Химмельхоф

Дребезжащий тонкий голосок карлика разорвал сонную округу, вспугнул птиц, вспорхнувших с тяжелых, отягощенных каплями дождя, веток. Черной тучей пернатая стая взметнулась в бездонную, пока еще летнюю, синь небес, раскричавшись на разные голоса, составляя аккомпанемент продолжавшему горланить певцу. - Я в осеннем лесу закопал колбасу! А какой-то нахал колбасу откопал! Черная, жирная грязь дороги чавкала под сапогами спутника певца, разлетаясь под размеренными, неторопливыми шагами. - Я нахала поймал, колбасу отобрал! Птицы вернулись, гроздьями обсев дубы по обе стороны дороги, молчаливо взирая на путников. Карлик остановился, укоризненно посмотрел на умолкший пернатый хор, почесал свой горб, затем зад, немного подумал и принялся копаться в видавшей виды пестрой торбе, висевшей обычно на спине, а теперь, удобства ради, переброшенной на впалую грудь. Совершая все эти действия, маленький человечек не упускал из виду своего высокого, худого, как жердь, спутника, все поглядывал тому в спину. Наконец, карлик нашел то, что срочно требовалось – трубочку, к концу которой был привязан бычий пузырь, наполненный горохом. Издав восторженный хмык, уродец на бегу пустился в пляс, догоняя облаченную во все черное фигуру, потрясая погремушкой: - И в осеннем лесу я его закопал! Деревья закончились, обнажая обширную долину, украшенную аккуратными домиками с ладными крышами, трубы которых весело коптили в небо. - Слишком тихо, господин Эгильрих, - заявил уродец, потрясая своим потешным колпаком с бубенцами. – Для такого-то громадного поселения уж очень тихо. И горелым-то мясцом как несет. И действительно – домишек было много. Уж никак не меньше сорока дворов, насколько смог рассмотреть, прищурившись, карлик. Однако, ни лая собак, ни криков вездесущей детворы слышно совсем не было. Не мычала скотина, которую в этот час давно пора было уж и подоить. Не горланили петухи, предвещая, что день скоро окончится. И над всем этим царствовал запах горелого мяса, забивая ароматы поселения. Карлик втянул душок, облизнулся, перевел взгляд на спутника, вопросительно приподнимая белесые, редкие брови. - А еще мускусом. Чуете, господин? Человек молчал, разглядывая деревню, наклонив голову, словно прислушиваясь. Затем утвердительно кивнул и зашагал все так же неторопливо в сторону поселения, не удостоив мальца каким-либо ответом. Уродец пожал плечами, от чего бубенцы весело звякнули, скорчил хитрую рожицу и поскакал следом за господином Эгильрихом, стараясь не попадать в лужи худыми сапогами. Перед самым частоколом находился столб с привязанным, обугленным телом. Дрова, которыми столб был обложен, еще дышали невыносимым жаром. Карлик, хотевший было стащить из вязанок палку, отпрыгнул назад, схватился за грязный палец с кривыми, толстыми ногтями, возмущенно на него принялся дуть и шипеть ругательства в сторону покойника. Господин Эгильрих все так же молча уставился на карлика своими черными, как ночь глазами. Тот умолк тут же, следуя за высоким спутником. Из-под открытых ворот бросилась собака, захлебываясь лаем, затем остановилась, поджала хвост, гавкнула один раз, заскулила жалобно и убралась за забор. В совершеннейшей тишине путники вошли в деревню. В первом же домишке, на который бросил взгляд господин Эгильрих, тут же грохнули, закрываясь, ставни. Впрочем, не все жители оказались такими впечатлительными, как в первой хате. Чем дальше господин Эгильрих шел по дороге, старательно обходя коровьи лепешки, тем больше народа оказывалось на улице. Крестьянские, рябые лица молча провожали путников, некоторые жители отправлялись следом за ними. Уродец буквально ощущал на своем горбу их горящие, словно угли костра, взгляды. Все так же не мычала скотина, не лаяли псы. В совершеннейшей тишине, разбавленной звяками и бряками колпака карлика, господин Эгильрих шагал в сторону самого большого и ладного домика, в котором должен был жить деревенский староста. Людское море колыхалось следом, дыша все тем же смрадом горелого, человеческого мяса. Карлик хихикнул, потрясая