Белый пепел

Мокрый снег хлещет по щекам, залезает за шиворот, смеется колючим смехом в лицо. Тает на синей форме, белым пеплом оседает на белесых ресницах, взъерошенных волосах, тревожит старый шрам на правой щеке, заставив противно заныть от холода. Чужие, чуткие пальцы изучающе скользят по лицу – синеватые от мороза, почти что неживые, ледяные – но что же так жарко от них, отчего кровь приливает к коже, почему вспыхивает на ней бледный румянец? Старый друг. Заклятый враг. Человек, с кем пришлось разделить кров и еду, кто спас жизнь, не требуя ничего взамен... но получивший нечто большее, чем просто благодарность. - Уходи, Гил. Ты ведь мечтал об этом. Мечтал. Давно. Когда считал, что его сковали цепями, насильно удерживая в коммунистическом раю. Но это желание больше ничего не значит. Старые обиды и привязанности теперь не имеют значения. - Другие тоже ушли. Даже Оля и Наташа... «Уходи, пока не поздно уйти!.. Нет, нет, останься!» - замерзшие льдинки непрошеных слез в темно-фиолетовых, почти черных от горя глазах складываются в невиданные узоры, и не оторвать взгляда, и нельзя не смотреть в упор – и слишком больно, будто те самые льдинки прорастают в собственном сердце, разрывая на куски. - Я не «другие» ни хрена, - Гилберту наконец-то удается разлепить тонкие губы, искривить их привычной насмешливой дугой: слова, замерзшие в глотке, начали понемногу оттаивать от пробежавшего по застывшим жилам тепла. Горячие капли чужой крови прошивают белый снег, алыми слезами омывая мерзлую землю; огромное красное полотнище горит на закатном небе, пожираемое безжалостной зимней тьмой. Феникс, думает Гилберт, ты всегда был фениксом, восстающим из пепла – хватит ли тебе сил повторить давнишний подвиг? Хватит ли мне сил идти с тобой до конца? Он знает, что не отступится, что вернется вместе с Иваном в осиротевший, мигом обветшавший дом, продуваемый всеми северными ветрами – пусть «другие» думают, что хотят. «Другие» не знают, каково – умирать долго и мучительно, исчезать по капле, превращаясь в очередного призрака прошлого, скитающегося по бескрайнему снежному полю в чужом краю. «Другие» не знают, каково – терять своё сердце, обагряя руки в тщетной попытке заставить вернуться на законное место, когда оно в отчаянной попытке пытается вырваться из груди и уйти вслед за теми, кого любил больше жизни. «Другие» не знают... зато знаю я, отчего и стою перед тобой, не пытаясь сбежать – чтобы не допустить повторения вновь обретшего плоть и кровь кошмара. Только... как сказать? И что сказать, когда говорить больше не о чем? - Что тогда держит тебя здесь? – Иван смотрит, и Гил не отводит взгляда, будто взгляд – ветка, за которую схватился утопающий, отчаянно пытающийся остаться на плаву. – Долг? Честь? «Ответь мне!.. Нет, нет, не отвечай!» Иван смотрит, смотрит почти что отрешенно и равнодушно, но Гилберт знает – ответ может стать той самой соломинкой, что сломает хребет верблюду – или спасет от голода. - Кому я должен – я всё прощаю! – прусс пытается шутить, но пар серебристой дымкой очерчивает застывшие, окаменевшие черты лица русского. Дольше тянуть нельзя, смертельно опасно, пора наконец сказать – но почему так страшно, будто бы снова в бой? Почти что смешно – бояться обоим до скручивающей в узел боли в животе, бояться одного и того же: что не примут, оттолкнут, отвергнут. Почти что смешно – и грустно. - Ваня... Бесконечное простодушное удивление в фиолетовых глазах – за всю недолгую совместную советскую жизнь еще никогда Гилберт не называл так, лишь по фамилии, подчеркивая незримую границу между собеседниками; собственное отражение, таинственно мерцающее серебристой дымкой в чужих расширенных зрачках – ближе и ближе... Шаг. Еще шаг. Совсем рядом, так что горячее дыхание русского превращает снежинки на ресницах в слезы. Не о чем плакать. Больше не о чем. Белый пепел сгоревшего прошлого сыпется с небес, запутывается в волосах, оседает на обветренных губах – на вкус он горек, с привкусом отчаяния и застарелых обид, которых так и не удалось избежать, но только придает остроты поцелую, нежданному для одного и долгожданному для другого. Ледяной ветер воет и плачет, бросает мокрый снег, словно дуэльную перчатку, в лица, но Ивану и Гилберту уже всё равно – лишь бы успеть, вспыхнуть яркой свечой во мраке, слиться на миг в одно, увидеть в чужих зрачках растерянную душу, потерянную – и вновь найденную, обретенную теперь раз и навсегда. Пусть небо горит ярко-алым пламенем в последний раз, пусть горит последний пройденный Рубикон, как горит и сгорает от румянца бледная кожа, пусть кровь кипит... Солнце уходит на запад, всё верно. Но возвращается всегда с востока.