Одержимый

Я не знаю, как так вышло, что я стал одержим им. Я всегда считал себя расчетливым, хладнокровным и слишком… благоразумным для такого. Все женщины в моей жизни считали, что я схожу с ума по ним, хотя на самом деле мне просто было удобно с ними. И я искренне считал это привязанностью. Что имела общего та привязанность с тем, что я испытывал сейчас… Я не мог нормально вдохнуть, когда он находился рядом. Стоило мне услышать знакомый скрип под вкрадчивыми шагами, стоило заметить едва видимый дым от сигареты, как грудь словно сжимали в тисках. Я старался держаться подальше от этого, как можно дальше. Я профессионал, и если что-то мешает моей работе, от этого нужно избавиться. Я окончательно перестал выходить из фургона, даже если мне что-то было нужно от коллег, например, попросить Инженера глянуть винтовку, когда прицел начал подводить меня, я предпочитал сделать это прямо во время рейда. И забирать тогда же. Нет, это не прицел расшатался. Это не места неудобные для стрельбы. Это все из-за того, что когда я вижу знакомую фигуру, выбегающую с Респауна, на ходу перебирая пальцами по портсигару, как по клавишам фортепиано, я не могу ничего с собой поделать. Я одержим. Когда волею судьбы я оказываюсь на Респауне и вижу, как прямо передо мной он уходит в невидимость, вне сомнений, снова устремляясь на чужую базу, я не могу сдержать судорожного вздоха. Я не ожидаю его увидеть. Я думаю, что не ожидаю. Я… Я думал, что не ожидаю. Но каждый раз, умирая по самым разным причинам, я надеюсь, что на базе я буду не один. Что удастся хоть краем глаза уловить знакомый костюм, учуять слабый запах сигарет, быть может, даже столкнуться нос к носу… Я столкнулся однажды. Я возвращался на базу за патронами и аптечкой – проклятый вражеский Снайпер пробил мне плечо. Злой на весь мир, но уже размышляющий о способе мести с помощью банки, я свернул к дверям и мимолетно удивился, когда они поднялись раньше, чем я подошел на нужное расстояние. Он вышел мне навстречу и остановился, посторонившись и уступая дорогу. Он видел, что я ранен, не иначе. В его руке был неизменный портсигар, времени до конца рейда оставалось всего ничего, но он открывал мне путь, как будто на этой чертовой войне это что-то значило. Я прошел совсем близко от него, чтобы ощутить скрытый за запахом пороха и сигарет аромат туалетной воды. Я увидел кровь на его воротнике, уже высохшие капли, но это показалось мне ужасно важным. Я бы хотел, чтобы этот момент длился вечно, но он щелкнул какими-то кнопками в портсигаре, и его фигуру обволок дымок, накладывая голограмму поверх его тела. Я думал, я не принесу больше пользы на этом рейде, но, окрыленный этой случайной встречей, я схватил лук вместо своей винтовки и помчался прямо на точки. Кажется, так обычно производят впечатление. Да, я думаю, именно этого я и хотел добиться. Тогда я по-настоящему понял, что значит – когда тебя тянет к человеку. Тянет с такой силой, что готов плюнуть на все и идти сквозь огонь и воду. Из последних сил я держался, чтобы не запереть фургон и не направиться ужинать с командой, и лишь последние остатки разума удерживали меня от этого необдуманного поступка. Я еще не знал, что становлюсь одержимым. Я выстрелил однажды в голову одному из Синих. Прямо между бровей, над переносицей. Даже успел усмехнуться, пока не понял, что что-то пошло не так. Синий Пироман почему-то не хотел умирать. Я растерянно смотрел в прицел, пытаясь рассмотреть что угодно, пусть даже дырку от пули. Я был уверен, что не промахнулся. Я уже думал сходить к Инженеру и отдать свою винтовку в его владения, когда Пиротехник вдруг поднял голову и посмотрел прямо на меня. Вряд ли он… знал, куда смотреть, но я вдруг оцепенел, и мурашки пробежали у меня по позвонкам. Я