погремушкой и заорал: - Чтобы жопа не толстела, разминай трудом ты тело! Ноги выше, руки шире, за день раза три-четыре! Высказав этот нехитрый стишок, шут звякнул колокольцами и пустился в пляс, на себе доказывая правдивость частушки. Деревенские зрители подавленно молчали первое время, затем раздались жиденькие смешки, а дальше кое-где откровенно расхохотались. Карлик крутанул колесо, ловко обходя коровьи мины, сорвал шквал аплодисментов, когда будто бы совершенно случайно не удержался и обрызгал грязью дородную матрону из первых рядов. Женщина оскорбилась не на шутку и выплеснула на несчастного уродца ведро проклятий и, завершая успех, попыталась бросить в него комком грязи. Снаряд пролетел мимо, шлепнувшись прямо возле ног господина Эгильриха. Матрона победно щурилась, пока не столкнулась взглядом со спутником карлика. Чем дольше она смотрела в бледное лицо, на котором углями горели черные глаза, тем быстрее улыбка сползала с лица. Сквозь притихшую толпу протискивался мужик потолще многих богатых горожан. И его одежда, получше и почище, чем у многих присутствующих, говорила сама за себя. Карлик прищурился, догадываясь, что это и есть староста деревни, которого они так с господином Эгильрихом хотели видеть. Оглянувшись на своего спутника и дождавшись едва заметного кивка, уродец крутанул колесо в сторону старосты, заляпав того едва ли не по пояс, стал на ноги и раскланялся, позвякивая бубенчиками и потрясая своей погремушкой. - Чего надобно? – весьма нелюбезно осведомился староста, с совершенно нескрываемым раздражением глядя то на карлика, то на господина Эгильриха, черным изваянием застывшим позади шута. – Мы не подаем убогим по пятницам. Уродец выпрямился и довольно неприятно оскалился, демонстрируя острые, желтые зубы. - Как называется сия дыра, почтеннейшая публика? - Химмельхоф она называется, - все так же нелюбезно отозвался староста вместо почтенной публики. – И дыра у тебя сейчас в башке будет, коли не выметешься отсюда немедля, уродина! Господин Эгильрих вышел вперед, становясь около карлика. - Битка, - негромко сказал он. Шут, услыхав свое имя, тут же оказался за спиной господина Эгильриха, показал взбешенному старосте бледно-розовый язык и замер. Староста шагнул вперед, сжав кулаки, чтобы выполнить угрозу про дыру в башке, но остановился, словно врезался в невидимую стену, когда спутник карлика достал из-под плаща черного цвета дудочку, демонстрируя толпе. - Сколько? – хрипло спросил староста. – Сколько возьмешь, крысолов? Господин Эгильрих кивнул карлику. Битка выкатился вперед, вновь заляпав грязью старосту, но тот смотрел только на дудочку, совершенно не обращая внимания больше на ужимки уродца. Битка пощелкал кривыми пальцами, привлекая к себе взгляды старосты и толпы, достал из торбы полотняный мешочек, протягивая высшей власти. У старосты и многих деревенских вытянулись лица. - Сдурел совсем? – сурово осведомился представитель общественности. – У нас столько нет! Это очень много! - Не меня же крысы заедают, - пожал плечами карлик. – У меня только вши. Хочешь – поделюсь? Господин Эгильрих молча двинулся к деревенским воротам, сделав знак Битке следовать за ним. Тот покрутил мешочек, сунул его в торбу и вприпрыжку последовал за крысоловом. Сзади послышался ропот людской, ругань и женский плач. Битка замедлил шаг, уже зная, что так просто из деревни они не уйдут, и улыбнулся в спину господину Эгильриху, а затем закрутил головой, отыскивая таверну. Очень уж хотелось есть. - Стой, крысолов! – взмолился староста, и море людское просительно застонало вместе с ним. – Погодь. Обговорить надобно. Господин Эгильрих остановился, повернулся. - У нас, правда, столько нет, - заканючил староста, просительно заглядывая крысолову в холодное, бледное лицо. – Сам понимаешь, крысы который год жрут все. Урожаи, птицу… Господин Эгильрих равнодушно отвернулся и зашагал к воротам. Битка, насвистывая незатейливую мелодию, двинулся следом, стараясь позвякивать бубенцами в такт. В конуре завыла одна собака, затем другая, послышались женские всхлипы