Жертва

За столько времени он уже научился сдерживать эмоции и безмятежно улыбаться, глядя в глаза другим. За столько прожитых лет этот мальчик – будучи совсем не ребёнком – научился врать лучше любого взрослого. Он не был наивным, маленьким мальчиком, не умеющим завязывать шнурки – это была лишь маска, личина для неразумных… Впрочем, умные тоже часто не замечали. И его это вполне устраивало – у него в планах не было надобности раскрывать свои тайны, показывать себя настоящего… Он всегда был сильным, будучи слабым внешне. Но этот особняк его сломал… Лёгкой поступью, почти бесшумной, он прогуливается по пустому коридору, оставляя на светлом паркете кровавые следы от ботинок. Италия улыбается – той редкой умиротворённой улыбкой, которую не мог себе позволить с того самого мгновения, как попал сюда. Он знал, что где-то внизу, на первом этаже, сейчас кто-то вставит дрожащими руками уже изрядно проржавевший от крови, но всё ещё целый ключ в замочную скважину, со скрипом провернёт. И дверь бесшумно, на удивление, откроется… В коридор ворвётся ветер, разгоняя затхлый воздух, заставляя охнуть и шумно вдохнуть всех находящихся там людей, а кожу покрыться мурашками. Он знал это, хотя такое случается впервые. Ему бы очень хотелось пойти вместе с ними, тоже ощутить свежесть ветра, холод дождя, увидеть свет молнии – опять – и жар костра – настоящего, разведённого не в запылённом камине, а на траве, обложенной камнями. Но он не мог – он обещал, он отдал свою жизнь в залог за их жизни. Он должен заплатить за их свободу. И без ропота принять свою судьбу. Это было действительно тяжёлым решением – сейчас, когда они могли уйти – все! Вместе! – это было очень тяжело. Но Италия решился, потому что иначе они бы просто не выбрались. Если сейчас не принести себя в жертву – сумеют ли они покинуть этот дом? Это не объяснить им. Не заставить уйти одним. Это выглядит глупо – этот дом сплотил их сильнее, чем века совместной жизни. Глупо… до ужаса глупо и смешно. Италия улыбается, широко улыбается, с пухлых алых губ срывается тихий смешок. Потом ещё, ещё; он уже смеётся, не осознавая даже почему. Щемит в груди, но слёзы не льются, только горечь течёт по губам, превращаясь в ядовито-болезненную, тихую боль. Привычную. Холодно. Холодно настолько, что покалывает онемевшие кончики пальцев. Я уже не могу, мне остаётся только их выпустить. Ха-ха, единственное, благодаря чему мне удалось заставить их уйти – это магия Англии. Забавно. Я безмерно благодарен Артуру за его понимание. Они все должны были это понять, но действительно понимал только он, Артур. Понимал, что всему нужны жертвы. Он маг, проводит ритуалы, он знает, что такое цена. Равно как и остальные. Но они не хотят понять. Ещё с Войны за Независимость, ещё со Второй Мировой Войны – он привык к тому, что есть вещи, которые приходится оставлять позади. Есть люди, которых приходится оставлять позади. Есть люди, которых приходится оставлять в качестве жертв. Какими бы важными, хорошими и добрыми они ни были Есть приказ. И есть добровольное решение. Не сомневаюсь, они все бы искренне согласились пойти вместо меня, и Артур тоже. Но просто... я чувствую себя безумно виноватым. Пусть это будет моим искуплением вины за их бесчисленные смерти. Я чувствую себя разбитым и сумасшедшим. Пусть это станет моим лечением. Навсегда. Пусть… смешно даже, знаете? Я тоже всегда знал про цену и жертв. Вот только никогда не думал, что ею стану я сам. Всегда считал, что у меня получится избежать этого, ускользнуть. А тут – сам пожертвовал собой. Я даже смеюсь – уголки губ болезненно саднят, рана на плече снова стала кровоточить, а осколок сломанного