Голоса за кадром

Крис сам не понимает, какую на самом деле власть над ним всегда имел. Джошу иногда хочется смеяться в голос. Ему хватает одной фразы, неловкого упоминания, невзначай брошенного замечания, чтобы в голове тут же вспыхнула новая идея. Крис рассказывает ему о прочитанной книжке, и они, мелочь восьми лет, перекапывают весь задний двор в поисках клада. Или воруют яблоки в соседском саду, или обливают девчонок водой уже будучи немного старше. Или даже делают чуть менее глупые вещи — например, пытаются подработать. Дух свободы, желание самостоятельности и футболка, вся заляпанная краской, с отпечатками ладоней. Их тогда выгнали, не заплатив, даже несмотря на то, что тот забор они все-таки покрасили. Но у них осталось кое-что гораздо более ценное: память о веселье, головокружительном запахе краски и тепле кожи под пальцами. В сентиментальные четырнадцать Джош впервые называет Криса своим вдохновением. Исключительно про себя, несмело, будто в шутку. Не соседскую девочку с милыми веснушками на носу, не симпатичную одноклассницу, а приятеля-очкарика со смешной стрижкой. Тогда же их впервые спрашивают, чем же они хотят заниматься, и Джош в насмешку пишет «режиссировать фильмы». Потом ему, конечно, устраивают разнос, и выходка уже не кажется такой забавной. Но тем же вечером Крис с восхищением говорит, что никогда бы на такое не решился, и Джош оказывается увлеченным этой идеей и выражением его глаз. В неуклюжие шестнадцать он пишет свой сценарий. Так, ни на что не претендуя, не рассчитывая. Просто чтобы набить руку. И там впервые появляется смешливая блондинка с короткой стрижкой и большими очками. У нее нет ни имени, ни роли в сюжете. Просто комедийный персонаж, призванный высмеивать глупость остальных героев. Но она выходит слишком реальной — гораздо лучше остальных, в ее присутствии превращающихся в говорящие картонки. Слишком похожей на Криса. И Джош убирает сценарий в стол, старательно делая вид, что ничего этого не было. А потом исписанные листки случайно находит мама и расспрашивает об этой несуществующей девушке с лукавой улыбкой и излишним пониманием. Следует рассказать ей правду: он только пошутил, никакой девчушки нет и в помине, а есть Крис, близкий, знакомый до последней детали. Но Джош почему-то молчит и старательно отводит глаза, почти не пытаясь прервать мамины рассказы о первой любви. В циничные восемнадцать он, наконец, признается самому себе, что Крис слишком много для него значит. Даже показывает ему ту девочку. Исключительно из интереса — узнает он в ней себя или нет. И тот долго молчит, так, что внутри скручивается тугой жгут. А потом говорит, почему-то шепотом, со странным напряжением, что она получилась очень интересной. И Джош почти чувствует разочарование от того, что он ничего не замечает, не шутит над своей схожестью с ней, не сыплет цитатами из фильмов. Будто просто закрывает на это глаза. Они продолжают творить глупости. Впервые напиваются до беспамятства — Крис случайно проговорился, что еще ни разу в жизни не доходил до такого состояния. Впервые курят травку, и Джош не знает, от чего у него больше кружится голова: от наркоты или чужого смеха. А потом умирают его сестры, и внутри впервые появляется пустота, абсолютная, разрастающаяся. Идею, как всегда, подает, Крис. Они смотрят фильм — тупой слэшер про подростков — больше говорят, чем следят за происходящим. И Крис возмущается, что это было слишком глупо — сделать убийцей именно брата того парня, что якобы погиб по вине этой компании. Чересчур предсказуемо, ни у кого другого даже мотивов не было, все становится понятно уже через десять минут от начала. Увлекается как всегда, выразительно жестикулирует, наклоняется слишком близко — привычка больше приятная, нежели раздражающая. Джош сначала даже толком не понимает, почему тот замолкает, неожиданно останавливается, даже не завершив фразы. Только через несколько секунд до него доходит, что выражение, сменившее