и грязная мужская брань. Позади волновалась деревня, голосила, словно только что объявили наступление Страшного Суда. Они вышли за забор, когда сзади послышалось сдавленно: - Стой, крысолов! Стой! За ними бежал староста, разбрызгивая грязь и воду из луж. Господин Эгильрих остановился, замер и Битка. - Ладно, найдем, - задыхаясь от быстрого движения, зачастил староста. – Ты только не уходи… сожрут они нас совсем… как пить дать – сожрут… Староста подрагивал, тряся толстым подбородком, бока его ходили ходуном, а руки дрожали. - Пойдем, пойдем… - задыхался староста. Господин Эгильрих пошел следом за мужиком, сопровождаемый звяканьями колокольчиков ухмыляющегося Битки. - Пожрать бы чего-нибудь, - мечтательно и громко заявил шут. - Сейчас, сейчас, - пропыхтел староста, указывая в сторону трактира. – Вы идите, господа, с Анхелем, он проводит и устроит вас. Из толпы выкатился худощавый, заросший редкими волосами мышиного цвета, мужичонка, поклонился господину крысолову и карлику, указывая рукой на хату, стоявшую совсем недалеко от дома старосты. На вывеске гордо красовалась пузатая кружка, украшенная шапкой пены, краска на которой облупилась, но когда-то, несомненно, была белой. Внутри было жарко натоплено, стояло с десяток столов, которые тут же заняли наиболее любопытствующие из местных. Господин Эгильрих равнодушно мазнул по закопченным стенам взглядом, уселся за стойку. Трактирщик Анхель занял место по другую сторону и подобострастно осведомился, что господину крысолову подать. Тот молча указал на пивную бочку. Битка же попросил чашку молока и краюху хлеба с кровяной колбасой. - Сей момент! – радостно заулыбался Анхель, делая знак служанке – ладной девице с очаровательными косами и рыжими пятнышками веснушек на простецкой мордашке. Та подхватила забрызганный передник вместе с юбками и исчезла в кухне. Трактирщик налил пива господину крысолову и почтительно поставил на стойку, предлагая еще и колбаски. Колбаски остались невостребованными. Вернулась девица, ставя перед карликом заказ. - Молоко свежайшее, - поспешила заявить, - токмо из-под коровы. Битка довольно улыбнулся, наклонился, видя, что девка не врет, откусил порядочный ломоть от колбасы. Прожевал, потянулся за молоком, поднес чашку ко рту и разочарованно скривился, ощутив запах кислятины, ударившей в ноздри. С неудовольствием посмотрел на господина Эгильриха и забурчал ругательства, отставив кружку. Разделавшись с ужином, карлик прислушался к тараторящему почти без остановки трактирщику: - Гибнет деревня, господин. Ранее-то слава о Химмельхофе гремела на всю округу. Не вру – чесслово! Ранее-то наша ярмарка была ого-го какой! Не кажинный городишко королевства мог поспорить-то с нами! Земля тут жирная, родючая. Тыква с вот такую овцу вырастала. А репа-то! Репа-то, господин мой, какая была? Вшестером тянули-то! Чтоб мне провалиться, ежели вру! Битка еще раз с сожалением поглядел на кружку, а после заметил гордо шествующего полосатого кота, который вольготно развалился посередине зала, довольно жмурясь на окружающих. Шут осторожно встал, переступил кривыми ножками, ступая к животине. Затем остановился, подпрыгнул, потрясая колпаком и погремушкой, скорчил рожу пострашнее, вызвав улыбку крестьян, дующих пиво за столиками, и совершенно не потревожив равнодушие кота. Битка не стал сдаваться, он не привык отступать перед трудностями, поэтому затрясся сильнее, затем выпрямился и продекламировал тоненьким, писклявым голосочком: - Кто богаче всех на свете? Тут и нечего гадать! Ну, конечно, мы, девицы! Нам и голым есть, что дать! Шут подскочил к служанке, проворно задрал юбки той и вернулся к коту под хохот мужиков и все той же служанки. Господин Эгильрих молча отодвинул кружку, так и не притронувшись к пиву. Однако, сей факт не впечатлил трактирщика Анхеля, который попросту не заметил этого, продолжая вещать о делах недавних дней: - Трава-то какая была, господииин! Со всех окрестных дыр пастухи стада гнали, чтобы токмо скотина-то химмельхохской травы обожралась от пуза! А молоко-то, молоко-то