Ты – мазохист, ты гвоздями прикован к кресту. Я – мазохист, я годами тащу твой крест. (с) Эвиг Кайт
Лагуна Бич — мелкий бледный песок, ярко-голубой океан, жаркое солнце, валуны и пальмы. Алисии восемь, и она запоминает это лето на всю жизнь: загар липнет к плечам и носу, купальник розовый, мороженое тает через пару секунд после того, как его выкладывают в вафельный рожок, и капает на босые пальцы. Папа смеется и обещает ей, что купит еще. Мама улыбается как самая счастливая в мире женщина. У Ника зеленые шорты и сланцы на загорелых ногах — он всасывает остатки колы из бумажного стакана через трубочку, и это неприятный звук — Алисия морщит нос и говорит ему «фу» словно нашкодившему щенку — Ник вытаскивает трубочку и бросает её в сестру. Нику десять, и он хорошо плавает. Алисия барахтается у берега под присмотром мамы и иногда со страхом оборачивается, осматривая океан до самого горизонта, разыскивает знакомую макушку с темными волосами — ей кажется, что брат специально заплывает так далеко, чтобы напугать её, но мама успокаивает: «Он же с папой, не волнуйся». Ник выныривает совсем рядом, обдавая ее брызгами, или подплывает под водой и пугает, хватая за коленки. Она вздрагивает и начинает лупить его по плечам и дрыгать ногами в воде, пиная его в живот — они визжат так, что люди вокруг недовольно оборачиваются, но мама стоит рядом, по колено в воде, и лишь смеётся. Они дерутся часто, но мгновенно мирятся, как и сейчас, и брат учит её плавать, пообещав, что ни за что на свете не отпустит. К концу каникул у Алисии сгорают плечи, Ник рвет свои сланцы, запнувшись об бордюр возле отеля, у них в багаже воспоминаний десять вкусов мороженого, песчаные замки, яркое солнце и тёплый океан, а также улыбки родителей, таких счастливых, прогуливающихся за руки вдоль побережья. Нику десять, до смерти отца — ещё три года.***
Алисии семнадцать, и она ненавидит домашний телефон. Во время интернета и мобильников в их доме по этому телефону могут позвонить только по поводу Ника, и она боится этих звонков. Каждый раз, когда тишину гостиной разрывает дребезжащий звон, сердце уходит в пятки и нормально вдохнуть не получается до тех пор, пока мама не кивнет с облегчением — живой. Алисия каждый раз думает, что это может быть приглашение в морг на опознание, и это страшно, страшнее всего остального. Алисии семнадцать, и её брат наркоман — вряд ли можно объяснить тому, кто с этим никогда не сталкивался, как это — бояться звонка, держать дома заначку с викодином на крайний случай и сочувствовать матери, которая обрывает телефон, пытаясь разыскать Ника. Алисии семнадцать, и она уже давно перестала плакать из-за брата и гуглить что-то вроде «помощь родственникам наркозависимых» или «героиновая ломка». Отец умирает, когда ей исполняется одиннадцать, и они с Ником как-то не договариваясь разбирают роли. Брат быстро катится по наклонной, начиная с прогулов, сигарет и травки, к шестнадцати всё реже появляется дома и пугает её своими расширенными зрачками, к семнадцати переходит на героин, а Алисия учит испанский, делает уроки, немного рисует, пишет смски и старается не влезать в попытки матери вытащить брата из океана дерьма. Она — идеальный, беспроблемный ребенок. Или кажется такой. Быть младшей сестрой должно быть здорово: лучшие подарки и разговоры по душам, защита и поддержка, помощь с уроками и прогулки на аттракционы. У неё всё не так; быть младшей сестрой для Алисии Кларк означает иногда оттирать ковролин от блевотины и вливать в Ника куриный бульон почти насильно, набирать его номер и почти никогда не дожидаться ответа, слушать его обещания завязать — и уже не верить. Она давно не верит его словам вроде «я могу слезть, сестричка». Уже давно, еще с тех пор, как однажды обдолбаный Ник влез в окно её комнаты втихаря от мамы и попросил денег — «это последний раз, Алисия, я не могу спрыгнуть вот так сразу, на сухую». Она отдала ему сэкономленные двадцать долларов, зная, что он их никогда не вернет — и перестала верить. Алисии семнадцать, она владеет испанским на уровне носителя языка, никогда не пробовала наркотики и предпочитает тусовкам одноклассников хорошие книги. У неё есть чудный, понимающий Мэтт и еще один год, который она должна провести в городе ангелов, в котором она просто задыхается. Двенадцать месяцев пройдут, а потом нужно будет просто обнять маму, попрощаться с Трэвисом и укатить в Беркли. И, может быть, у неё получится выпутаться из этой липкой паутины. Может быть, расстояние сделает жизнь проще. Слышать о практически непрекращающихся похождениях Ника лишь в телефонных звонках от мамы — никаких поездок в больницу, где брат торчит с отходняком, никакой пустой комнаты, где никогда не расправляется застеленная кровать, никаких страшных звонков — другая жизнь, новая. Вся проблема в том, что она его любит, несмотря ни на что. Идеальным исходом было бы выкинуть его из своей жизни, как выкидывают старую обувь, и больше ничего не бояться, но это нереально. Ника сбивает машина, когда он босиком бежит посередине дороги, и они едут в очередную больницу. Трэвис ведет автомобиль, мама дергает себя за лацканы пиджака — Алисия втыкает наушники и делает звук погромче, не желая слышать очередной разговор, словно повторяющуюся пластинку. Ник улыбается как тот мальчишка в зеленых шортах на пляже, и она больше не может злиться, вспоминая десять вкусов мороженого и те замки из песка, которые они строили вместе. Одна рука у нее под животом, а вторая на спине. - Не забывай двигать ногами. Это легко. Ты справишься, у тебя получится, сестричка. Вот так, хорошо, не бойся. Вода делает тела легкими, и Ник помогает ей держаться на плаву и советует не суетиться, и потом убирает руки, позволяя ей плыть самой, но страхует — потому что обещал не отпускать. - Ты плывешь! Пап, смотри, она плывет сама! Ник улыбается как тот мальчишка, порвавший сланцы, и Алисия залезает с ногами на его койку, словно маленькая девочка, которой приснился кошмар, и она пришла к брату за утешением. Она двигает ближе столик с едой и набирает в ложку желе — у брата связаны руки, что неудивительно после той херни, что он нёс под наркотой — что-то про кровь, кишки и людей, жрущих других людей. - Ты идеальная, а я нет. Ник говорит с набитым ртом, Ник гладит свободными пальцами её запястье, и Алисия на мгновение чувствует себя почти счастливой. Они тихо переговариваются, пока она кормит его с ложки; если не считать пациента за шторкой — они только вдвоем, и она любит брата таким, прямо вот сейчас, в эту минуту. Двадцать четыре часа назад он был еще удолбан вусмерть и нёс бред. Двадцать четыре часа спустя его уже накроет ломкой. Она видела, что это значит, и прекрасно знает, что будет происходить — Ник будет одновременно дико потеть и мерзнуть, чувствовать ужасную тошноту, а его пальцы, так ласково гладящие сейчас её кожу, перестанут слушаться и начнут трястись так, что он не сможет удержать в руках карандаш. И он забудет все свои обещания, как забывает каждый раз, потому что думать будет лишь о следующей дозе. - Это больше не повторится, — говорит Ник, — Я с этим завязываю. Я так решил. - Ладно, — говорит Алисия, не веря ему ни на единую секунду. - Ладно? — переспрашивает он, поднимая брови. - Окей, — подтверждает она. И не верит, конечно же. У них есть десять минут, пока мама, ночевавшая здесь, переодевается и чистит зубы в больничном туалете. У Алисии есть десять минут на то, чтобы побыть младшей сестрой. Спустя пару часов Ник сбегает из больницы. Она думает, что всё началось по новой даже раньше, чем она предполагала.***
В школе только и обсуждений, что то фейковое видео. Алисия поднимает брови, смотря в экран — ну прикололся кто-то, бывает. Все говорят о стрельбе на дороге и происшествии, заснятом на камеру — она готова усмехнуться. В видео в мужика выпускают кучу пуль, а он упрямо идет в сторону стреляющих, поднимается с коленей, а на асфальт валится только после пули в лоб. Что ж, кто-то круто работает с видеоредактором. Херня, у нее в жизни проблемы покруче. А потом объявляют короткий день. Громкоговоритель голосом директора велит не паниковать и не суетиться, а спокойно идти к автобусу. - А как же Ник, мам? — Алисия кидает на мать, которая велит ехать домой, вопросительный взгляд. - Оставайся дома. Ты будешь там, если он вернется. - Когда он вернется. Всего одно слово, а смысл меняется полностью.***
У Мэтта температура под сорок — его ужасно лихорадит. Алисия приносит ему воду и влажное полотенце на горячий лоб, звонит 911 и слушает в трубке короткие частые гудки. Мама, Трэвис и Ник приезжают спустя десять минут после звонка и, к удивлению Алисии, брат не выглядит так, словно успел принять очередную дозу. Она бы задалась вопросом о том, зачем он вообще сбежал, если сам объявился на следующее же утро, но её сейчас куда больше беспокоит Мэтт, который выглядит просто жутко. Ник гремит ящиками в ванной и ищет он там явно не капли для глаз, Трэвис выглядит так, словно съел что-то не то на завтрак, мама велит отойти от Мэтта подальше и обещает вызвать врача, но только из машины — Алисия думает, что она единственный адекватный человек в этой семейке. Мэтт просит её уйти сейчас, — Это действительно может быть опасно, я не хочу, чтобы ты заразилась. Мои родители вернутся совсем скоро. Иди. Она абсолютно ничего не понимает. Дома Ник валится на диван — его лоб покрыт мелкими капельками пота, но он просит одеяло. - Держись, большой брат, — просит Алисия, накидывая на него плед, и ставит в изголовье ведро — это явно пригодится