ребра вновь ткнулся куда-то в печень. Больно, чёрт побери. Ещё и рука вывернута в противоположную сторону. Очень больно. Не могу так больше. Не хочу. А ведь я сильный… сильный… был… Ах, как было просто, когда я мог, едва завидев кровь где-то, с воплями и криками прибежать к Германии – хотя у меня даже ничего не болело. Тогда было относительно просто. Поддерживать образ малолетнего идиота – главное, не попасться – не так уж сложно. Я сам почти поверил в этот образ, сросся с этой ненавистной маской. Мерзость. Я ведь не такой. Был… был… сейчас уже всё равно. Сейчас остаётся дождаться, когда дверь этого дома хлопнет в последний раз – и теперь они все уйдут. Артур пообещал, что особняк снесут. Я верю ему. Остаётся дождаться – и тихонько сесть себе в уголке, с кривой улыбкой на окровавленных губах разглядывая стоящего надо мной монстра. Надо. Надо. Надо. Это словно заклинание. Ненавижу это слово. Ой... а ведь я так и не увидел небо. От этой мысли в глазах помутнело от слёз, по щекам потекли горячие солёные капли. Это был жест отчаяния – Феличиано никак не мог смириться с тем, что он ходячий труп. – Я не увидел небо… – словно покинутый маленький ребёнок, зарыдал Феличиано, с болезненным стоном сев на пол; кусая губы и давя вскрик, подтянул колени к груди и уткнулся в них лицом. Он плакал навзрыд, тихонько выл, уже ничего не видя за пеленой слёз, – Я не увидел небо… Дверь хлопнула. Мальчик заплакал ещё сильнее. Вот только монстр его жалеть не собирался. Северный Италия вскинул голову, поднял глаза на серую громадину, но ничего не сказал, не просил, не прощал и не проклинал. Просто молчал, безучастно, устало глядя ему в лицо выцветшими глазами. И на мгновение последними его воспоминаниями остались чёрные, бездонные глаза Монстра и синее-синее небо в Венеции, согретое лучами солнца. Потом его ослепила боль и кровь на его лице. Артур обернулся, в последний раз – так он пообещал себе – глядя на особняк. Все были радостны, довольны, тихи, пусть и ранены. Все хотели поскорее добраться домой. Только Ловино, Людвиг и Франциск были неспокойны, встревожены. Будто забыли что-то важное, безумно важное. Англия потратил на них все свои силы – всё, он выжат, пуст. Но, кажется, Романо всё равно скоро вспомнит о существовании брата-близнеца. Ему напомнят. И Германии напомнят. А Франция быстро забудет – Англия надеялся на это. А ещё надеялся, что ему не придётся объясняться. Заставить забыть Ловино – было делом практически непосильным. С Германией было ненамного легче. Но сам этот особняк хранил магию Англии – это единственное, что помогло Артуру. Как только он вспоминает взгляд Феличиано, его просьбу – невозможно ничего прочитать в этих глазах, в этом голосе, кроме безмерной усталости – Артур чувствует, как болезненно щемит у него внутри. Он успел забыть об этом чувстве, или убедил себя, что забыл. Но тут вся боль возвращается вновь – такое уж это место. Кёркленд видит, как в окне третьего этажа мелькает рыжая макушка и синяя военная форма, вздрагивает, старается натянуть на искусанные губы кривую улыбку, но ничего не получается. Потому что буквально через полминуты вместо рыжей макушки Артур видит серую кожу огромного существа, так неприятно знакомого ему. Потом кровь на стекле. Сглатывает, отводя взгляд, старательно стараясь успокоить дрожь и подавить мерзкую, просачивающуюся в душу, в сердце, в голову, боль. Говорят, что последнее, что видел человек перед смертью – отбивается на его сетчатке. Англия считал, что на сетчатке отбивается лишь последнее воспоминание человека. Но ни в том, ни в другом случае, Артур не решился бы заглядывать в мёртвые глаза Феличиано.