Четыре журавлика

      — …А справа вы можете наблюдать самый известный из экспонатов нашего мемориала, Атомный купол. До войны это было здание Выставочного центра Торгово-промышленной палаты Хиросимы. В момент взрыва…       Миака поймала себя на мысли, что совершенно не хочет поднимать глаза выше реки. Она уже и так успела несколько раз посмотреть на знаменитые развалины, пока класс тащился по парку. Ох, как не хотелось ей ехать именно на эту школьную экскурсию — человеку, не понаслышке знающему, что представляет из себя кошмар под названием «война», вот только живых картин ядерного взрыва и не хватало для напоминания, — но увы, от программы не сбежишь. Воспоминания, накладывающиеся на рассказ гида, казались настолько острыми, что даже есть не хотелось. Фонтан Молитвы, Пламя Мира, мемориальный музей — слишком много дурных ассоциаций во всём. Вот если бы рядом была Юи, может, было бы и спокойнее. Взять лучшую подругу за руку, вместе отвлечься на каких-нибудь воробьёв… Но та плелась в ста метрах сзади, в следующей группе, и выглядела ничуть не веселей.       Голос экскурсовода ехал по накатанной, сквозь наигранную заинтересованность (а как ещё увлечёшь этих сорванцов, если не на собственном примере?) прорывалась усталость и измученность жизнью. Класс дисциплинированно делал вид, что всем очень интересно. На самом деле, кого-то история о бомбардировке тронула, кто-то откровенно скучал, а кто-то тихонько перешёптывался на заднем плане, обсуждая модный журнал. Миака тихо и незаметно сбросила скорость, переместившись сначала к болтушкам, потом за них, а потом за дерево. Лучше она подождёт, подпирая спиной ствол и не глядя на жёсткие арматурины Атомного купола, так остро напоминающие о сожжёных деревнях Конана.       Параллельный класс приближался как-то уж слишком медленно. Наверное, так только казалось, ведь сто метров — небольшая дистанция. Скорее бы...       ...Юи издалека приметила фортель подруги, обычно бойкой, но сейчас мрачной, как на похоронах, и исподтишка махнула ей рукой, мол, стой где стоишь. Когда группа протащилась мимо, она так же тихо улизнула за тот же толстый ствол.       — Миака, ты чего?       — Так, ничего. Тяжело здесь, чувствуешь?       Юи хотела было сказать «нет» из вечного духа противоречия, но заметила, как у подруги дрожат губы, и против воли согласилась:       — Да… Земля плачет.       Миака тихо кивнула, глядя на свои туфли. Плохое это было уныние, за ним обычно следовало что-нибудь из ряда вон нехорошее.       — Надо догонять классы. Влетит ведь, если учителя заметят наше отсутствие, — попробовала Юи расшевелить подружку. Но Миака только мотнула одангами. Наверное, ей сейчас более чем скверно. Быть жрицей самого позитивного из Четырёх богов, того, что несёт в себе пламя жизни — и стоять на земле, не так давно спалённой пламенем смерти. Да она слышит этот безмолвный крик в тысячу раз сильней кого бы то ни было на Земле!..       Юи положила руку на запястье лучшей подруги и ненавязчиво пустила в ход последнее средство:       — Хочешь булку с якисобой? У меня есть.       — Не хочу, — это уже разило наповал ничуть не хуже «Малыша»*. — Хотя… Давай.       Юи облегчённо выдохнула и полезла в сумку за обещанным пирожком. Ну хоть что-то в этой жизни неизменно, ну хоть знаменитый аппетит Обожрицы не умер следом за её обычно позитивным настроением.       Запихнув в рот сразу половину булки, Миака пробубнила что-то невнятное, но её голос прозвучал чуть бодрей. Богатая практика общения позволила даже распознать отдельные слова и достроить смысл фразы, так что получилось ответить сразу, не переспрашивая:       — Ну да, немного знаю. Я тут уже была, три года назад меня папа привозил, просто так.       Миака снова выразительно и непонятно забубнила сквозь вторую половину пирожка.       — Я тебе что, экскурсовод? — нарочно возмутилась Юи, но всё же поддалась на щенячьи глазки, которые так хорошо удавались лучшей подруге холодильника. — Ну ладно, ладно, пошли. Получать нагоняй — так вместе. Куда твои глаза глядят?       Обладательница двух пирожков на голове и одного в пасти выразительно ткнула пальцем наобум.       — Фуфа, — провозгласила она.       — Туда, так туда, — покладисто отозвалась Юи, направляясь куда сказали. — Кажется, это к памятнику с журавликами.       — Фафими?       Юи чуть не споткнулась и уставилась на Миаку, как на инопланетянку.       — Ты что, правда, не знаешь? — получив утвердительный кивок, она обречённо вздохнула и принялась за ликбез. — Среди выживших при бомбардировке оказалась одна маленькая девочка, Сасаки Садако. Через несколько лет у неё пошла развиваться лейкемия, которую тогда совершенно не умели лечить. Врачи давали ей год жизни от силы. И тогда подруга принесла ей бумагу и посоветовала сложить сэмбацуру — тысячу журавликов. Ну, ты понимаешь, чтобы загаданное сбылось и Садако поправилась. Но она успела сложить только шестьсот сорок четыре журавлика…       Последнюю фразу Юи почему-то договорила совсем тихо. Наверное, потому что в горле вдруг встал ком — уж очень место располагало. Здесь, в возрождённом из пепла городе, старая история вдруг перестала быть старой и ожила. Больница, мучительные процедуры, постоянная дурнота и ужасная слабость, распухшие пальцы, в которых путается и никак не хочет складываться упрямая бумажка, выпрошенная у соседей по палате, и нет сил сделать последний сгиб, нет сил даже поднять упавшего журавлика с простыней…       Миака силой загнала в желудок остатки булки.       — Она умерла?       — А ты как думаешь, дура? — неожиданно резко отозвалась Юи и тут же снова сникла. — Потом её друзья доделали журавликов и похоронили сэмбацуру вместе с ней. Кто-то услышал эту историю, кто-то о ней написал — и люди стали присылать Садако журавликов, посылки шли и после её смерти. Знаешь, они идут до сих пор…       И она выразительно махнула головой в сторону стеклянных боксов, окруживших памятник и накрывающих стаи бумажных журавликов.       Миака внимательно оглядела монумент — похожий на ракету постамент, по бокам от которого летели дети, а на самом верху распятием возвышалась фигурка девочки, поднимающей огромного журавлика. Юи, слишком хорошо знающая смысл этого необычно молчаливого и пристального внимания, поспешила добавить:       — Эй, всё в порядке? — хотя отлично знала, что Миака ни за что не скажет.       Но Миака сказала.       — Всем погибшим детям. Да?       Юи кивнула.       Миака снова окинула долгим взглядом памятник и стеклянные боксы с пылающим разноцветьем журавликов, слетевшихся сюда со всего мира. У подножия монумента тоже лежали журавлики, хоть и не так много. Маленький мальчик в зелёной панамке как раз клал ещё одного, пока мать фотографировала его на «мыльницу».       Юи, нервничая, решила продолжить рассказ, чтобы хоть как-то сбить эту противоестественную задумчивость:       — Кстати, этот мемориал не единственный, ей даже в Америке памятники есть. А ещё существует Медаль Четырёх Девочек, которую вручают борцам за счастье детей. Она названа в честь Садако и ещё трёх таких же девчонок.       Миака ответила вопросительным взглядом. Юи закатила глаза — положительно, её подруга никогда не интересовалась ничем, кроме еды и Сукунами Таки, также известного, как Тамахомэ.       — Ну… Сейчас, дай вспомню. Анна Франк, еврейская девочка, писавшая дневник о жизни под властью нацистов и погибшая в концлагере. Таня Савичева, русская, пережившая какую-то страшную блокаду в той же войне и умершая потом от истощения. По-моему, тоже вела дневник. Американка Саманта Смит, посол доброй воли, решившая остановить возможную ядерную войну и погибшая в авиакатастрофе. И наша Садако, — девочка кивнула на памятник.       — Круто, ты столько знаешь, — протянула Миака с обычной ноткой зависти. — Я даже никогда не слышала, чтобы была медаль в честь четырёх девочек…       Она осеклась.       Жрицы медленно подняли друг на друга глаза.       — Ч… четырёх, — эхом повторила Юи ключевое слово.       — Ты думаешь о том же, о чём и я? — одними губами отозвалась Миака.       — Я не знаю, — беспомощно прошептала Юи, чувствуя, как внутри всё леденеет. — Но… Слушай, в туристическом центре точно-точно продают бумагу для оригами!       …Через двадцать минут они снова подошли к памятнику и опустили у каменного подножия своих журавликов.       Чёрный, северный. Для заснеженного, измученного голодом, но непокорённого Ленинграда.       Чтобы никогда больше детям не приходилось хоронить всю свою семью.       Белый, западный. Для далёкого провинциального городка, для школьных тетрадок и клякс от неудобной ручки на пальцах.       Чтобы никогда больше детям не приходилось быть умнее взрослых и опытных политиков.       Красный, южный. Для жаркой крови и тёмных волос странствующего народа.       Чтобы никогда больше ни один ребёнок не был назван «низшей расой».       И синий, восточный. Для той, которая знала, что надежды нет, но всё же не сдалась.       Чтобы никогда, никогда-никогда больше солнце не вспыхивало на земле.       …В Колокол Мира они ударили вместе. Потому что надо было как-то поставить точку.