знал, я прямо-таки видел, как внутри, под этим противогазом, под хрупкой голограммой маскировки горят голубые глаза, от взгляда которых я содрогнулся. Я не помню, по какой причине я оказался вечером на нашей базе. Не помнил, как закрывал фургон, но когда я зашел на кухню, на которой уже давно не был, голоса стихли. Все взгляды были направлены на меня, но лишь один обжег так, как даже огонь не опаляет. Я был достаточно уверен в себе, чтобы не обратить внимания на всеобщее удивление. Достал кофе с полки, поставил вариться. Постепенно за моей спиной возобновились разговоры. Я прислушивался, даже вслушивался в каждый из них, как на охоте, чтобы различить лишь один голос. Только один. И я услышал его, впервые за несколько месяцев. Мягкий, мелодичный, как песня, с забавным ударением и неповторимостью согласных. Я грохнул джезву о плиту слишком громко, кажется, я привлек внимание Медика, но это все было неважно. Я думал о том, как было бы здорово, если бы рядом с ним было свободное место. Лучше даже, чтобы оставалось только с ним. Тогда у меня не было бы выбора, и я бы сел. Перелив кофе в кружку, я повернулся. Он уже не сидел со всеми, он отошел к окну, открыв его, и курил, выдыхая дым в свистящий ветер на улице. Его губы плотно обхватывали фильтр, в свободной руке была кружка с остатками кофе. Мысль, что я варил кофе после него, чуть не прожгла во мне дыру. Я подавил разочарование в себе. Было почти обидно, хотя этого и не должно было быть. Мой мозг усиленно работал совершенно в другом направлении, и я, поддавшись неожиданному порыву, помедлил рядом с ним и негромко сказал: - В джезве еще есть кофе, можешь взять, что осталось. Он поднял на меня глаза, чуть повернул голову. В голубизне радужки мелькнуло удивление, но он быстро справился с собой и коротко кивнул. - Merci. Я прошел к столу и сел на свободное место, чувствуя, как горят уши. Казалось бы, все так просто – подойти, сказать несколько слов, выслушать ответ. Но это вымотало меня, как будто я пережил рейд за эти несколько секунд, и подарило мне странную дрожь в коленках и ладонях. Кажется, Медик окончательно убедился, что я заболел. Я обнаружил это не сразу, так как наблюдал, как француз наливает себе остатки кофе и моет джезву под холодной водой, сняв перчатки. Его длинные цепкие пальцы гипнотизировали меня, его движения были быстры и экономны. Он побрезговал вытирать руки общим полотенцем и вышел с кухни. Я сделал глоток неостывшего кофе, не заметив, что обжегся, и понял, что больше мне здесь делать нечего. Я получил, что хотел, даже больше. И через десять минут, закрыв дверь фургона, я улегся на полку и закрыл лицо руками. Я просто одержим. Я клялся себе больше не возвращаться на чертову базу. Я напоминал себе, что я профессионал, а у них есть правила. Я шел на рейд, преисполненный уверенности в верности своего решения. На рейде я соревновался с вражеским Снайпером. Я находил для себя самые неожиданные укрытия, пытался найти его быстрее, чем он меня. Пару раз мне приходилось возвращаться на базу, один раз за патронами, второй раз за аптечкой. Когда я все же нашел его, я замер, чтобы прицелиться максимально точно, но стрелок вдруг содрогнулся, выронив винтовку, и обмяк. Тень за его спиной отточенным движением стряхнула с одежды несуществующие капли крови и исчезла. Я почти выронил винтовку так же, как он. Почему я раньше не замечал, насколько невозможно сохранять дистанцию в такой маленькой команде, на таком поле боя? Я замечал его повсюду. Я видел его, когда он выходил с базы. Я слышал его голос в передатчике. Я узнавал его, когда сталкивался с ним, замаскированным. Когда я обращал внимание, как ругается вражеский Инженер, я знал, из-за кого. Я был одержим им. Я снова стал ходить на базу. Сначала