какое было! Не кисло, неделю стояло. Бабы наши даже перестали жаб-то в крынки сажать! А теперь… откуда черти-то принесли энтих крыс поганых?! Битка, заслышав про нечистую силу, захохотал, поглядел таинственно на господина Эгильриха и вставил веское слово: - Вы бы, почтенный, о чертях-то к ночи не упоминали! Анхель истово перекрестился, поплевал через левое плечо и продолжил: - Как набежали эти уродины хвостатые, мы-то сразу к священнику обратились, господин крысолов! Он, человек мудрый, наместник Божеский на земле, сразу сказал, что тут дело нечисто, что кажинный ребятенок знает, что крысы – слуги диаволовы! Особенно такие громадные – поболе моего котищи раза в три точно! Битка оценивающе взглянул на кота еще раз, признав, что котяра и вправду гораздо больше среднего, и уважительно присвистнул, вновь подступая ближе к животному, которое приоткрыло глаз, укоризненно глянуло, а после того, как шут исхитрился дернуть за хвост, зашипело и прижало уши. - Священник-то, господин крысолов, сразу сказал, что есть среди нас ведьма, что он самолично видел, как та на метле по небу рассекает, быдто ласточка какая. Ведьму мы-то схватили и спалили еще у прошлом годе-то. И ведь порядочной же бабой притворялась, стерва! Вины не признала даже, когда на костре жарилась! Но священника нашего не обманешь! И ведь, добрый господин, пропали-то крысы! Мы-то духом воспряли! Думали, станет наш Химмельхоф прежним. Да лучше, лучше-то станет! А вот опять твари эти полезли! Да больше их стало, Господом клянусь! Анхель пустил одинокую слезу, вытер ее засаленным рукавом. - Цыплят всех передушили, гусят, утят, индюшат! Зерно попортили все! – принялся перечислять беды трактирщик. – Даже за кошек принялись! Даже за псин, что поменьше! А у мельника нашего даже младенца загрызли-то! Так мы вторую-то ведьму обнаружили у себя под боком, господин крысолов! Жила погань сия среди нас и в ус не дула! Мы ее утречком вот спалили за воротами! Сами-то! Без священника! Он, Царствие ему небесное, на Рождество под лед провалился и утоп! Никак тварь первая ему из адского пекла отмстила! Теперь-то вы наша единая надежа, господин крысолов! Ведьму мы-то хоть и спалили, но без присутствия человека Божия! Сумлеваемся мы, что поможет… Битка оставил терзать рассвирепевшего кота, ухватился за яблоки, принявшись жонглировать , пританцовывая и корча рожи под бурные овации деревенского люда: - Дрожали робкие ресницы, пылали щеки, как закат! Была ты робкою девицей – сто мужиков тому назад! Трактир взорвался хохотом, а неугомонный Битка тряс колокольчиками во все стороны, кланяясь публике. Трактирщик прервался, улыбнулся чуть, обозревая коленца шута и с грустью продолжил: - Ранее-то к нам и менестрели захаживали! И уродцы всякие, и бабы бородатые, и зверье диковинное привозили, и всем мы золотишком чистым платили! Вы уж выручите-то нас. Мы в долгу-то не останемся! Чесслово! Золотишка-то отсыплем вам, сколько скажете! Вот сейчас все кубышки-то трясут, собирая для вас плату! Ведь гибнет-то Химмельхоф! Как пить дать! Мало нам энтих диавольских отродий, так ведь молодежь наша тикает! Господин крысолов, вы-то знаете, что молодежь, дети – это будущее наше. Лиши нас их диавол, погибнем мы окончательно! – сделал страшные глаза Анхельм. Господин Эгильрих пристально взглянул ему в глаза, забарабанив тонкими, изящными пальцами по столешнице. Трактирщик побледнел, смутился под пронзительным взглядом гостя. Битка тем временем блеял козленком, кричал петухом, ревел быком и прочим скотным двором, забавляя народец, разгоняя их тоску и печаль. Шут давал представление еще около часа, затем в трактир пожаловал староста, заявив, что до утра точно соберут. А пока господину крысолову нужно как можно скорее приниматься за дело, ибо темнеть скоро будет, а ночью ведь дела не делаются. Ночью-то спать положено. А утречком Химмельхоф и расплатится. Да еще и накормит господина крысолова и напоит. Господин Эгильрих встал, вышел из трактира в сопровождении шута и местных. Остановился на деревенской площади, посмотрел на Битку. Тот