сегодня. - Мама, у тебя есть заначка? — спрашивает она, потому что это необычайно больно — смотреть, как мучается Ник, — У меня был викодин. - Я смыла его в унитаз. Врач не берет трубку. - Мама, что делать? Это очень опасно! Можно поехать к доктору. Мама! — она почти кричит, потому что у Ника свистящее, тяжелое дыхание, и он выглядит так, словно скоро сдохнет прямо на этом диване. Страшно. Алисия прекрасно знает, что мама в курсе того, как страдает Ник, потому что видела в ее браузере открытые страницы с запросами вроде «героиновая ломка» и «жизнь без наркотиков». Мэдисон Кларк, может быть, и не идеальная мать, если допустила всё это дерьмо, что происходит в их жизни, но сейчас она просто берет куртку и выходит из дома, несмотря на то, что Трэвис уехал, а в городе творится какая-то дрянь.***
У Алисии на руке рисунок перманентным маркером, который оставил Мэтт. Это, наверно, единственное хорошее, что есть у нее сейчас. Ник в гостиной корчится на диване — Алисия слышит, как он постанывает от боли, и рассеянно мешает ложкой бульон, но смотрит не в кастрюлю, а в телефон, набирая Мэтту тысячную смс, на которую никогда не придет ответ. Лос-Анджелес — удавка на тонкой шее. Она задыхается в этом городе, жарком и пыльном, пропахшем бензином, она задыхается в этом доме, где есть комната, в которой никогда не расправляется застеленная кровать, где все боятся телефонных звонков. Она словно закрыта в спичечном коробке и очень хочет вдохнуть. Вся жизнь - словно песчаный замок, который может осыпаться в любой момент. Она знает, что Ник даже ложку этого бульона в себя не засунет, но всё равно наливает ему тарелку, а остальное сливает в термос, чтобы отнести Мэтту. Вот только Ник протестует — сваливается с дивана и ползет за ней по коридору на коленках, — Ты же пообещала маме, что не уйдешь! - А ты-то сдерживал свои обещания, Ник? — орёт Алисия, — Хоть одно из долбаных обещаний за эти годы? Она оставляет его валяться на полу и сбегает по ступенькам — брат кричит ей вслед что-то о том, что Мэтт её убьет, что она уже не вернется, а потом крики вдруг затихают, резко, словно кто-то выключил звук. Ей так хочется оставить его там, но Алисия возвращается, взбегает по ступенькам и застает брата почти возле двери — с закатившимися глазами, с выгнутой в дугу спиной, со рвотой на воротнике. Она ударяется коленками об пол, она поворачивает его безвольно мотающуюся голову, она помогает ему не захлебнуться и кричит как одуревшая дура. - Нет, Ник! Только не сейчас, нет, нет, Ник, не поступай так со мной! Не смей, тупой сукин сын! А потом, когда он затихает, она прижимает его к себе и закрывает глаза, повторяя только, — Шшш... Всё хорошо. Не двигайся, всё хорошо. Шшш… Лежи. В доме пахнет моющим средством, Алисия ползает на коленках, оттирая пол — бледный Ник лежит на диване и молчит. За окном уже начинает смеркаться, Мэтт не звонит, Трэвис не звонит, мама не возвращается. На улице соседи нестройно выводят «С днём рождения!» своей девятилетней дочери, у неё на руках резиновые перчатки, в телефоне ни одного долбаного ответа ни на одно из долбаных сообщений, а на диване брат с ломкой — просто идеальный, мать вашу, вечер. Ник задирает голову, чтобы видеть её, и говорит, — Прости меня. Ей так хочется ответить, — Да пошел ты. Но она говорит, — Мама уже должна была вернуться. Кто-то уже должен был позвонить. Давно, — и снова трет ковер губкой. Ник говорит, — Спасибо. Алисия хочет сказать что-то вроде «ты никогда не справишься с этим, если не перестанешь быть таким безвольным дерьмом» или «ты хорошо плаваешь, ну а выплыть из этого океана дерьма слабо?» Но она медленно стягивает перчатки и говорит только, — Я тебя ненавижу. У Ника мокрая челка, огромный синяк на лбу, он притихший и выглядит таким смертельно больным после приступа; он смотрит ей в глаза и отвечает, — Я знаю. А потом устало прикрывает веки. Соседи всё ещё поют свою песенку, а в доме вдруг гаснет свет. Мама возвращается поздно, вид у неё ужасный, но оксикодон она всё-таки приносит — Ник держит маленькую таблетку на ладони так, словно это лучший подарок в его жизни. Лучше велика, игровой приставки, поездок к морю и Диснейленда в Анахайме, где они фотографировались с Микки. Словно таблетка окси — это что-то эквивалентное счастью. Она уходит в свою комнату, чтобы снова поговорить с автоответчиком Мэтта, а еще — чтобы не видеть, как Ник принимает дозу. Когда она возвращается в гостиную, Ник уже спит, подложив руку под щеку, и он сейчас кажется совсем другим. Тем самым братом. Старшим. Любимым. Алисия думает, что каким бы козлом брат ни был, она всё равно любит его, за эту невнятную попытку помочь, за то, что он её семья. Да и разве можно просто разлюбить человека, который научил тебя плавать? Нет.