под благовидными предлогами вроде посещения Медика или кончившегося кофе. Затем наступили холода, и мыться стало возможно только там. Я не знал, радоваться или нет, когда система отопления на базе дала сбой. И пока Инженер искал способ справиться с этим, почти все наемники считали своим долгом придти ко мне и попроситься немного отогреться. Я с нетерпением ждал его. Каждый раз, слыша стук в дверь, я шел открывать с единственной мыслью: "Хоть бы это был он". И злился на себя за эти мысли. За пару дней я научился отличать всех коллег по их манере стучаться. Четко и дважды – Медик. Громко и трижды – Хэви. Четыре тактичных удара – Инженер. Мягкие и почти неуловимые удары – Пиро. Несколько нетерпеливых ударов подряд – Скаут. Дикие вопли под дверью – Солдат либо Подрывник, в зависимости от тембра. Я пускал всех, сам не понимая, почему. Хотя нет, я прекрасно знал. Чтобы он понял, что я не отказываю. Что у меня можно выпить и перекусить в тепле. Что я варю вкусный горячий кофе. Что у меня хватает места не только для меня одного. Понимая это, я готов был дать себе пощечину. Но как-то забывал об этом. Я ненавидел себя за то, что делаю. Я жалел свою прежнюю репутацию одиночки, я жалел обо всей этой затее. Но по-другому заявить о себе, чтобы он услышал, я не мог. Выпал снег. Отопление барахлило, а с починкой, как признавался мне Инженер, было не ахти что. Привезенные из России свитера Хэви пригодились всем, и я уже не удивлялся, глядя, как Медик бурчит себе под нос, закатывая слишком длинные рукава, или как Пироман сидит, приуныв, слушая стенания Скаута о том, что нельзя ничего жечь в доме. Я знал, что он не стал бы носить чужие свитера, в которые могли поместиться, помимо него, еще пара Шпионов. Знал, но не имел возможности проверить это. Не хотел снова попадаться и, как осенью, искать повод заглянуть на базу, воровато осматриваясь, ища фигуру в темно-красном костюме. В особо сильную метель я услышал три коротких стука, слишком тихих для моего русского коллеги. Я сделал огонь под сковородой потише, отложил прихватку, подошел к двери и открыл ее, думая только о том, как не спалить мясо. Он отступил назад на шаг, чтобы его не сбила дверь. Половина его лица была скрыта за широким шарфом, а другая половина – за шапкой, так что я видел только глаза, прикрытые от ветра и летящего снега. Я растерялся. Я не ожидал его увидеть. И я просто смотрел на него, забыв все слова на свете. Он кашлянул и переступил с ноги на ногу. Что-то сказал – сквозь бурю я не услышал, что именно. Опомнившись, я посторонился и подал руку, зная, что ступеньки в фургон заледенели. Он сначала не понял, нахмурился, но стоило ему ступить на них, как он схватился за мою руку, чуть не сорвавшись в снег. Затащив его в фургон, я вернулся к плите, незаметно прибавив отопления. Он снимал шарф за моей спиной, тихо отфыркиваясь, и аккуратно пристраивал его и шапку на вешалку. Его обычно легкие и тонкие перчатки сменились более плотными, это было видно. Не исключено, что только мне. Он огляделся, ища, куда можно пристроиться, чтобы не мешать, и я махнул рукой на сидения около стола. Он сел, придвинувшись к окну, и выглянул в него, как будто мог увидеть пейзаж через сплошную стену метели. - Ты ешь мясо? – Только сейчас я вспомнил, что умею разговаривать. Он посмотрел на меня. - Oui. Да, ем. - Кофе? - Да, спасибо. Я считал себя человеком, привыкшим обменивать свои услуги только взамен на что-то весомое. Не любил быть должником, поэтому отдавал долги сразу, как выпадала возможность, искал ее повсюду. И я никогда не думал, что за простое "спасибо", сказанное именно этим человеком, именно сейчас, я готов буду не требовать больше ничего. Этого было более чем достаточно. Я достал две тарелки, разделил мясо