Боже мой

– Боже мой, - выдыхает Лайтнинг. Боже, боже, боже, – эхом отдается в его сознании. Она на грани. На той тонкой черте, когда ей хочется – еще, больше, сильнее, законченнее, реальнее. На грани сна и полусна, удовольствия и оргазма. И он чувствует это так ярко, словно бы они слились воедино. Боже. Она во сне, в несуществующей реальности, где люди без лиц и тел, тени, сотканные из тысяч воспоминаний. Она во сне, там, где она свободна, где нет его власти. Где есть Хоуп, воспоминание о настоящем Хоупе, давно вытертое временем и им. Ее Богом. Но сейчас он не Бог. Не Создатель и не Разрушитель, не Творец истинных миров. Он просто песчинка, втянутая в бурный водоворот ее сна, ее реальности, ее чувств, ее эмоций. И его тянет, погружая все в глубже, в мир его игрушки, его вещи, его Спасительницы. В мир, где его призрачный образ обладает ею. В мир, где она хочет, чтобы ей обладали. В мир, где она, замершая на грани, отчаянно жаждет продолжения, отчаянно нуждается, чтобы этот неумелый, восторженный паренек, чье тело он еще не занял, двигался – быстрее, сильнее, глубже. Чтобы она растворялась в его объятиях, сливалась с его телом, вплеталась в его ритм… … и чтобы он смотрел на нее теми наивно-восторженными глазами, как будто вдруг обрел то, о чем мечтал всю жизнь. То, за чем отчаянно гнался сквозь времена и эпохи. Ту, ради которой продал себя Богу. Ему. Ему, несуществующему там. Бессильному. Бессильному Богу. Потому что он не может разрушить, не может забрать эти воспоминания. Не может стереть светловолосого, наивного паренька из ее памяти, не может уничтожить эти ненужные, грязные сны. Может только смотреть, растворяясь в ней, в ее ощущениях и эмоциях, и плыть по течению, плыть на гребне все нарастающей волны оргазма, которая вот-вот разобьется о берег. И тогда она откроет глаза, снова бесчувственная и снова его. Не помня ничего – ни сна, ни сладкой судороги, пронзившей ее тело. Не помня того, что в который раз сотрет Бунивелз.