кивнул и громко объявил, позвякивая колокольчиками, пританцовывая от нетерпения на коротеньких ножках: - Возвращайтесь в дома, запирайте окна и двери, мастерите из воска затычки для ушей. Люди поспешно разбегались выполнять приказания шута. Бежали торопливо и радостно, как на праздник. Битка поглядывал на мелькающие людские фигуры, отмечая наметанным взглядом женские фигурки постройнее. Ежели какую-нибудь подпоить, то вполне может получиться и ночь приятно провести. От таких приятных мыслей внизу живота у карлика потеплело не на шутку. Последней побежала бойкая трактирная служаночка, улыбнувшаяся на бегу Битке. Тот раскланялся в ответ. Главная улица Химмельхофа опустела, будто вымерла. Дождавшись, пока в домах стихла громкая возня, карлик достал из торбы собственные восковые пробки, заткнул ушки и поглядел на крысолова. Господин Эгильрих вытянул угольную дудочку, приложил к губам и заиграл. Битка нисколько не сожалел, что ничего не слышит. Каждый с самого детства слышал про крысоловов с их дудками, мелодии которых сводят с ума и заставляют серых тварей следовать за музыкантом хоть в огонь, хоть в воду, хоть в адское пекло. Сначала ровным счетом ничего не происходило, а затем в какой-то миг абсолютной тишины карлик ощутил, как колеблется земля, как происходит то высшее таинство, за которое любая деревушка, любой город королевства готовы были отвалить все свое золото. Со всех домов, ото всех щелей к господину Эгильриху и Битке стекался серый, хвостатый поток. Они шли колоннами, как настоящее рыцарское воинство, и вел их крысиный король – огромная тварь с черной, словно солью посыпанной шубой, с рваными ушами и хвостом. Матерый господин крыс выступал перед своими солдатами, самый меньший из которых действительно превосходил трактирного котищу не меньше, чем в три раза. Битка немного опасливо пошевелился, но взял себя в руки, полностью доверяя мастерству господина Эгильриха. Тем временем, крысиный предводитель остановился перед играющим крысоловом, замерли и его отряды. Господин Эгильрих неспешно пошел, уводя их за собой. Битка замкнул колонну, пытаясь сосчитать поголовье стаи, однако вскоре прекратил упражняться в арифметике, смущенный мускусным ароматом, смешавшимся с вонью горелого мяса сожженной ведьмы. Карлик прищурился, понимая, что без их появления эпидемия очистительных костров выкосила бы большую часть женского населения Химмельхофа. Глупцы не ведали, что никакая ведьма не может повелевать стаей крыс. Попросту не под силу ей такое. Тем временем господин Эгильрих вел хвостатую армию к воде. За воротами, за небольшим пригорком золотилась в солнечных лучиках река. Судя по ширине полотна, решил Битка, воды были глубоки. Господин крысолов остановился у бережка, продолжая играть на дудочке, а крысы, ведомые своим королем, друг за дружкой уходили под воду, оставляя после себя веселые пузырьки и круги. Битка все глядел, как те тонут, и не мог сдержать улыбки. А мысли о трактирной девке все никак не шли из головы, заставляя низ отвисшего живота наполняться чем-то горячим и распирающим. Наконец, последняя тварь скрылась под водой. Карлик встрепенулся, когда господин Эгильрих спрятал дудочку под плащом, и вытащил пробки из ушей. Крысолов отправился обратно в деревню, уродец потащился следом, мечтая сбросить проклятущие сапоги, до чертиков надоевшие за дни пути. Господин Эгильрих остался стоять на площади, Битка же принялся бегать по домам, отворять двери, давая понять людям, что все закончилось. Те не преминули выскочить из домов, вытаскивая с собой детей. Не прошло и пяти минут, как площадь была запружена людьми не хуже, чем река утонувшими крысами. - Все, крысолов? – осведомился староста, схватившись за щеку. Господин Эгильрих не удостоил его ответом, смотрел будто бы сквозь отчаянно потеющего человека. Карлик посоветовал принюхаться и тут же громко испортил воздух. В толпе, окружившей их со всех сторон плотным кольцом, захохотали, заулюлюкали шуту, кланяющемуся во все стороны благодарной публике. - Крысами-то, крысами-то не