на две порции, положил рис и щедро полил подливкой. Перелил уже остывший кофе себе в кружку, а ему сварил новый. Все это время он внимательно следил за мной и моими движениями. Возможно, это было мое воображение. Глядя, как он ест, я не мог отвлечь себя от мыслей, которым не было раньше места в моей голове. Он попросил у меня нож и ел мясо согласно этикету. У меня в фургоне, сидя на скамейке, согревая озябшие пальцы – я видел, что они озябшие, едва он снял перчатки, по его скованным движениям, – за сотни километров от ближайшего ресторана он ел вилкой и ножом мясо, которое я готовил при нем. Я не пытался завязать беседу, и он принял это. Он молчал, пока доедал, пока грел руки о кружку, пока пил. Сделав глоток, он зажмурился, а я подумал, сколько кофе у меня еще осталось и не надо ли варить еще, чтобы он подольше не уходил. Я не замечал прежде за собой такой услужливости, такой щедрости, но ничего не мог с собой поделать. Я был одержим им. Я ощутил это в полной мере, когда готовил третью джезву кофе подряд. Он сидел там же, барабаня пальцами по столу, его прежде порозовевшая кожа в прорезях маски побледнела. Когда я переливал кофе в кружку, мысленно уже решив, что это будет именно его кружка, он переполз к краю сидений и встал. Внутри меня что-то сжалось. Я повернулся к нему, чтобы сказать, что пусть сначала выпьет еще кофе, но он доставал из своего пальто сигареты, а увидев мой взгляд, растянул губы в усмешке. Я перевел дыхание, тут же устыдившись своей реакции. Он вышел на улицу, оставив шарф на вешалке. Я поставил кружку на стол и выглянул за дверь: - Ты можешь курить в фургоне, я не против. - Там слишком вкусно пахнет, - он сбросил пепел с сигареты. - Мне тоже курить на улице? - Это твой фургон, тебе решать. Я вернулся внутрь за сигаретами, а затем вышел и встал рядом с ним. После первого же моего хлопка по карманам в поисках зажигалки ко мне протянули руку с искомой в руке. - Возьми мою. Я прикурил и вернул ему его зажигалку. Мое сердце грозило выскочить из груди или просто остановиться от непомерной нагрузки, я слышал его биение в ушах. И не знал, как от этого избавиться. Я даже не знал, хотел ли я избавиться. Он докурил первым, но внутрь заходить не спешил, ждал меня. Я выкинул сигарету куда-то в снег и влез обратно первым. Повернулся и подал ему руку. Когда он без лишних колебаний, как в обычной жизни, цепко ухватился за нее, я думал, я умер. Я втащил его в фургон, и он занял прежнее место. Взялся за кружку, грея руки. Я еще помнил их прикосновение, их холод, я знал, что он замерз, пока ждал меня. Я чувствовал потребность что-то сказать и не мог придумать, что. Мне не хотелось, чтобы неловкость от молчания давила на него. Пока он пил кофе, я мысленно обзывал себя самыми разными словами. Если я думал, что это поможет мне, я очень сильно ошибался. Сделав последний глоток, он облизнулся и поднялся на ноги. - Спасибо за гостеприимство. - Всегда пожалуйста. Он накинул на плечи пальто, натянул шапку и замотался шарфом. Я стоял рядом, не зная, как себя вести, и лишь кивнул, когда он предельно осторожно спустился по ступенькам и направился к базе, сгорбившись. Он так ходил – ссутулившись, ступая с носка на пятку, и я знал это. Хоть и не хотел знать. Я полночи не мог заснуть, ворочаясь и переживая каждый миг его сегодняшнего визита. Все больше деталей я замечал, и вскоре я не мог сказать, что из этого было выдумано мной в полусонном бреду, в каком я старался увидеть любой намек, что я ему небезразличен. Тогда, под свист метели за окном, под тьмой ночи, я не сомневался в этом. Это позволяло мне облегчить груз чувств, которые давили на меня. Я так не хотел, чтобы Инженер восстановил отопление. Я мечтал, как не мечтал лет с двенадцати, и то, что я