руки, прорывающиеся сквозь его толщу и отчаянно тянущиеся к ней, видит слабые отблески цепей и замков. Она, кажется, знает, что ей следует делать, она, кажется, почти слышит, как кто-то ее зовет. Красная шаль медленно сползает по плечам и опадает у ног алым потоком, порывы ветра играются с волосами, словно желая напоследок ей что-то сказать. Ванда не слышит. Через год на одном из городских кладбищ Нью-Йорка распускаются алые розы.