искристый интерес — это вина. Крис извиняется неловко, смазанно, будто впервые за все время их знакомства не знает, что говорить. Джош, конечно, отвечает, что все нормально, не нужно заморачиваться. Но эти слова, эти замечания болезненно задевают что-то внутри, вызывают мучительный отклик. Что, если правда заставить их всех пережить то, что испытали Ханна и Бет той ночью. Не убивать — он же не съехавший с катушек псих, в конце концов — просто напугать. Последний подарок его сестренкам — любимым, родным, мертвым — на годовщину их смерти. Этакий своеобразный способ почтить память. Кто-то напивается среди родственников и друзей, а кто-то реконструирует произошедшие события. Он пишет сценарий, и снова Крис получается самым живым из персонажей. Джош, поддавшись себе, делает его главным героем. Он уверен, что это будет дебютной его работой, самой лучшей и яркой. Он прописывает сцены, пытается сделать их запоминающимися и грамотно поставленными. Учитывает все, с поражающей самого себя дотошностью: ракурсы, детали, диалоги. В поисках интересных моментов пересматривает тонну фильмов. Вместе с Крисом, конечно же. Без него вся эта суматоха теряет изрядную долю удовольствия и смысла. Они смотрят фильмы про сумасшедшего конструктора, залпом, всю серию. Спорят по поводу концовки первого — Крис восхищается ей, позабыв про свой первоначальный скептицизм, и Джош берет на заметку этот ход — не просто наблюдение издалека, но непосредственное присутствие в центре событий. Впервые задумывается о том, чтобы самому участвовать в представлении не только в качестве режиссера, но и действующего лица. Сначала в роли такой же жертвы, растерянной, подвергающейся не меньшей — пусть и сугубо гипотетической — опасности, чем остальные. Потом — в роли психа, того самого маньяка. И сценарий начинает играть новыми красками. Замечание Криса о том, что выбирать между двумя равноценно любимыми людьми и есть настоящий кошмар, в отличие от остальной кровавой бутафории, выливается в очередную сцену. Джош старательно вписывает на одну сторону весов Эшли, а на другую… долго раздумывает, методично применяет остальных. Ему хочется, чтобы эта сцена — заранее любимая, тщательно прорабатываемая — стала украшением сценария. Его центром. Он переписывает ее вновь и вновь, не находя того, кто смог бы достаточно оттенить Эшли, заставить Криса на самом деле метаться, разрываться между двоими, мучительно выбирать. Самым последним вариантом он прописывает себя. Так, чтобы отмести все сомнения и окончательно отдать эту роль Сэм. А потом перечитывает, смеется над собственной наивностью, перечеркивает. И пишет вновь, а потом еще раз, и еще. Потому что понимает, слишком ясно, слишком отчетливо, что только между ним и Крисом есть что-то настолько сильное и прочное, способное переиграть недосказанность между Крисом и Эшли. Пусть это и отдает чем-то глубоко больным, почти лихорадочным — заставлять его делать такой выбор. Чем-то голодным. Пилу в эту сцену он вставляет ради отсылки. Изначально, когда на месте Джоша предполагались другие, это должен был быть люк в полу или замедляющая сердцебиение инъекция. Что-то страшное, но, вместе с тем, безвредное. Однако окончательный выбор дает ему ту самую свободу, и он с удовольствием вписывает отсылку к их совместным вечерам, теплым, переполненным уютом и понятным только им двоим юмором. Получается что-то вроде поклона своим вдохновителям — как и топор, по сюжету всаживаемый в дверь возле фуникулера, был реверансом в сторону Кубрика. Своеобразное заигрывание, способ сказать: ну, а это-то ты сможешь узнать? Джош невольно улыбается, представляя, как потом Крис будет вспоминать пережитое, замечать каждую из этих деталей, немых кинофраз, которыми они так любят перебрасываться. Как непременно восхитится всей проделанной работой. Он любовно гладит свой сценарий самыми кончиками пальцев. И думает, что самые важные для него люди – Бет, Ханна и Крис — обязательно его оценят.