представлял, было так сладко, было за гранью всего возможного, но это не останавливало меня, а наоборот, заставляло мечтать еще отчаяннее. Рейды становились все сложнее. Я оставлял винтовку на базе, бегая с луком, не столько из-за того, что примерзал щекой к металлу, сколько из-за желания согреться. Команда уже привыкла видеть меня среди своих, а не где-то на вышке, меня прикрывали наравне со всеми, и это было приятно. Мой профессионализм возрастал, когда я сталкивался с ним. Это было мимолетно, мы сталкивались не более чем на пару секунд, но после них я чувствовал себя так, как будто за мной пристально и изучающее наблюдают. Я стремился показать себя в самом лучшем свете. И – я был уверен – он делает то же самое, врываясь в самую гущу событий. Он уже не отсиживался на чужих базах, не преследовал отбившихся от команды врагов. Он научился себя вести под чужой оболочкой так естественно, что я сам иногда готов был купиться на эти ужимки. Он кричал о том, что нужно двигаться вперед, а затем исчезал, убегая уже под новой личиной, оставляя противника ругаться в голос на Респауне. Я восхищался им. Я старался держаться близко, ближе, чем обычно, за что нередко платился головой. И все же ничего не мог с этим поделать. Мне уже нужно было смотреть на него, выхватывать взглядом его из толпы других. Его кличка приобрела для меня новый смысл, от которого я чувствовал небывалый трепет, его голос пронизывал меня больнее, чем сотни пуль, выпущенных турелью, его техника, его движения и его профессионализм покоряли меня все сильнее и сильнее. Я был покорен. Я был одержим. Я видел его призрак в каждой капле багровой крови. Я видел его оскал в каждом падающем от удара в спину трупе. Я не выключал передатчик только ради его голоса. Он мерещился мне повсюду. Он подобрался вплотную, он окружил меня, он был вокруг меня, он заполнил собой меня изнутри, все, чем я жил. Все, что было в моей жизни, было теперь только им. Когда отопление вернули, я сам пришел на базу и сидел на диване, наблюдая, как он разговаривает. Мне было плевать, с кем и о чем. Я видел его, видел, как шевелятся губы, как растягивается рот в уникальной французской мимике, как он улыбается, а иногда – как он смеется. Это был редкий подарок, и я хранил его в памяти, как зеницу ока. Звук его смеха, ровные зубы в широкой улыбке, сощуренные глаза, ловкие пальцы, прижимающиеся ко рту. Он будто стеснялся своего смеха, прикрывал его ладонью, но не мог сдержать. Я хотел бы доказать ему, показать, как он прекрасен. Насколько он восхитителен. Насколько он невозможен. Я хотел бы сказать ему, как я люблю его взгляд, его голос, его самого. Я не знал о нем многого, но то, что я знал, я тоже любил. Я смотрел на его жесты, на его поведение в разговоре, и думал, как сильно я хотел бы оказаться ближе. Я хотел бы знать о нем все и держать это в секрете. Я хотел бы, чтобы он доверял мне, чтобы делился самым сокровенным. Я хотел бы, чтобы я что-то значил для него. Чтобы на мое имя он откликался так же, как я внутренне таю от его. Я хотел бы сделать его счастливым. Самым счастливым. Я знал, что я сделал бы все ради этого. И мне не нужно было бы другой награды, кроме его улыбки. Кроме его огня в глазах. Я искал все способы, чтобы сделать каждый его день неповторимым, но боялся. Я был одержим этим. Он приходил ко мне еще один раз. Уже под конец зимы, не такой замерзший. Он принес с собой пару бутылок пива, я судорожно искал в холодильнике что-то, что могло сойти под закуску. Он сидел у окна, как в прошлый раз, и наблюдал. На этот раз не так неловко, а изучающе и оценивающе. Я верил, что именно так он следит за моим поведением на рейдах. Мы сидели до позднего вечера. Я почти все время молчал, хотя видел, что он пытается разговорить