воняет! – закричали в толпе. Голос подхватили остальные глотки, толпа заверещала, охваченная радостным возбуждением, люди обнимались, целовались и плакали, смеялись, а позади, судя по топоту грубых башмаков, кое-кто даже пустился в пляс. - Тихааа! Тихааа, люди добрые! – заорал староста, отнимая ладонь от щеки. Народ умолк. Битка потер ручки, полез за мешочком, справедливо считая, что денежные расчеты следует завершить до темноты, а уж потом идти в трактир обнимать бойкую служаночку. - Ты это спрячь, уродина, - посоветовал староста. С лица карлика сошла предвкушающая улыбка, он задрал голову, впиваясь подслеповатыми глазками в мужика. - Твари эти нас выкосили, денег у нас таких нет, - весьма нелюбезно сообщил староста набычившемуся шуту. – Еще и вы по миру пустить хотите. Идите себе с Богом, колдуны. Авось он простит ваши душеньки грешные. Ибо колдунство это и есть поганое, и ничего больше! Верно говорю, людишки? Людишки одобрительно заворчали, детвора не менее одобрительно запищала, подтверждая каждое слово старосты. Битка оскалился, обнажая острые зубы, сделал шаг вперед: - Вот как заговорил, индюк жирный! - Иди, говорю, отседова, пока не спалили, как ту ведьму поганую, уродина несчастная! Карлик зашипел не хуже змеи, наклоняясь, словно для прыжка, но наткнулся на выставленную руку господина Эгильриха. Тут же спрятал зубы, плюнул под ноги толпе, затем персонально старосте. Господин крысолов пошел за ворота, Битка поскакал следом, позвякивая бубенцами, надеясь, что крестьяне не осмелятся, что в спину не полетят камни и палки… Химмельхоф праздновал изгнание крыс на широкую ногу. Пьяные люди танцевали, веселились, хохотали и славили Господа за то, что избавил от напасти, целовались по углам, обнимались и тут же обзаводились потомством, жгли костры, опять плясали, пили и целовались, горланя песни. В половину двенадцатого самые трезвые из жителей развели по домам самых пьяных. Двери домов никто не запирал, крыс-то не было больше, а ведьму спалили. Ворота тоже не заперли. Чего бояться добрым, честным людям? Химмельхоф спал мертвецким сном, храпя и сопя, пуская ветры, дыша перегаром, бормоча во сне, предвкушая новый трудовой день, фантазируя о новых ярмарках и менестрелях, которые непременно набегут, чтобы сложить величайшую песнь о чуде Господнем, избавившим честный люд от адских созданий, грезя о диковинных зверинцах, о бородатых бабах и уродцах, которые будут потешать честной народ, услаждая взор. Химмельхоф не слышал, как ровно в двенадцать ночи, когда начинают шевелиться темные тени в углах домов, когда начинает шуршать за печкой не жирный таракан, когда верный пес забивается в конуру и носа не высунет, как ровно в это время по пустынным улицам пронесся мелодичный дин-дон бубенчиков, как показалась длинная тень с дудочкой в руках. Честной народ не слышал, как тень приложила дудочку к губам, как заиграла мелодию – красивую, тоскующую и зовущую в волшебную страну, где домики строят из пряников, а крыши делают из вкуснейших леденцов, где плюшки растут на деревьях вместо яблок, где текут молочные реки, где можно играть целый день, не думая, что позовут в поле или молоть муку. Химмельхоф не слышал, как дети встают из теплых постелей, как идут босые, в одних рубашках с закрытыми глазами и счастливыми улыбками, как идут они по пустым улицам друг за другом, как ведет их самый старший, самый сильный ребенок, как идут они вереницей к домику сожженной вчерашним утречком ведьмы следом за длинной тенью с дудочкой в руках. Химмельхоф не знал, что дети заходят в маленький, обветшалый домик солдатской вдовы, заходят все до единого. Химмельхоф не видел, как за последним ребенком следует коротенькая тень с кривыми ножками, как эта тень закрывает за собой дверцу… - Я в осеннем лесу закопал колбасу... А какой-то нахал колбасу откопал. Я нахала поймал.... колбасу отобрал... И в осеннем лесу... я его закопал... Коротенькие ножки семенили за высоким человеком в черном плаще, тревожа сонную округу веселеньким перезвоном бубенцов. - Господин! Мускусом пахнет! Чуете?...