меня. Я боялся выдать себя, оттолкнуть. Он уходил немного растерянным, хотя я узнал много нового. Я снова полночи проматывал каждое событие, каждую мелочь. Каждый жест. Каждое слово. Каждое предложение я выбивал в памяти, как стихотворение. Под утро мне хотелось выть. Я уткнулся лицом в подушку, пытаясь пережить этот внезапный приступ душевной боли, и не понимал, чем он вызван. Может, все дело было в моей одержимости… Если бы это случилось в другой жизни, когда я не работал в Манн Ко, может быть, все было бы иначе. Может, я бы не поверил, что могу так страстно любить другого мужчину. Может, он бы переубедил меня в этом или исчез. Но здесь он не давал о себе забыть ни на секунду, он был участником этой жизни, самым ярким участником, и я смотрел на него, как фильм, и забывал обо всем на свете. После того вечера с пивом я искал поводы, чтобы пересечься с ним. Я не находил их достаточно весомыми, хотя нужно было. Я не хотел, чтобы он понял, в чем мой личный интерес к нему. Я не хотел, чтобы хоть кто-то узнал о моих чувствах. Я боялся этого, как будто болел смертельным недугом. Перед сном я перебирал варианты, репетировал сам с собой разговор и отбрасывал их, как нерабочие. Все не то. У нас с ним слишком мало общего, чтобы я мог чем-то зацепить его. Это раздирало душу на маленькие куски, а эти куски я уже сам своими переживаниями рвал на еще более мелкие части. В середине весны я не выдержал. Я пришел на базу, пока все обедали после утреннего рейда. Он сидел со всеми, доедая суп, который приготовил Солдат, и едва заметно морщился. Я уже знал это выражение лица. Ему не нравилось, но он старался не подавать вида. У меня дрожали руки и колени. Я чувствовал себя, как школьник, приглашающий на свидание девочку в окружении ее подружек. Мне казалось, что каждый наемник смотрит на меня с осуждением, что они знают, что я задумал. Я поставил джезву на плиту и перевел дыхание. Я не мог этого сделать. Я не мог подойти прямо к нему на глазах у всей команды и позвать к себе выпить кофе. Я осознавал это, глядя прямо перед собой, краем глаза видя, что кто-то встал рядом со мной, что-то сказал. Я повторял про себя по слогам заготовленные слова и нервничал до головной боли. Я растерялся, когда услышал шипение, а затем у меня из рук выхватили джезву, а меня отпихнули в сторону. Я очнулся от своих мыслей и обнаружил, что у меня убежал кофе. Инженер, качая головой, ставил джезву на подставку, осматривая залитую плиту. Мне стало стыдно, и ощущение, что на меня все смотрят и осуждают, усилилось. - Прости, я задумался… - это все, что я смог выдавить. Инженер махнул рукой. Чувствуя, что у меня горят уши, я подорвался отмывать плиту, чтобы хоть как-то заглушить стыд. Я был уверен, что все знают, о чем я думал, и постепенно мне хотелось лишь одного – вернуться в свой фургон и не выходить из него до самого вечера. Он подошел, как всегда, бесшумно. Достал из шкафчика железную губку и протянул мне взамен той, которой я безуспешно пытался оттереть жир с плиты. И невозмутимо пустил воду из крана, принимаясь мыть посуду за всеми. Это был мой шанс. Это была возможность сказать ему, пригласить, пока никто не слышит. Но я настолько был обескуражен собственным провалом, что не мог и звука произнести, лишь кивнуть на предложенную губку. Он намыливал тарелку как ни в чем не бывало. Он умудрялся не намочить рукава пиджака, а каждое его движение вытекало из предыдущего, как будто он выделывал какие-то фокусы, пока мыл посуду. Впрочем, это наверняка было мое воображение. - Тебе необязательно ее отмывать до блеска, - вдруг сказал он. – Это слишком долго, и потом, сегодня моя очередь. Я так сильно дернулся от звуков его голоса, что был уверен, что он заметил. Еще один провал в копилку сегодняшних неудач. - Мне нетрудно, - пробормотал я в ответ. - Ну, как хочешь, - ему явно не хотелось возиться с грязной плитой. Я надеялся, что он останется хотя бы посмотреть на мои старания, но он начал обходить кухню, собирая оставшуюся посуду и без сожаления выливая остатки супа. Он не замечал меня сильнее, чем это было нужно, хотя мне бы этого хотелось. Я снова вернулся в то состояние, в котором обычно был на рейдах. Я хотел удивить его. Показать, как далеко я готов зайти для него. Я не знал, что где находится на кухне собственной базы, но удача была на моей стороне. Мои руки к концу почти ломило и саднило. Пальцы словно горели, а железная губка стала почти черной. Я сполоснул ее и руки водой, переводя дыхание, и посмотрел на результат моих усилий. Плита выглядела почти новой и, что интересно, она была белой. Это было открытие, ибо с начала работы здесь я не видел ее чистой. По крайней мере, настолько. Он выглянул из-за моего плеча, его глаза стали круглыми, даже рот приоткрылся. Он выдавил какой-то нечленораздельный звук и тут же кашлянул, взяв себя в руки. Но удивление еще не прошло с его лица. - Mon Dieu, - совершенно искренне воскликнул он. – Как ты это сделал? - Да так… Я никому не признался бы, какая буря чувств сейчас поднималась в моей душе. Неожиданно для себя я понял, что его изумление – это лучшая награда. - Ничего себе… - Он провел пальцами по сияющей поверхности. – Она почти как новая. Но тебе не стоило… Я усмехнулся и еще раз вымыл руки. Боль в руках – ничто по сравнению с его реакцией. Это того стоило, вне сомнений. - Сегодня мое дежурство, - он никак не мог прекратить разглядывать плиту, словно ища мои недочеты. – Даже не знаю, что сказать. - Ничего не надо. Я вытер руки, размышляя теперь, идти к Медику и просить какой-нибудь мази или поискать сначала в своей аптечке. Он перевел на меня взгляд. - Твои руки… Я посмотрел на него в ответ. Он раздумывал с секунду, а затем обошел меня и вышел в коридор. - Идем за мной. Я подчинился. Несмотря на то, что он был несколько ниже меня, шел он довольно быстро. Я уже забыл расположение спален, но почему-то был уверен, что он ведет меня в свою. Кажется, я забыл, как нужно дышать, и почти споткнулся. Он открыл дверь и зашел, тут же подходя к тумбочке. Я же помедлил, осматриваясь и запоминая, ведь когда еще мне выпадет такая возможность?.. Здесь было чисто, никакой пыли или разбросанной одежды. На столе – несколько веточек какого-то дерева с зарождающимися листочками в высокой вазочке, блокнот и револьвер. Кровать застелена безукоризненно, сбоку от нее высился высокий шкаф с книгами, около которого стояло мягкое кресло и торшер. Под ногами – ковер, вне сомнений, мягкий, но без узоров. Еще один закрытый шкаф у дальней стены. В целом все было очень уютно, и я был почти потрясен, насколько эта комната подходила ему. Он выпрямился, держа в руках какой-то тюбик. Подошел ко мне, взял мою руку и выдавил на костяшки пальцев белый крем. Я вздрогнул от чужих прикосновений, как зачарованный, смотрел, как он равномерно распределяет мазь по всей ладони, плавно и естественно, не обделяя вниманием даже область между пальцами. Я не мог шевелиться. Не мог дышать. Все происходящее казалось сном, сладострастным и желанным, но сном. Его руки скользили по моей ладони, вверх, до запястья, и возвращались обратно, оглаживая пальцы. Я совершенно потерялся в этом мире, я забыл о его существовании, я видел только свою и чужие руки. От каждого движения становилось все холоднее в затылке, а во рту пересохло. Я думал, что умер, и умирал снова и снова. Не отрывая взгляда от моей ладони, он облизнулся, и это показалось мне ужасно пошлым. Волны мурашек одна за другой проносились вдоль моей спины, я почти привставал на носочки, но не мог, боясь спугнуть. Даже в этой ситуации. Я видел его, я желал его сейчас, как никогда, но был парализован его близостью, его действиями, его теплом. Он отпустил мою руку, и я не сдержал разочарованный вздох. Никакой боли я уже не ощущал, но не стал этого говорить, ведь он взялся за вторую ладонь. И я снова таял под его… ласками, под его пальцами, совершенно потеряв рассудок, не соображая, что происходит. Если бы я не был уверен сейчас, что все мои чувства взаимны, я бы никогда не решился на такое. Я бы сжал зубы до скрежета, я бы удержался, сухо кивнул и ушел бы в ванную, исправлять последствия таких поступков. Но я верил, прямо сейчас стоял и верил, что он делает это, потому что тоже хочет оказаться ближе. Ближе, чем есть. Ближе, чем два человека вообще могут оказаться друг другу. Я сжал его ладонь, и он замер. Я поднес его руку к своему лицу и поцеловал. Я чувствовал губами нежную кожу, вкусно пахнущую после крема, и от осознания, что это его пальцы, я сходил с ума. Я покрывал его руку поцелуями, как он только что покрывал кремом, не пропускал ни одного сантиметра. Я перевернул его ладонь внутренней стороной и прижался губами к ее центру, поражаясь, как же это нереально. Кожа была бледной, прохладной, гладкой, такой ухоженной, что мне хотелось выть, но я пока держался. Меня не напрягало отсутствие реакции, наоборот, я позабыл об этом, самозабвенно целовал его руки, зная, что готов делать это вечно. Ох, как же я одержим им… Его рука вздрогнула в моей, и я впервые поднял на него глаза. От его лица мне стало холодно, очень-очень холодно. Он медленно вывернул ладонь из моей, не отводя ставшего совсем ледяным взгляда от меня, закрыл тюбик и убрал его в тумбочку. Он не говорил ни слова, но теперь это молчание не тяготило меня. Оно убивало. Я прошептал какие-то извинения, но он не слушал меня. Я понял это с первого же слова. Я был благодарен ему, что он не ударил меня или не накричал. Я развернулся и ушел, впервые не чувствуя ничего. Это была самая страшная ошибка в моей жизни. Не только за сегодня, хотя я думал, что на этот день будет достаточно неудач. Думал, что произошедшее в его спальне – это подарок за них. Но я не сдержался и проклинал себя за то, что сделал. Я заперся в фургоне и закурил с четвертой попытки. Мои руки дрожали, еще помня ласковые пальцы, но я не хотел себя больше обманывать. Это было так глупо, что меня начало мутить. Внутри меня оборвалось что-то, и оно обрывалось снова и снова, и кажется, моя душа рухнула вниз, ударилась о землю со всего размаху. Я закашлялся, без сил опустился на сидение. Перед глазами стояла влажная пелена, но я не был готов так низко пасть. Я должен был держать себя в руках, я не мог окончательно потерять уважение к себе. И я смог. Я смог выдержать этот день, и следующий. Я смог на рейде не привлекать к себе внимания, хотя был уверен, что он рассказал каждому о том, что произошло. Он сторонился меня, я видел это. И я не мог его за это осуждать. Боль утихала и через пару недель прошла совсем. Осталась только пустота. Я был признателен ему за то, что никто не узнал о произошедшем. Он молчал, и хоть я и понимал, что это потому что он не хочет вспоминать, я был благодарен. Но я все еще хотел сделать его счастливым. Пусть он теперь не переносил меня. Пусть он будет с отвращением думать обо мне. Меня это не останавливало, это лишь ранило, но, чтобы убить меня, нужно что-то посерьезнее настороженного взгляда. Я все еще был одержим. Одержимые всегда добьются желаемого. И пусть не сейчас. Пусть не сегодня, пусть не через неделю. Пусть не сразу. Пусть не со мной, но он будет счастлив. На его губах будет улыбка, и он будет смеяться, не в силах сдержать своего счастья. Пусть я не буду этого видеть. Но это обязательно будет.